Текст книги "Заколдованный конь"

«На какое-то время. Там очень дорого?»

«Может быть, неважно. Я тебя включу в общие расходы. Попроси номер на двоих, на случай, если я приеду как мистер Марч. Ну все, ухожу».

«Ты, наверное, должен. Льюис мой, без тебя зверски холодно. Я тебя провожу, спать совершенно не хочется».

Я выскочила из кровати, завернулась в халат. Он влез в куртку и натягивал ботинки с резиновыми подметками. Я поцеловала его в макушку.

«Слишком уж ты хорош, Казанова. Ты сумеешь попасть к себе невидимо и неслышимо?»

«Попробую. В любом случае, фрау Шнайдер подумает, что я помогал цирку собираться».

Я тихо открыла окно. Холодный ветер прошуршал по траве и ворвался в комнату, звезды к утру замерзли и дрожали. Льюис тенью проскользнул на веранду, я вышла за ним.

Он сказал: «Ветер заглушит мои шаги, твоя репутация уцелела еще раз».

Я прижалась к его куртке: «Пожалуйста, будь осторожнее…»

И он ушел, я осталась одна.

Я отвернулась от перил и увидела Тимоти в пижаме, глазеющего на меня из окна. На полминуты я оцепенела и оглохла, он тоже не двигался, но явно все видел. Ему еще нельзя было говорить, я получила инструкции, а волна страха при расставании с Льюисом подсказывала, что это, скорее всего, важно. Оставалось только притвориться, что он ничего не видел, и понадеяться, что он не будет задавать лишних вопросов, пока я не намекну на возможность ответа.

Я сказала: «Привет, чего не спишь?»

Он медленно вышел на веранду, изображая полное безразличие. На его лице не было ни любопытства, ни смущения, ни даже удивления. Он собирался играть именно по тем правилам, которые меня устраивали. Я думаю именно его выражение лица меня и убедило. Семнадцатилетние мальчики так выглядеть не должны. Чтобы Кармел Лэйси и Грем до этого с Тимоти не делали, я не хотела усугублять полученный результат. Помочь не могло ничего, кроме правды. Странно для начала спрашивать, что, по его мнению, я тут делала с Ли Элиотом после получасового знакомства. И он видел поцелуй. Кроме того, чтобы я ни сказала, правда все равно до него дойдет. Придется говорить сразу и мне. Льюису придется меня простить, но раз Тимоти можно довериться потом, можно это сделать и сразу. Я вдохнула и оперлась на перила.

«Пожалуй, пора признаться, что я тебе соврала. Помнишь, я сказала тебе, что это двойник моего мужа?»

«Да, конечно».

Его лицо изменилось, стало менее безразличным, выражало облегчение и удовольствие.

«Значит, это все-таки твой муж? Этот парень Элиот – твой муж, был здесь все время?»

«Именно так. Как только я увидела его, я поняла, что он не хочет быть узнанным, а потом Аннализа сказала, что это – мистер Элиот, я заткнулась и ничего не сказала».

Старый добрый Тимоти снова со мной, холодный мужчина исчез.

«Ну, здорово! Я говорил, что он загадочный, да ведь? Ничего тогда странного, что ты не отправляла телеграммы в Стокгольм! Но почему? Значит, с пожаром что-то не в порядке все-таки?»

«Не спрашивай, почему, он не объяснил, это что-то связанное с тем, что его фирма не хочет что-то объяснять общественности, поэтому пока нужно держать это в секрете. – Я засмеялась. – А неплохой удар по его гордости, он-то думал, что его услышать невозможно».

«А я его, между прочим, и не слышал. Проснулся, не мог сразу заснуть и подошел открыть окно пошире. Я вообще-то испугался. Подумал – какого черта он тут шпионит, собрался его атаковать, а тут ты появилась из окна».

«И ты понял, что это сугубо дружественный визит. Спасибо за то, что ты за мной присматриваешь. Теперь ты, как говорится, знаешь все… Только никому не говори. Не предполагалось, что я вообще тебе что-нибудь объясню. Спокойной ночи».

И я ушла в холодную постель.

9

На следующее утро зрелище чистого поля там, где был цирк, почти шокировало. Необыкновенно пустынно, будто кто-то вроде Алладдина потер лампу, и все растворилось в воздухе… Только вытоптанный круг на месте шатра и клочья сена летают на месте конюшен. Тим остановил машину.

