Текст книги "Ирландское сердце"

Глава 3

Гостиница на Стейт-стрит

1903–1911

Бабушка Онора никогда не рассказывала, что женщины, попавшиеся в лапы злой феи, то уходили в ее волшебную страну, то возвращались из нее. Но со мной в последующие восемь лет все происходило именно так. Хотя Тим уверял, что у них с Долли отдельные жизни, на самом деле жили они вместе. Он снимал люкс в отеле «Палмер Хаус» через холл от ее номера. Однако он также снимал еще и комнатку в маленькой гостинице на Стейт-стрит неподалеку от собора Святого Имени Господнего, и эта большая церковь из белого камня всегда служила мне укором, когда я возвращалась от Тима в свою реальную жизнь. Мы встречались каждую неделю, по вторникам и четвергам, с четырех до семи, когда у Долли были назначены специальные косметические процедуры, за исключением Рождества, которое я проводила со своей семьей, и августа, когда Тим с Долли уезжали на курорт, в Саратогу.

Иногда он звонил мне в «Монтгомери Уорд» и со свойственной ему наглостью заявлял моей помощнице, что миссис Долли Мак-Ки хотела бы увидеть последние эскизы мисс Келли или желает примерить одно из платьев. Верьте или нет, но Тим использовал Долли в качестве связующего звена между нами. Она об этом и не догадывалась – по крайней мере, так думала я, – а в «Монтгомери Уорд» все, разумеется, были в восторге оттого, что великая Долли Мак-Ки заказывает наши модели. В том числе и Роза, которая не только разрабатывала выкройки для Долли, но и превращала их в великолепные платья. Это были не сказочные вечерние наряды, в которых Долли выходила на сцену, и даже не дневные костюмы, в которых она появлялась на ланчах в ресторанах «Хенрикки» или «Бергхоффе». Нет, наши простые платья она надевала в своей «приватной жизни», как об этом написала «Трибьюн» в заказанной Тимом статье, где в качестве иллюстраций были использованы мои рисунки Долли в наших изделиях.

Стоит заметить, меня настолько мучили угрызения совести, что я была уверена, что не смогу смотреть Долли в глаза. Однако теперь я непринужденно смеялась с ней за ланчем и вела всю свою семью в театр Маквикера, когда в город на гастроли приезжал Кохан. Долли пела со сцены «Поверь мне, если бы эта магия молодости» и продолжала уверять Джорджа М. Кохана в своей преданности, тогда как вне подмостков Тим изменял ей со мной каждую неделю.

О, вначале я очень переживала. В первый год я сто раз обещала себе больше никогда не подниматься по крутой лестнице в тот гостиничный номер. Но Тим сказал, что на самом деле я очень помогаю Долли, поскольку он стал намного добрее и заботливее по отношению к ней с тех пор, как мы начали встречаться с ним на Норт Стейт-стрит. Должна признаться, я и сама стала мягче относиться к Генриетте. Сестра уже не так меня раздражала. Она все так же брюзжала и заводилась с полоборота, но теперь я твердила себе: «Она просто расстроена». Тим объяснил, что женщины нуждаются в сексе не меньше, чем мужчины, но большинство из них не знает об этом.

– Разговоры о любви всегда заводят тогда, когда на самом деле хотят секса, – любил повторять он, как будто любовь была величайшим надувательством на свете.

– Полагаю, ты судишь исключительно по собственному опыту, – сказала я ему, одеваясь, года через полтора после начала нашей «особой дружбы», как называл это Тим.

– Конечно. «Ты меня любишь?» – кривляясь, произнес он высоким голосом. – Да откуда мне знать, черт побери? Никаких этих глупостей у нас с Долли нет, и с тобой тоже, Нони. Прости – Нора.

Я с самого начала настаивала, чтобы он называл меня только Норой. Нони – это реальная я, девушка из Бриджпорта, которая по воскресеньям к десяти ходит на мессу в церковь Святой Бригитты, которая каждую пятницу отдает Генриетте свою долю платы за квартиру. Которая плясала на свадьбе у Розы, когда та в 1905 году выходила замуж за Джона Ларни, и которая два года спустя шла по берегу озера Мичиган с Эдом, который с прозаической грустью объяснял, почему они с Мейм никогда не поженятся.

