Текст книги "Лишние детали (сборник)"

КНИГА ИСЧЕЗНОВЕНИЙ

НАСКА

Чоа-хум, чоа-хум… Камни, камни, камни. Взять, бросить, взять, бросить. День и ночь, день и ночь, и еще один день под палящим Оком Великого Духа. Чоа-хум, чоа-хум… Слушай шамана, иди за шаманом. Бери камни, где скажет шаман, отбрасывай в сторону, снова бери. Если делать, как учит шаман, Великий Дух сменит гнев на милость и даст нам воду. Чоа-хум, чоа-хум… Но сколько же можно? Руки стерты до крови, в глазах рябит от камней, а воды всё нет.

Наверное, шаман ошибся. Теперь тянет время, пытается нас отвлечь. Такое бывает, старые воины говорили. Когда вождем был Большой Пеликан, старый шаман точно так же водил всё племя на Ритуал Камней. День и ночь, день и ночь, и еще один день по пустыне. Но вода не пришла, и Большой Пеликан убил шамана. Старые воины помнят то время, время смелых мужчин. Большой Пеликан повел их войной на людей Белой Обезьяны. Наши прогнали врагов и захватили источник. Но в той войне погиб мой отец, а всё потому, что вождь слишком поздно решился на битву. Очень трудно драться после того, как три дня разбрасывал камни!

Почему новый вождь не слушает старших? Почему не убьет шамана, который ошибся? Чоа-хум, чоа-хум… Это песня войны, а не песня камней! Мы должны сражаться за воду, мы должны отомстить за погибших! А еще, говорят, у людей Белой Обезьяны много красивых женщин. Мы могли бы взять их себе! Чоа-хум, чоа-хум. Убить шамана, убить шамана. Идти на войну, отомстить за отца!

* * *

Чоа-хум, чоа-хум… Сегодня они поют совсем вяло. Вот-вот взбунтуются. «Ты будешь великим вождем, Малый Пеликан, – говорят они, – но ты еще молод и плохо знаешь законы жизни. Нельзя доверять шаману, который не может договориться с Великим Духом».

Но я не хочу повторять ошибку отца! Когда он убил старого шамана, вода была совсем рядом. Отец и его торопливые воины не довели Ритуал Камней до конца – но это сделали люди из племени Двухголовой Змеи. Их воин, попавший к нам в плен, смеялся над нами, рассказывая об этом. Они отыскали Священный Путь, который расчистило от камней наше племя, ведомое старым шаманом. Люди Двухголовой Змеи продолжили Ритуал всего на четыре шага вперед – и тут же Великий Дух дал им воду. Зато у нас пересох источник, отбитый у племени Белой Обезьяны. Так покарал нас Великий Дух! Нужно снова умилостивить его, говорит наш новый шаман.

Правда, этот шаман так же молод, как я… Вчера я спросил его, почему же Великий Дух не видит нашего знака уже третий день. А он стал рассказывать, будто Дух живет не на небе, а под землей. Как хорошо, что никто не услышал, кроме меня! А то бы его убили еще вчера. Даже детям известно, что Великий Дух наблюдает за нами с неба. Поэтому мы, как и наши предки, делаем из камней эти знаки: Священного Зверя, чтобы Дух узнал наше племя, и Священный Путь, чтобы Дух мог спуститься на землю и дать нам воду. Как бы он увидел нашу работу, если бы жил под землей?

Очень, очень странные вещи говорит молодой шаман. Неужели бывалые воины правы? Даже Хромой Кондор, отдавший мне в жены младшую дочь, сегодня глядит с упреком. Он тоже считает, что нужно убить шамана, а воду отнять у соседних племен. Чоа-хум, чоа-хум… Делать выбор, пора делать выбор. Так не хочется потерять уважение племени. Но не хочется повторять ошибку отца.