«Правда, чудно? Как поле, полное призраков».

Почерневшая трава и несколько обгорелых досок указывали место трагедии. Как конец грустной истории. Они, наверное, рады были уехать.

Мы вылезли из машины и пошли завтракать в Konditorei. Запах свежей выпечки взял бы в плен кого угодно, и Тим не мог пройти мимо. Маленькое окошко с теневой стороны площади заполняли разные сорта хлеба и восхитительно иностранных сластей. Тимоти впился глазами в это зрелище, а я старалась не показать, что все мое внимание сосредоточилось на объявлении сбоку «Zimmer frei», означавшему, что гость уже уехал.

«Ванесса, посмотри, как здорово называются эти штуки. Sandgugelhupf. Как насчет парочки сандгугельхупфов? А вот Polsterzipf. А неужели что-то может называться Spitzbub?»

«Непонятно, почему бы и нет. Если в этом языке существует Schokoladengugelhupf… Мне вообще-то больше нравится Schnittbrot».

«По-моему, это просто хлеб, порезанный на куски. Замечательный язык, правда?»

«Сегодня начинаю его учить. Хорошо бы здесь был книжный магазин, но его нет, у тебя нет учебника?»

«Только разговорник. Обожаю разговорники. Им кажется, что человек может захотеть сказать такое… Это, как греческий в школе.

Помню, первая фраза, которую я выучил, была: «Она несла в корзине кости». Мне до сих пор интересно чьи и зачем».

«Но ты же видишь, что фраза в результате засела у тебя в голове, для этого учебники и пишут».

«Ну да, это единственная фраза по-гречески, которую я помню, причем необыкновенно полезная. А в немецком разговорнике самая лучшая фраза – в разделе „Воздушное путешествие“. Откройте, пожалуйста, окна. Честное слово».

«Доброе утро», – раздался голос Льюиса прямо за нашей спиной. Опять он двигался очень тихо, хотя и оделся уже поприличнее. Но еще не как мой муж, все тот же профессионально незаметный и анонимный мистер Ли Элиот. Всем, кто приобрел привычку подкрадываться, советую от нее избавиться. Не собираюсь умирать от сердечного приступа.

Я сказала: «Доброе утро», – а сама думала, сразу ему сообщить, что Тим все знает, или потом. Но Тимоти был профессионален, я не успела.

«Привет, доброе утро, мистер Элиот. Вы еще не уехали?»

«Слишком рано для меня. Последние фургоны отъехали около пяти, я их даже не слышал».

«Вы, наверное, очень крепко спите, – сказал Тим жизнерадостно. – В деревне, должно быть, очень шумно, неужели это Вам не мешало?»

«Нет, спасибо. У меня была прекрасная ночь, намного лучше, чем я ожидал».

Я быстро отправила Тима за булочками и попросила Льюиса выбирать слова, потому что мальчик все знает. Пришлось ему сказать, потому что он все видел.

«Теряю квалификацию, – сказал он жизнерадостно. – Ну и что он знает?»

«Только кто ты. Он считает, что это тайное коммерческое задание для места твоей основной работы. Можно я скажу ему, что ты велел мне быть в контакте с цирком?»

«Почему бы и нет? Скажи, что фирме нужно больше деталей о смерти Денвера, а я попозже, возможно, опять появлюсь. Это, в конце концов, чистая правда. Все остальные вопросы – ко мне. А сейчас я уезжаю». И он кивнул в сторону желтовато-коричневого Вольво, облезлого, но все равно по виду мощного.

«А зачем вам столько еды, ехать ведь недалеко?.. Перестань на меня так смотреть, моя хорошая».

«Почему? Имею право! А далеко до Хохенвальда? Сколько вообще цирк проезжает в день?»

«Тридцать-сорок миль. До Хохенвальда пятьдесят километров, у вас будет приятное путешествие по красивой местности. Позавтракайте в Линденбауме и наслаждайтесь жизнью».

Когда Тим выскочил из магазина с руками, полными пакетов, мистер Элиот подробно объяснял мне путь, рисовал карту на старом конверте. Адрес на нем: Lee Elliott, Esq., с/о Kalkenbrunner Fertilizer Company, Meerstrasse, Vienna. Потом он попрощался, передал привет Аннализе, и мы уехали.