– Политика, – сказал тогда он. – Она не понимает, почему я столько времени трачу на предвыборные кампании и выборы. А я рассказал ей о том, о чем нам когда-то говорил дедушка Патрик. Помнишь? – спросил он.

Конечно же, я помнила. Это было вбито в наши головы. Политики спасут нас. Ирландцы умирали во время Великого голода потому, что у них не было своих олдерменов и руководителей избирательных кампаний. «Если бы у нас в парламенте были свои люди, из страны не высылали бы продовольствие. В результате не был бы убит один миллион людей», – говорил дедушка Патрик.

– Ну, не знаю, Эд, – сказала я. – Иногда трудно себе представить «Банщика» Джона Келли или «Подозрительного Тупицу» Маккену в качестве политических фигур с благородными целями. Что бы сказал о них дедушка Патрик?

– Просто несколько гнилых яблок, – ответил Эд.

– Знаешь, Эд, Мейм не нравится ни выпивка, ни ее любители, а политики вечно ошиваются по таким заведениям.

– А чего еще можно ждать, если половина городского совета владеет одним или несколькими барами? – удивился Эд. – Где еще собираться рабочему люду? Богатым с их клубами для джентльменов в этом смысле проще.

– Похоже, многие из борцов за интересы простого человека наживаются на этом сами, – заметила я.

– И что, Нони? Ну, дом побольше, машина. Это еще не настоящее богатство. Наши парни не владеют большими компаниями, которые надувают рабочих. Наоборот, они вступаются за нас. Где бы я был сейчас, если бы не Том Кейси?

Как и предсказывал Джон Ларни, пока Эд был в геодезической экспедиции, его прежнее место работы в муниципальной санитарной службе отдали зятю олдермена-республиканца. И олдермену от демократов, Тому Кейси, пришлось немало повоевать, чтобы вернуть его Эду.

– Но тут все было правильно. Потому что ты лучше всех подходил на эту должность, – возразила я.

Эд лишь рассмеялся.

Я тогда не сказала, что Мейм могла отказать ему по еще одной причине. У Розы на свадьбе она сообщила мне, что влюблена в одного человека, что ждет его, но имени пока не скажет.

– Потому что он… хм-м… связан еще с кем-то? – поинтересовалась тогда я.

Да простит меня Господь – я надеялась, что она скажет «да». Тогда она бы немного разделила со мной терзавшее меня чувство вины.

– Ты имеешь в виду, что он женат? – спросила она. – Нет, ничего такого, просто у него есть кое-какие обязательства перед его семьей.

С тех пор мы с Розой и Мейм больше не говорили между собой так свободно, как в прежние времена. Мейм теперь жила вместе с Розой и Джоном, а я высокой стеной отгородила от них важную часть своей жизни.

Я следила за каждым своим словом. На третьем году наших с Тимом отношений меня так переполнял стыд, что я в конце концов заявила ему: довольно, между нами все кончено. Он разыграл из себя настоящего джентльмена и сказал, что, конечно, не вопрос, если я действительно этого хочу. Но потом начал говорить, как его тянет ко мне, что, возможно, он даже, к своему немалому удивлению, влюбился в меня и хочет на мне жениться.

– У Долли неважно со здоровьем, – добавил он. – У нее всегда было слабое сердце. До шестидесяти она не дотянет.

Затем он начал намекать, что станет наследником Долли по ее завещанию. Сказал, что знает, деньги для меня не главное, но для нас это будет очень удобно. Он сможет хорошо обеспечить своих детей. Кончилось тем, что он закрыл лицо руками и разрыдался. А я подумала: «Этот здоровый увалень влюбился впервые в жизни». В общем, мы помирились. Что касается занятий любовью, то я поначалу мало что умела, но Тиму нравилось учить меня. У него было терпение – воспитанное, вероятно, во время тренировок скакунов. Удивительно, как я в этом поднаторела. Злая фея могла быть довольна собой, поскольку овладела мною целиком.