* * *

Чоа-хум, чоа-хум, чоа-хум… Влево, вправо и снова вправо. Грубый ритм этого напева всегда помогал мне настроиться. Но сегодня в их голосах слишком явно слышится ненависть, и от этого так дрожит узловатый корень хинного дерева в моих усталых руках. У отца получалось гораздо лучше, он чувствовал влагу носом, безо всякого корня. Но даже он никогда не мог сказать точно, в каком месте подземные воды подходят так близко к поверхности, чтобы можно было до них добраться. День за днем ходил по пустыне, указывая остальным, где разбрасывать камни. А твердую глину, что под камнями, уже не разроешь так просто – значит, надо двигаться дальше, надо снова вынюхивать этот коварный подземный ручей. И опять убеждать всё племя, что Священный Путь, который они расчистили, еще слишком короток, и пока Великий Дух не увидел его с небес, все должны продолжать Ритуал.

До чего же глупый предлог! Но иначе их не заставишь, ничего другого они не способны понять, кроме страха перед Великим Духом. Я пытался вчера намекнуть Малому Пеликану, что небо тут ни при чем, что вода у нас под ногами, нужно только найти, где она выходит наружу… Вождь в ответ посмотрел на меня, как на ту старуху, которую закидали камнями на прошлой стоянке, потому что ее укусил паук и она слишком громко кричала.

То же самое ждет и меня. Все измучены жаждой, и в конце концов сорвут свою злость на мне. Так когда-то погиб и отец. Это слышно в их голосах… но я не должен об этом думать! Я найду ее! Нужно только расслабиться, отогнать все мысли, все страхи и все мечты. И почувствовать, куда отклоняется корень в моих руках. Чоа-хум, чоа-хум… Да, вот так, и еще чуть влево. Слушать сердцем, как учил отец.

* * *

Ой, милый, что это за звук? Ну при чем тут птица! Я вот про это говорю: «Чоа-хум! Чоа-хум!» Слышишь? Да я и сама знаю, что горелка. Я спрашиваю, почему она стала так громко? Может, там что-то сломалось? Погляди, какое пламя! Ты уверен, что эта тряпка не загорится? Не тряпка? А что? Ну ладно, если термоустойчивый… Ай! Предупреждать же надо! Я чуть ноготь не сломала от этой встряски! Ты уверен, что мы не пере… Уже летим?! Ой мамочки! О-хо-хо, держи меня! Как быстро земля удаляется! А мы не пере… Ну всё, всё, молчу.

Ого, смотри, мы уже выше холма! Обалдеть! Так здорово ты придумал с этим воздушным шаром, милый! Извини, что я столько гнусила. Просто меня еще мама достает… Нет, ты тут ни при чем, она со всеми такая. С тех пор, как мне стукнуло пятнадцать, она постоянно пишет мне эти сумасшедшие письма, которые всегда начинаются словами «Опять между нами встал мужчина». А вчера она сорок минут меня точила по телефону – мол, что за глупость он выдумал, свадебное путешествие на родину предков, да еще на воздушном шаре, да еще в такое место… И тут она, прикинь, начинает прямо из энциклопедии цитировать таким замогильным тоном: «Перу – одна из самых бедных… Наска – одно из самых засушливых…» Вот умора! Но я ведь ее не послушалась, видишь! Видишь, как я тебя люблю!

Где знак? Ага, вижу! Ух ты, какая огромная! Да ну, какой же это пеликан, это больше на крокодила похоже. А рядом, смотри – полоса какая-то, словно дорога. И вон там тоже. Дай скорее фотоаппарат! Я читала, что эти линии инопланетяне нарисовали. У них тут что-то вроде космодрома было. Нет доказательств? Да ладно! А всякие там эпосы, летописи – про огонь с неба, про… У других? Нет, не понимаю. Делают же раскопки, находят… Что, вообще никаких? Выходит, эти индейцы были такие темные, что даже писать не умели? Как же они додумались сделать такие огромные картинки из камней, которые только с неба видно? Я уж скорее в инопланетян поверю. А людям тут и жить невозможно: такая жара… Кстати, передай мне воду. Ну где-где, в рюкзаке, конечно!