Первый раз после встречи на веранде мы с Тимом могли поговорить свободно. Завтрак в гостинице был общественным мероприятием, к тому же преданные официантки следили за каждым движением Тима. Отличная дорога, полная идиллия, солнце отбрасывало голубые тени, а обочины заросли жимолостью и белым вьюнком.

Я начала объяснять Тиму, что мне велел Льюис.

«Он хочет, чтобы я выступала как ветеринар или просто друг, никаких расспросов и детективной работы… Не играй в Арчи Гудвина! Может, ты и не хочешь принимать участие? Я-то просто счастлива дожидаться Льюиса здесь, да еще и помочь ему, может быть, немного. И я хочу присмотреть застарым конем. Но если ты хочешь уехать…»

Его протесты были беспредельно убедительны и продолжались до тех пор, пока мы не догнали телегу с сеном. Она была огромная, очень высоко и тяжело нагруженная, деревянные колеса скрипели за спинами двух трудолюбивых гнедых лошадей. Дорога узкая, с обеих сторон кусты. Когда мы с большим усилием и трехсантиметровым запасом миновали телегу, Тим сказал:

«Может, ты все-таки сможешь временно посуществовать в моем обществе?»

«Боюсь, что во многих случаях не могу существовать без твоего общества».

Скоро мы въехали в Хохенвальд.

Это – деревня еще меньше Оберхаузена в миле от главной дороги. Несколько домов, церковь, крытая дранкой, у домов – красные черепичные крыши. Крутой каменный мост перекинут через горную речку и приводит весь транспорт прямо на площадь. С юга и запада виноградники и поля, некоторые уже скошены, золото среди зелени. С севера и востока – горы со ступенчатыми валами сосен. Обочины дороги белы от пыли. Очень странно увидеть в совершенно незнакомом месте знакомый шатер, вагончики, и причем в том же самом порядке. Точно будто кто-то перенес.

Мы приехали в полдень. Первое представление назначили на пять, но дети уже толпились у входа. Карлик Элмер разговаривал с ними и заставлял смеяться. Он увидел нас в окне машины, улыбнулся и помахал рукой. Мы сняли комнаты в маленькой гостинице рядом с церковью и скоро после четырех подошли к цирку.

Трава была еще свежей. Шатер странно освещался пробивающимся сквозь полотно ярким солнцем. Рабочие устанавливали последние скамейки, кто-то вешал занавес с большой лестницы. В центральном проходе разговаривали очень серьезные клоуны уже в костюмах, но еще без грима. Льюис, наверное, уже в Вене, может, он приснился мне. Прошедший вечер казался не более реальным, чем почти забытые новости. Аннализа ждала нас и обрадовалась. Она не позвала нас к себе, потому что одевалась и просто выглянула сквозь занавеску на двери. Несмотря на веселость, она выглядела бледноватой, наверное, переезд дался трудно.

«Но вы зайдете потом попить кофе? Вы пойдете на представление?»

«Тим собирается и, думаю, одним разом не ограничится. А я лучше пойду на конюшню. Как там мой пациент?»

«Намного лучше. Почти не хромает. Ест еще немного, но выглядит уже почти хорошо».

«Значит, вы сможете его у себя оставить?»

Я улыбнулась, и она улыбнулась в ответ, но несколько натянуто, и сказала:

«Увидимся позже? Also gut! Если что-нибудь понадобится, приходите в мой вагончик, я его не запираю. Можете кофе сварить или все, что хотите».

Она улыбнулась, на этот раз лучше, и исчезла.

Конюшни ничуть не изменились – тот же запах, те же ряды лошадей… Но солнце светило сквозь полотно, коней готовили к выступлению, пони начали нервничать, покусывать друг друга за шеи и вытягивать длинные хвосты. Липицианец стоял спокойно, опустив голову и расслабив уши, не обращал внимания на суету, очень приземленный и тяжелый, будто высеченный из белого камня. Трудно представить, что скоро на арене он полетит в лучах прожекторов, великолепный в золоте и драгоценностях. Напротив пегий стоял тоже опустив голову, но когда я подошла, он посмотрел на меня и приветственно шевельнул ухом. В соседнем стойле карлик Элмер суетился со сбруей.

«Вернулись к страдальцу? Он поел немного, недостаточно, но скоро поправится, какой бы это ни имело смысл…»

Он поднял разукрашенное седло и с трудом потащил его к белому жеребцу – оно было почти с него величиной, – но я решила, что помощь лучше не предлагать.