Еще через два года после этого, 18 апреля 1909-го, на свой тридцатый день рождения, мне вдруг захотелось ребенка. Внезапно я осознала, что не могу больше ждать. Не то чтобы этот возраст был критическим – женщины в Бриджпорте рожали, и когда им было уже под сорок, – однако я, к удивлению, испытывала непреодолимое желание держать на руках собственное дитя. Я думала, что, воспитывая Агнеллу, удовлетворила это чувство раз и навсегда, что она выйдет замуж и будет водить ко мне своих детей. Массу славных детишек, которых я вволю потискаю и отошлю домой.

Но в семнадцать лет Агнелла присоединилась к благотворительному ордену Сестер Пресвятой Девы Марии в Дубьюке, штат Айова. Генриетта была на седьмом небе от счастья. Вся семья поздравляла их.

– Твоя мама очень гордилась бы этим, да и бабушка Онора была бы довольна, – сказала мне тетя Нелли, мать Эда. – Она всегда говорила, что семья Келли задолжала церкви послать свою представительницу в монастырь, ведь в свое время она передумала становиться монашкой в последний момент, когда из вод залива Голуэй к ней вышел ее обнаженный суженый, ваш дед.

– Что? – удивилась я. – Мне она этого никогда не рассказывала!

Тогда я еще подумала: хватило ли бы мне смелости рассказать бабушке Оноре про Тима Макшейна, будь она жива? Бабушка Майра меня, конечно, поняла бы. Хорошо помню вечер, когда Генриетта обвинила меня в том, что во мне гуляет дурная кровь моей бабки Майры. Мне тогда было лет семнадцать или восемнадцать. Генриетта застукала меня на сходнях, когда я целовалась с Кевином Коннелли. А я сделала это лишь из-за того, что Кевин был ужасно бестолковым, и знала, что он будет на седьмом небе, если я позволю ему чмокнуть себя. Да и вообще, что в этом такого? Было поздно, мама и бабушка Онора спали; я думала, что и Генриетта спит, но она заметила нас в окно и принялась орать: «Шлюха! Ты позоришь нашу семью!» А потом еще: «Это в тебе сказывается дурная кровь бабки Майры!»

Ночь была теплая, все окна в домах на Хиллок были распахнуты, и, заслышав эти вопли, народ стал глазеть на нас со всех сторон. Кевин тут же сбежал, бросив меня вертеться как кролик на вертеле под обжигающими взглядами соседей. Я поднялась наверх, ожидая, что мама начнет ругать меня, но та рассердилась как раз на Генриетту:

– Да тебя бы сейчас в живых не было, если бы не твоя бабушка Майра и та помощь, которую она оказывала бабушке Оноре, когда они, две одинокие женщины, сбежали сюда ради спасения жизни своих восьмерых детей, при том что бабушка Онора была еще и беременна.

Бабушке Майре тогда было, кажется, уже хорошо за шестьдесят. Она жила не в Бриджпорте, а в собственной славной квартире на Мичиган-авеню. Довольно скоро узнав о моем унижении, на следующий вечер она приехала к нам домой с каким-то пакетом в коричневой бумажной упаковке. Она увела меня в укромное место на чердаке, служившее кладовкой, где мы уселись и закурили одну из ее сигарет.

– Никогда не позволяй, чтобы то, что другие люди говорят или делают, задевало твою истинную сущность, – сказала она мне.

В Ирландии Майра была вынуждена работать в Большом доме. И заниматься сексом – она так и сказала – с сыном лендлорда. Я знала, что он был отцом моего двоюродного брата Томаса и что Дэниел и Грейс тоже были его детьми. Она рассказала мне, что лендлорды в Ирландии широко использовали «право первой ночи с невестой».

– У них для этого было даже витиеватое французское название – droit du seigneur, – хотя по сути это было чистое изнасилование, – закончила она.

– И никто не мог их остановить, бабушка Майра?

– А кто бы мог это сделать? – вздохнула она. – Любого, кто поднимал руку на лендлорда, прогоняли с его земли. Или того хуже. Это было еще одно оружие, которым они удерживали нас на месте.

– О боже, бабушка Майра, как вы выжили после всего этого?

– Выжила? – с насмешкой переспросила она. – Я не просто выжила. Я взяла над ними верх. Мы победили, Нора. Мы с твоей бабушкой победили, и лучшее этому доказательство – вы. Мы вырвались оттуда. Плюнув напоследок им в глаза, Нора. Мы правда сделали это.