Как это нет? Да, вынимала. Ну и что? Ты же говорил, что сам соберешь рюкзак, пока я в душ схожу! Нет, это была другая бутылка, она уже кончилась, а вторую я поставила в холодильник. Ты не додумался туда заглянуть? Нет, не могла, потому что ты сказал, что сам всё соберешь! Из-за МОЕЙ ошибки?! Да я только в одном ошиблась – когда согласилась полететь черт знает куда с таким идиотом! А ведь мама меня предупреждала, предупреждала!

ЦВЕТОК

То, что напоминает о прошлом,

но уже никуда не годно:

Художник, потерявший зрение.

Сей-Сенагон. Записки у изголовья

Когда художник добрался до храма, уже смеркалось. Он вытащил фонарик и осветил белые растрескавшиеся ступени. Дверь была приоткрыта, но художник медлил, разглядывая барельеф над входом.

– Добро пожаловать, – раздался вдруг голос; художник вздрогнул, опустил левую руку в карман плаща и обернулся. Недалеко от входа, на низкой скамейке у стены сидел человек. По виду и голосу – пожилой.

– Я сторож, – сказал старик, опережая вопрос. – Охраняю сей памятник искусства и архитектуры. Кстати, сейчас храм закрыт. Приходите утром.

– Ага. – Художник вынул руку из кармана. – Значит, всё правильно. Но я представлял себе всё это… несколько иначе.

– Ага, – повторил за ним старик, пародируя его тон. – Вы представляли себе тайное и никому не доступное место в джунглях, куда добираются лишь самые отчаянные, чтобы увидеть Цветок.

– Да-да, Цветок!

– Ну, тогда вам сюда, – кивнул сторож. – Легенда относится именно к этой горе.

– Легенда? Только не говорите мне, что Цветка не существует!

– Конечно, не существует. Э-э-ох… – Сторож широко зевнул. – Это такая же выдумка, как Моисеевы скрижали, Священный Грааль или висячий гроб Магомеда. Хотя, конечно, ближайшими аналогами следует считать сожженный Геростратом Храм Артемиды, а также одно малоизвестное святилище в Малой Азии, – закончил он совершенно тоскливым голосом усталого экскурсовода.

– Даже если это и вранье… – Художник нетерпеливо дернул плечами. – … я уже притащился сюда и хочу увидеть всё своими глазами.

Он взбежал по ступенькам и положил руку на витую бронзовую ручку.

– Хорошо, – сказал тогда сторож, – но я должен вас предупредить.

– О чем?

– Да вы не спешите. Времени у вас достаточно, а выбор серьезный…

Уверенная интонация старика заставила молодого вернуться к скамейке.

– Я слушаю.

– Видите ли, я вам соврал, но раз вы настаиваете… Цветок Красоты действительно существует. Но тот, кто его увидит, теряет зрение. Раз уж вы поверили в первую часть легенды и приехали сюда – вам придется поверить и в продолжение, которого вы, к сожалению, не знали.

– Да, я слышал, что посещение храма связано с какими-то неприятностями. Но насчет потери зрения…

– Посмотрите. – Сторож махнул рукой в сторону барельефа, выбитого в камне над входом.

Художник поднял фонарик. Теперь он понял, что зацепило его внимание в первый раз. Глаза на всех лицах закрыты, хотя изображены явно живые люди: кто-то идет, кто-то держит в руках инструменты.

– Потому туда никто и не ходит, – сказал сторож. – А пожертвования, кстати, оставляют у крыльца, вон в той каменной чашке.

Художник задумчиво прошелся вдоль стены, заглянул в чашку: там лежало несколько монет. Он вынул кошелек и добавил две свои. Монетки громко звякнули в темноте.