Я занялась пегим. Опухоль спала, он не вздрагивал от прикосновения и ставил ногу на землю более уверенно.

«Что значит какой бы это не имело смысл? Они его все-таки не оставят?»

Он пожал плечами:

«Кто знает?»

Началось представление, мимо нас проносились кони, мальчики ковбои и гладиаторы. Белый жеребец с помощью Элмера и Руд и одевал свои праздничные наряды.

Потом карлик подошел ко мне:

«Пойдете смотреть представление?»

«Да нет, я думаю… Этот старик совсем, наверное, не гулял со дня пожара, не был на траве… Пойти походить для него очень здорово, а если еще попастись… Можно я его куда-нибудь отведу? Может, к краю дороги, это не запрещено?»

«Конечно, делайте что хотите, вы знаете, что ему лучше. Но на дорогу не надо, там слишком много пыли. Идите в другую сторону, там за полем – маленький лес, даже не лес, а полоса деревьев метров на двадцать. Там есть ворота и тропинка к маленькому общему горному пастбищу, там хорошая трава. Никто вас не остановит и можно там его оставить. Вы не захотите его стреноживать? Сейчас дам веревку и колышек».

Найти это место оказалось очень легко. В конце поля оказались скрипучие деревянные ворота, мы со старым конем медленно шли по затененной тропинке. Он ставил ногу осторожно, но не хромал и двигался лучше с каждым шагом между сосен. Он поднял голову, зашевелил ушами, первый раз проявил интерес к жизни. Даже я слабыми человеческими органами чувств ощущала богатый аромат летнего вечера. За соснами показалась длинная терраса плоской зелени, кое-где росли невысокие кусты. Кто-то скосил траву, и сено лежало маленькими аккуратными кучками, а между ними поднималась новая свежая и нежная зелень, полная цветов – колокольчиков, тимьяна, а там, где не прошла коса – петрушки и лютиков. Пахло медом. Конь вышел на солнце, опустил голову и приступил к трапезе. Я воткнула колышек в самую середину поляны, отошла в сторону и села на согревшуюся за день землю.

Из-за пояса сосен доносилась цирковая музыка, смягченная расстоянием и от этого необыкновенно нежная. Я лениво наслаждалась последними лучами солнца перед закатом и прекрасным аппетитом пегого. Вся поверхность луга шевелилась от обилия бабочек – коричневых, голубых, бог знает каких, мои тезки Ванессы там тоже были. Они мелькали среди цветов, исчезали, когда складывали крылья, а потом неожиданно вспыхивали. Прыгали и трещали кузнечики. Воздух гудел от пчел, пролетавших мимо к не особенно и маленькому красивому сосновому домику, полному маленьких окошек, как голубятня. Коллективный улей для нескольких пчелиных роев, каждый за своей дверью делает свой мед в восковых гробницах. Надтреснутый колокол церкви пробил шесть. В цирке наступило временное затишье, наверное, выступали клоуны или собаки, потом снова заиграла музыка. Призывно запели серебряные трубы. Старый пегий перестал есть и поднял голову, как боевой конь о пороха. Потом музыка изменилась, стала сладкой и золотой – вальс из Rosenkavalier. Я с удовольствием расслабилась и приготовилась наслаждаться концертом, но что-то странное появилось в поведении моего пациента, и я стала за ним наблюдать.

Он не опустил головы, а стоял с прямой шеей и прижатыми ушами – пародия на гордую позу белого жеребца. Потом его голова зашевелилась, но не обычно, а с грациозным церемониальным движением признанного красавца. Поднялась нога, вытянулась, два раза топнула по мягкой земле, потом медленно, сам по себе он начал танцевать. Он был старый, ему мешала веревка, но двигался он профессионально. Я замерла в тени, совершенно растроганная. Все-таки его же учили, он не может забыть молодость… Но тут я поняла, что движения другие, не такие, которые я видела на арене. Совершенно точное повторение строго дисциплинированных фигур школы: испанский шаг с плечами по диагонали, потом сложный пируэт с крутым разворотом, потом пиаффе… Память о том, что делал липицианец, жила и горела. Музыка вдалеке изменилась, на арене белый конь сейчас взлетит над землей… И на высоком альпийском лугу старый пегий перед своей немногочисленной аудиторией сделал то же самое… На этом он успокоился. Встал на все четыре ноги, встряхнул головой и снова превратился в старого усталого пегого коня, пасущегося на зеленом лужке.