– Вы были такой смелой, бабушка Майра, – восхитилась я.

«И по-прежнему такой остаетесь», – добавила мысленно, потому что знала: некоторые женщины в Бриджпорте укоряли Майру за то, что она живет одна, перешептывались о ее «прошлом» и разных «друзьях-джентльменах». Но тетя не обращала на это внимания.

Она развернула сверток и достала оттуда красную шелковую шаль, взмахнув в воздухе бахромой. Она рассказала, что это подарок одной чернокожей женщины, которая приютила нашу семью, когда она из Ирландии приплыла в Новый Орлеан.

После ухода бабушки Майры я зашла в спальню, накинула на плечи шаль и в таком виде вышла в гостиную. Увидев меня, Генриетта разразилась хриплой бранью. Это дерзкое кокетство! Я позорю ее! Я заплакала, и мама увела ее в спальню. Бабушка Онора сделала мне чашку чая, а потом сказала: если я действительно собираюсь носить шаль бабушки Майры, было бы неплохо позаимствовать у той и немного ее неукротимого духа, а потом рассказала остальную ее историю до конца. О том, как Мерзавец Пайк, их лендлорд, на самом деле хотел взять бабушку Онору в день ее свадьбы и… У бабушки язык не поворачивался произнести нужное слово.

– И – что? Изнасиловать тебя? – подсказала я.

Она кивнула.

– И тут вперед вышла твоя бабушка Майра. Она тогда была молодой вдовой и ждала ребенка от своего погибшего мужа. Она заняла мое место. Если бы она этого не сделала, Онора, ты, возможно, не сидела бы сейчас здесь. Потому что твой дед был горячим молодым человеком и очень смелым. Он вполне мог пойти за мной к сыну того лендлорда, который был военным и которому было позволено застрелить любого, кто нападет на него.

Когда сестра Генриетта, чернокожая монашка, которая помогла им в Новом Орлеане, узнала эту историю, она подарила бабушке Майре эту красную шаль как знак уважения и защиты.

– Она твоя тезка, – сказала я Генриетте, когда позже пересказала ей бабушкин рассказ.

– Заткнись, – огрызнулась сестра.

Все они уже умерли – и бабушка Онора, и бабушка Майра. Завела бы я любовную связь с Тимом, если бы они были живы?

Иногда, вернувшись после очередного свидания с Тимом, я проскальзывала в спальню, накидывала на плечи гладкий красный шелк и начинала молиться за бабушку Майру. Что я делаю? Неужели я поверила, будто чувства его изменились и мы поженимся? И вообще, хочу ли я сама за него замуж? Тим был мошенником, тут все просто и ясно. Он накачивал своих лошадей наркотиками и играл на скачках, а всего остального я даже знать не хотела. Быть падшей женщиной, когда об этом никто не знает, – это одно, но быть миссис Тим Макшейн?.. Стоит ли ребенок таких жертв?

Очень скучая по Агнелле, я все же радовалась, что она ушла в монастырь. Мне было бы трудно врать ей. Порой мне хотелось во всем признаться Розе, но она пребывала в глубокой депрессии: у нее случилось три выкидыша подряд, а единственный ребенок, мальчик, родившийся два месяца назад, прожил всего час. Я пошла с Розой, чтобы организовать похороны для этого бедного создания, но отец Салливан сказал, что похорон быть не может, поскольку дитя было не крещенным. Я твердила ему, что отец младенца сам лил воду ему на голову и произнес все нужные слова, пока Роза держала его на руках, говорила, что все ангелы на небесах примут любого ребеночка Розы Маккейб Ларни с распростертыми объятьями. И все же он отказал нам. Ох уж эти священники! Если бы он только знал, что каждое воскресенье я ходила на причастие, «имея половые сношения с мужчиной, не являющимся мне мужем».

Именно так назвал это священник в немецкой церкви Святого Михаила на Норт-авеню, когда я зашла туда однажды в субботу после обеда, через несколько недель после своего тридцать первого дня рождения. «Это то самое место, где Господь может правильно понять меня», – думала я. А потом… Что потом? Выйти за Тима? Найти себе другого парня? Возможно, если моя душа очистится, я буду знать, что мне делать.