10

«Тим, – спросила я, – ты все второе представление тоже собираешься сидеть?»

«Нет, только хочу еще раз посмотреть Аннализу. Я тебе нужен?»

«Да, причем как раз во время ее выступления. Кое-что покажу, и тебе наверняка не стоит этого пропускать. Нет, это никак не относится к тем делам. Нечто совершенно личное. Пойдешь? На гору за полем. Нарочно ничего заранее не скажу, хочу, чтобы увидел сам».

Солнце село, но луна ярко освещала деревья и горы. Очень красивая ночь. Бабочки и пчелы заснули. В тихом воздухе скользили летучие мыши. Конь тихо жевал. Мы сели на бревно.

«Теперь будем ждать. Кое-что произошло, и я надеюсь, случится опять. Жди и смотри. Может, это и не случится, и я все выдумала или не права. Слышишь трубы? И как раз луна вышла из-за облака. Тихо».

Сначала я подумала, что ничего не произойдет. От серебряных отважных труб дрожал воздух. Пролетела молчаливая призрачная сова, конь посмотрел на нее, подняв голову. Вальс из Rosenkavalier пробился сквозь сосны, Тимоти послушно сидел неподвижно. Старая голова коня поднялась, шея изогнулась, нога пошла вперед и пегий опять углубился в свой личный церемониальный танец, мягко выбрасывая копыта. Лунный свет заливал луг, разбавляя все цвета своим серебром среди очень черных сосен. Когда конь взлетел, свет подхватил его и долго держал в воздухе, белого среди теней скакуна haute ecole, представителя самой древней линии в Европе. Тимоти не шевелился и замер, пока это не закончилось, и мы не повернулись друг к другу.

«Я права?»

Он молча кивнул. Мне показалось, что он растроган, как и я, но по-мальчишески старается скрыть слабость.

Но заговорил он совершенно нормальным голосом:

«Бедный старик. Но я не понимаю. Никто же не говорил, что от него надо избавиться из-за возраста. Причина – его бесполезность, то, что он ничего не умеет. Помнишь Аннализа говорила, что они пробовали его научить, но ничего не вышло. Конечно, если он приучен к высшей школе, его трудно переучивать, но зачем? Так выезженную лошадь можно выпустить на арену или продать, он даже в двадцать лет немало стоит».

«Может, они не знают, что он это умеет? Даже точно. Они действительно все это говорили, и думают, что он не стоит даже моего внимания».

«Ну и что же получается? Мы должны им сказать, конечно. Они вряд ли…»

«Думаю, не должны. Это конь Фравщля Вагнера. Помнишь, он привел его с собой десять лет назад из чешского цирка. Раз он, владея такой талантливой и выезженной лошадью, никому про это не говорил, значит, что-то тут не так. Он привел коня с собой, ездил на нем, когда никто не видел, молчал и даже не продал его, хотя мог заработать кучу денег. Это, конечно, не относится к тому, что хочет знать Льюис, но все равно Францль Вагнер – часть его головоломки. Он сказал обращать внимание на все необычное, кроме того, совсем неплохо узнать про старого Фран-цля как можно больше. Помнишь, он же изменил фамилию… Не выступал – не хотел показываться на публике. Что если лошадь действительно ценная, а из того цирка он ее украл? Мне кажется, что старый мистер Вагнер – дедушка Аннализы – знал про это, потому что заставил его поменять фамилию и вообще, но другим он наверняка не сказал… Это, наверное, потому что случилось давно, и он умер, но если украл однажды, мог это сделать еще не раз. Может, тут и скрывается тайна для Льюиса? Надо выяснить. Раз он сделал что-то достаточно плохое, чтобы лгать столько лет, связь с ним Поля Денвера становится…»

«Уэльс, – вдруг сказал Тимоти. – Она ведь сказала, что когда он присоединился к цирку, они выступали в Уэльсе на севере недалеко от баварской границы. Испанская школа верховой езды находилась там до 1955 года».

«Ну да, Аннализа говорила, что ходила смотреть…»

Я резко замолчала, по-моему, у меня челюсть отвисла. Не помню, как вставала, но, когда опомнилась, мы стояли и смотрели друг на друга.