Но мне не повезло, и этот священник, кажется, не понял ни слова из того, что я ему сказала. У этого человека был неприятный провинциальный акцент. И он был очень нетерпелив. Стоял теплый майский день, и я чувствовала исходивший от него запах пота. Он сказал, чтобы я говорила громко и четко и сразу переходила к сути. Я рассказала ему, что мы с одним мужчиной ведем себя как муж с женой, хотя таковыми не являемся. На что он ответил:

– Половые сношения с мужчиной, который вам не муж, – это смертный грех. – После чего спросил, женат ли мой любовник.

– Нет, – ответила я.

– А нет у вас отца или брата, кого-то, кто мог бы заставить его жениться на вас? – спросил он.

– Не уверена, что хочу этого… – начала я.

– Так вам нравится прелюбодействовать? Вы получаете удовольствие оттого, что вы падшая женщина?

Я едва не выпалила: «Временами получаю, в этом-то и проблема».

Но он все распекал меня и, только добившись от меня твердого обещания обязательно исправиться, пробормотал: «Absolvo te»[6]6
  Отпускаю грехи твои (лат.).


[Закрыть]. В качестве епитимьи он присудил мне десять раз прочесть молитвы розария[7]7
  В католической традиции набор из чередующихся 15 молитв «Отче наш», «Радуйся, Мария» и «Слава Отцу».


[Закрыть].

Я вышла из кабинки для исповеди в величественный, разукрашенный позолотой зал церкви Святого Михаила, который разительно отличался от внешне простой ирландской церкви Святой Бригитты. Над алтарем на самом видном месте расположился сам Архангел в сияющих доспехах. В эту церковь еще девочками ходили тетя Нелли и тетя Кейт, и это напомнило мне про немецкий рождественский торт, печь который их мать-ирландку научил их отец-немец. Десять слоев теста смазываются всевозможными джемами и желе – абрикосовыми, клубничными, – потом укладываются друг на друга и пропитываются взбитыми сливками. Это у них называется Schlag. В конце вся верхушка и бока густо утыкиваются марципановыми фруктами. Здорово, но слишком уж по-богатому. В этом смысле церковь Святой Бригитты можно было бы сравнить с шоколадным тортом с белой сахарной глазурью, который мама пекла нам на день рождения. Очень вкусно, и съесть можно не один кусок.

«Такие вот дела, Пресвятая Богородица, – мысленно произнесла я, становясь на колени перед алтарем с иконой Божьей Матери Неустанной Помощи. – Что я делаю? Священник обвинил меня в том, что мне нравится грешить, – ну, так оно, в принципе, и есть. Если бы не нравилось, не было бы проблем. Думаю, вообще не прилично говорить с Тобой о половых сношениях». Но я у нас проверила уже все статуи, пытаясь найти изображение святой, которая не была бы ни девственницей, ни мученицей, как об этом написано в служебнике[8]8
  Служебник католический – богослужебная книга, содержащая тексты церковных служб каждого дня.


[Закрыть]. Такие святые действительно существовали, но большинство из них были королевами: Елизавета в Венгрии, Бриджет в Швеции, еще одна Елизавета в Португалии.

– Да, девочки, – говорила нам сестра Рут Эйлин на уроках Слова Божьего в школе Святого Ксавье, – это были сильные женщины, которые служили Господу и помогали своим мужьям.

Большинство из них сразу после смерти мужей спешно ушли в монастырь, но они, по крайней мере, хоть пожили с мужчинами. Они были святыми и все же, наверное, могли бы понять, почему то, что происходило у нас с Тимом в маленьком гостиничном номере, казалось таким естественным. Таким… ну… приятным, что ли. На самом деле, когда Тиму хотелось провести нашу встречу побыстрее, чтобы вернуться к своим лошадям или забрать откуда-то Долли, именно я старалась продлить наши сеансы любви. Интересно, а у тех благородных дам все было так же? Короли, их мужья, сбегали от них на какое-нибудь правительственное совещание, а они оставались в постели, готовые продолжать и продолжать?

Я подняла глаза на лик Божьей Матери Неустанной Помощи. Настоящая королева: золоченый контур, строгое лицо, на руках неестественно прямо сидит младенец Иисус несколько странной внешности. Икона греческая, нарисованная самим святым Лукой, как говорила нам сестра Рут Эйлин.

А затем молитва сама полилась из моих уст. «О Мария, прошу тебя, дай мне силы бросить Тима. Вот чего я хочу! Уйти от него. Прямо сейчас. Я так устала быть грешницей».

Но тут во мне заговорила злая фея: «Кому ты причиняешь всем этим вред?»

«Ну, есть же все-таки Долли», – ответила я.

Она расхохоталась.

А я все время лгу. Живу двойной жизнью.

«Послушай. Ты хорошо зарабатываешь, сама себе босс, и никогда у тебя не было работы лучше этой».

«Это верно».

После своей свадьбы с Джоном Ларни Роза ушла из студии, а я набрала персонал из трех девушек, которые делали выкройки по моим эскизам и шили образцы платьев. Я сидела в студии и рисовала, что-то мурлыкая себе под нос, а мой карандаш порхал над бумагой, вырисовывая юбки и блузки и добавляя всяческие оборки и перья.

Нужно сказать, когда я начала встречаться с Тимом, семье стало легче общаться со мной. Я продолжала жить у нас в Хиллоке. Если бы я сняла отдельную квартиру, как бабушка Майра, это вызвало бы пересуды, а мне было важно не провоцировать никаких подозрений. Мы, Келли, были далеко не единственной семьей в Бриджпорте, в которой стареющие братья и сестры жили вместе.

«Десять розариев!» – с ужасом подумала я. Буду читать их в трамвае, пообещала я Пресвятой Деве. Тут слишком тихо, но слишком много разных голосов.

Я встала и вдруг заметила пристроенный на ограждении алтаря ящичек с надписью «Прошения». Рядом лежала стопка листов бумаги и карандаш на нитке.

Прошения. Но что бы мне такого попросить? Я вспомнила, что у Сестер из школы Святого Ксавье было универсальное решение для этого. «Молись об особом желании», – говорили они. Вот я и написала на бумаге: «Особое желание», – после чего сунула ее в щель ящика. Я и сама не знала наверняка, чего хотела.

Уже выходя из церкви, я вспомнила еще об одном святом – Августине. «О Господи, очисти меня, но только не сейчас!» И на этом – аминь.

Той зимой я начала рисковать. Задерживалась с Тимом после работы, пропускала ужин, возвращалась домой в полночь.

А однажды, в январе 1911 года, придя домой ранним утром, я встретила Генриетту, которая дожидалась меня.

– Ты где была? – спросила она.

– Просто увлеклась, – ответила я, – задержалась в студии и потеряла чувство времени.

– Увлеклась? Так вот как это сейчас называется? Я видела, как ты выходила из автомобиля. Чей он? – напирала Генриетта.

– Ночной портье подбросил меня до дома.

На самом деле за рулем была я, а Тим в это время клевал носом на пассажирском сиденье. Я гордилась тем, что он научил меня водить машину.

– Как его имя?

– Мартин Смит. Он живет на юге, неподалеку от Пятьдесят пятой улицы. Ты его не знаешь.

Мне следовало бы придумать имя получше, но Генриетта все равно почти не слушала меня, а лишь скорбно качала головой.

– Ты испорченная. И всегда такой была. А теперь ты еще и позоришь нашу семью!

– Что?

Господи, неужели она все знает?

– А как еще? Являешься под утро, разъезжаешь по городу с каким-то ночным портье!

Слава богу, что она такой сноб.

– Генриетта, брось. Я иду спать.

– А я иду будить Майка, чтобы открыть ему глаза на то, кем его напыщенная сестричка является в действительности.

Я схватила ее за руку:

– Не смей и близко подходить к Майку, или я…

– Или ты что? – Она рассмеялась мне в лицо. Все, сейчас начнется истерика. Но нет. Она вдруг прекратила смеяться и улыбнулась. – Ты думаешь, что Майк мне не поверит. Но я добуду доказательства. Я давно знала, что ты что-то замышляешь. И я разоблачу тебя, Нони. Обязательно разоблачу.