Я сказала хрипло: «Тим, этого не может быть. Было бы много шума, полиция…»

«Шум был. Слушай, я теперь вспомнил. Помнишь историю, которую я рассказывал в самолете, про жокея, который перерезал горло лошади, а потом убил себя? Я перепутал. Это старая история, я даже не уверен, что это правда, но она не опубликована, и я не знаю имен. Это я читал другую историю, и они перепутались в моей голове. Помнишь фотографию Неаполитано Петра, я еще сказал, что это его убили? Вовсе нет, он исчез десять лет назад летом, и с ним исчез один из тех, кто работал в конюшне».

Тишина. Мы одновременно обернулись, как куклы, которых дернули за веревочки, на старого пегого на другом краю поля.

«А как же пятна?» – спросил Тим.

«Не знаю, это достаточно просто – какая-нибудь краска для волос. Надо посмотреть на его пятна при дневном свете, раз их перестали подкрашивать, они постепенно должны исчезнуть. Но знаешь, я все равно не верю! Бред какой-то!»

«Да я тоже нет, но вообще-то все сходится. Просто подумай. Если это Францль Вагнер, как легко ему было это сделать. Я читал, что в Уэльсе все было довольно плохо организовано, ярмарка все еще больше запутала… Он как-то вывел коня и влился в цирк, который как раз собирался уезжать. Может, он сделал это спонтанно, потому что очень уж удобный случай, может, просто был пьян… А когда понял, что сделал, не захотел каяться. Он не мог пустить коня выступать, не мог появляться на арене сам, но не мог удержаться и ездил на нем, когда никто не видел – конь явно продолжал тренироваться».

«Но зачем? Если ему не было от этого никакой выгоды, зачем воровать животное?»

Он сказал медленно: «Я думаю, это в некотором роде месть. Насколько я помню, тот, кто украл коня, вступил в Школу из какой-то армейской команды в Стирии и начал делать карьеру с самого низкого положения. Он был очень темпераментный, ругался с начальством, а потом решил, что его затирают. Однажды он получил возможность выступить, но напился и опять скатился вниз. Его бы выгнали, но в то время трудно было кого-нибудь найти на это место, а он хорошо обращался с лошадьми, когда трезвый».

Мы опять замолчали. Чешский цирк они, наверное, придумали для прикрытия. А так все действительно очень подходит.

«А ты не знаешь, как его звали?»

«Н^г, но это можно выяснить… А ты уверена, что они ничего не знают?»

«Наверняка. Не было ни намека за все время его болезни… И нельзя ничего говорить, пока мы не будем уверены, а я не знаю, как… Если мы попробуем что-нибудь узнать в полиции, мы можем причинить Вагнеру и цирку массу неприятностей. И мы не можем задавать вопросы из-за Льюиса, я же говорила, никаких Арчи Гудвинов. Может, и придется сказать».

«А мы все можем узнать очень просто и немедленно. Все настоящие липицианцы из Испанской школы верховой езды заклеймлены. Мне всегда жалко, что красивых белых коней портят клеймом, но у каждого их три – большое L рядом со щекой, это значит липицианец. Если он выезжен в школе – на боку корона и буква Р, это значит Пибер. А сбоку – иероглифическое обозначение линии, я не уверен, что могу это расшифровать, но если мы найдем три клейма, мы, наверное, правы».

Луна перебросила через поляну наши длинные черные тени, конь стоял под деревьями, так что виднелись только очень черные пятна, а сам он растворялся в воздухе, даже и не походил на лошадь.

Я сказала: «Слушай, а может, ты и прав. Во всех местах, которые ты сказал, у него пятна».

Мальчик провел пальцами по щеке коня. Легко выявилась буква L. Мы молчали. Я тоже провела по щеке рукой – четкие следы старого клейма. Нашлось и Р. А третье клеймо – какое-то сложное переплетение линий с намеком на N и Р… Неаполитано Петра наклонился и ухватил еще пук мокрой травы. Мы медленно повернулись и пошли по тропинке между сосен. Там было очень темно.

А между прочим, его мог выдать попугай. Он выкрикивал французские слова – это традиционные команды высшей школы.

Мы дошли до ворот, и Тим засмеялся.

«Как ты думаешь, будет твоему мужу какая-нибудь польза от этого секрета?»

«Бог его знает, но мне невтерпеж ему про него рассказать. Звонить бесполезно – я попробовала, но они сказали, что его нет. Но он сказал, что приедет на юг как только сможет… И все наши беды закончатся».

«Замечательные предсмертные слова», – сказал Тимоти и закрыл ворота, которые скрипнули издевательским эхом.