С этими словами она отправилась досыпать.

Ох, ничего себе. Я не на шутку распалила ее. Господи Иисусе. Пресвятая Богородица. Помогите мне.

Но на следующее утро сестра не сказала мне ни слова, и я снова, как всегда по утрам, побежала на трамвай, чтобы успеть на работу. Только теперь Арчер-авеню была наводнена автомобилями. В основном – «Модель Т». Цены на них так упали, что рабочие парни могли позволить себе покупку машины. Майк утверждал, что человек, который их производит, Генри Форд, – ирландец, хотя сам Форд не слишком рекламировал свое происхождение. Да и на ирландский манер его фамилия должна была бы писаться не «Форд», а Forde. И все же Майк чувствовал какую-то связь с Фордом, покупая такой автомобиль. Надо сказать, он очень правильно сделал.

Майк и Эд с друзьями организовали нечто вроде клуба под названием «Ирландское товарищество», где обменивались историями успеха наших соотечественников. Все члены этого клуба прилично зарабатывали, причем не только на тавернах и в политике. Взять, к примеру, Джона М. Смита с его мебельным магазином, хоть Майк и говорит, что это позор, что тот стесняется своего имени Мерфи – так всем было бы понятно, что он ирландец. Сейчас у нас уже пруд пруди адвокатов и докторов, которые строят большие дома вдали от традиционных районов поселения эмигрантов. По мере продвижения ирландцев далее на юг, запад или север – в зависимости от того, в каком районе они начинали, в южном, западном или северном, – в городе появилась куча новых гражданских округов. Генриетта помалкивала, и я была благодарна ей за это. Я уже почти радовалась, когда наступал август и Тим уезжал в Саратогу.

По воскресеньям Майк возил нас на своей машине на прогулку. Генриетта взбиралась на переднее сиденье «Модели Т» рядом с ним, а мы с Мартом, Энни и детьми Генриетты устраивались сзади. Ехали по бульварам, которые соединяли городские парки. Генриетта больше всего любила бульвар Гарфилд. Она знала, кому принадлежит тут каждый дом.

Сентябрь, 1911

Мы ехали на воскресную прогулку по бульвару Гарфилд, чтобы посмотреть на новые красивые дома к югу от Бриджпорта.

– Взгляните, этот дом построил сын миссис О’Лири, – авторитетно заявила Генриетта.

Стоял замечательный осенний денек – деревья вдоль дороги венчала ярко-желтая листва. Тепло.

– Глядите, там на столбе на всеобщее обозрение вырезан ее бюст. Вот что значит любящий сын, – продолжала Генриетта.

– Но разве это не миссис О’Лири спалила весь город? – спросил сын Генриетты Эдди. Мы звали его Дорогуша, чтобы не было путаницы, – в нашей семье слишком много Эдов.

– Ничего такого она не делала, – ответила Генриетта. – Ее в этом обвиняли, потому что она ирландка.

Майк сообщил нам, что любящий сын миссис О’Лири все свои деньги зарабатывает в казино.

– А почему мы не можем купить себе большую квартиру на бульваре? Это ненормально – продолжать снимать жилье в Бриджпорте, когда все лучшие люди выезжают оттуда, – сказала Генриетта Майку.

Майк молчал.

– Нас могут вышвырнуть оттуда, – не унималась Генриетта. – Как выгоняли с земли народ в Ирландии.

– Никогда, – уверенно возразила я. – Майк оборудовал все эти ванные комнаты для хозяина дома. Он сам будет просить нас остаться.

– Зачем нам связываться с ипотекой? – спросил Майк, а затем поинтересовался, действительно ли Генриетта хочет бросить приход Святой Бригитты и всех своих подруг.

– Мои друзья тоже выезжают оттуда, – ответила Генриетта, когда все мы выбрались из «Форда» и стали подниматься по ступенькам дома 2703. – Из старых соседей тут уже никого не осталось.

– Это не так, Генриетта, – снова возразила я. – Наш кузен Эд и Мэри Рошэ до сих пор живут в Брайтон-парке.

Эд женился на дочери олдермена. И она не возражала, чтобы демократическая партия превратила ее гостиную в небольшой зал для собраний. Эта женщина была рождена для таких вещей.

– Ничего не имею против мужчин, – как-то сказала она мне, – но этот дым! Накурят так, что руки вытянутой не видно. Иногда я тревожусь, что маленький Эдди дышит все этим дымом, но Эд говорит, что со временем он привыкнет.

У них рос славный крепкий сынишка, ему уже исполнилось два года. Рыжеволосый, как мы с Эдом. Теперь нас таких трое.

Генриетта не прекращала спрашивать жену Эда, почему они остаются в Брайтон-парке.

– Эд ведь разбогател. Вы вполне могли бы перебраться куда-нибудь на авеню.

На это Мэри Рошэ отвечала ей:

– Но тут у него база.

Эд уже не рвался в городскую власть. Шесть или семь лет назад он попробовал баллотироваться на выборах как доверенное лицо от Санитарной службы. Но в тот год победили республиканцы, и он много потерял.

– Лучше уж выбирать кандидата, чем самому быть кандидатом, – сказал мне тогда Эд, и я подумала, что он, наверное, процитировал своего приятеля Пата Нэша, с которым я пару раз встречалась у Эда и Мэри дома.

Постарше Эда, высокий и спокойный, Пат, безусловно, человек компетентный и знающий. Он разделяет мечту Эда превратить Чикаго в один из величайших городов мира. Причем Пат действительно это может – ему принадлежит большая строительная компания.

Октябрь, 1911

Однажды в октябре, где-то через месяц после той воскресной прогулки, ко мне в студию в «Уорд» пришла Мейм. Для нее это было необычно. У нее был свой кабинет в другом крыле здания. Когда я заглядывала к ней поболтать, она лишь опускала голову, и ее пальцы начинали еще быстрее порхать над клавишами большой черной пишущей машинки. Она казалась мне гигантским насекомым, выбрасывающим вперед свои длинные тонкие лапки, которые оставляли на бумаге следы в виде вереницы слов. Мне приходилось по три раза окликать Мейм, прежде чем она поднимала на меня глаза. Эта ее машинка выглядела какой-то зачарованной. И неестественной. Одно дело, когда берешь в руки карандаш и сам пишешь буквы – это как-то по-человечески. Но передавать эту власть машине… Тем не менее Мейм была очень привязана к своей машинке и никогда не оставляла ее, чтобы пошататься по коридорам.

«Так что же она тут делает?» – думала я, пока Мейм стояла в дверях моей мастерской, где кипела работа.

Теперь выкройками у нас занимались уже пять женщин, а еще три шили образцы одежды на швейных машинках. Они были привязаны к этим хитроумным приспособлениям так же, как Мейм к своему инструменту. И испуганно вздрагивали, когда я трогала их за плечи, чтобы что-то спросить. И все-таки моя студия была очень приятным местом. Пока мы укладывались в сроки, никто меня здесь не беспокоил. Мистер Бартлетт продвинулся в «Монтгомери Уорд» высоко вверх по служебной лестнице – теперь он был вице-президентом компании. В том числе и благодаря успеху наших дамских нарядов.

– Нони, – сказала Мейм, – выйдем в коридор.

– О боже, что стряслось? У Розы снова выкидыш? – в ужасе прошептала я.

– Нет, нет.

Я пошла за ней к пожарной лестнице.

– Что?

– У меня хорошие новости, Нони, даже замечательные. Я выхожу замуж.

– Замуж? Господи, Мейм! Это тот самый парень, у которого обязательства перед родственниками? Держу пари, это Джерри Кехо. У него только что умерла мать, так что теперь…

– Нет, это не Джерри, Нони.

– Тогда кто же? Хорошая же ты подруга, если держишь в тайне такие вещи!

– Но я обещала никому ничего не говорить, Нони, пока не придет время. Чтобы избежать пересудов.

– И все же…

Мейм подняла палец, прерывая меня.

– Все рассказать, Нони, – это не всегда лучший выход. Я ведь не терзала тебя расспросами о твоей жизни? Мы с тобой больше не девочки-подружки. Мне всегда нравилось место в Библии, где Иисус говорит: «Не судите, да не судимы будете».