– А вы сами-то видели Цветок? – спросил он вдруг. Было заметно, что ему хочется навести фонарик на лицо загадочного старика, но он не делает этого из вежливости.

– А мне ни к чему, – ответил тот спокойно. – Я ведь не художник, «красоты любой ценой» не ищу…

И чувствуя, что пришедший не очень-то ему верит, добавил:

– Ну, по крайней мере, я могу пока разглядеть и ваш крупный нос, и шрам на скуле. Интересно, кастетом или так, бутылкой?

– Бутылкой. Но это давно, еще в… – начал художник, и тут же остановился: если его нос действительно можно было увидеть сейчас, то старый шрам в этих сумерках не мог бы разглядеть никто. Он снова глянул на дверь, будучи изрядно озадачен и странным сторожем, и предоставленным ему выбором. Он даже почти не удивился, когда рядом хрустнула ветка и девочка лет восьми, непонятно откуда взявшаяся, весело сказала ему «Привет!» и села на скамейку рядом со сторожем.

– Еще один пришел? – спросила она старика.

– Он уже уходит, – ответил тот и погладил ее по голове.

Художник между тем продолжал водить лучом фонарика по барельефу, выхватывая из темноты каменные лица с закрытыми глазами. Потом он решительно выпрямился:

– Я войду туда.

– Как хотите, – сказал старик.

– Счастливо, – сказала девочка.

* * *

Ничего ослепляющего не произошло. Внутри маленького храма горело четыре светильника, они освещали небольшое возвышение у стены, противоположной входу. Пахло чем-то кисловатым, напоминающим человеческий пот. Около возвышения – или алтаря? – запах усилился, и, подойдя ближе, молодой человек заметил на алтаре цветы. Некоторые завяли, а некоторые засохли настолько, что едва не рассыпались в пыль от шума шагов. Однако ветка, лежавшая сверху, была совсем свежей. Правда, в свете факелов орхидеи не так впечатляли, как днем; художник вспомнил, что точно такие же продавали на станции – звезды ослепительно-белых лепестков с алым язычком в центре.

Стоило ради этого тащиться в такую даль? Он еще раз пробежал лучом фонарика по странному алтарю, на всякий случай поглядел в углах – там тоже было пусто – и заметил еще одну дверь, сразу за алтарем. Поспешно вскочив на возвышение и пройдя по цветам, он распахнул дверь… и оказался на заднем дворе храма. Внизу в темноте лежала долина, откуда он поднимался сегодня днем на эту гору. Едва заметная тропинка вела обратно вниз.

Художник захлопнул дверь и пошел по тропинке, подсвечивая себе дорогу фонариком и посмеиваясь над собственной легковерностью. Тропинка незаметно превратилась в проселочную дорогу, деревья расступились, открыв молодой месяц… а он всё шел, не замечая ничего, кроме светлого пятна, прыгающего у него под ногами и иногда забегающего вперед, но недалеко – батарейки садились.

И только когда впереди показалась неоновая надпись «BAR» – только тогда по-настоящему ощутил он прилив разочарования. Тонкий серп луны вспыхнул последний раз, как полоска света из-за неплотно задернутой шторы, и исчез за тучей.

В баре он попросил виски.

– Чистый? – спросил бармен, не отрывая взгляда от телевизора.

– Можете разбавить водкой, – зло сказал художник.

Бармен оглядел его с легким интересом, вынул две бутылки и смешал их содержимое в стакане.

– Смотрели храм?

– Да.

– Многие разочаровываются, – кивнул бармен. – Тут один даже повесился в прошлом году. Немец, кажется. Или русский. А всё из-за этих, которые красивые сказки сочиняют. Сторожа свихнувшегося на горе видели? Во! Потом еще говорят, сумасшествие не заразно. А по-моему, очень даже заразно! Когда немец-то кончился, кое-кто из наших не выдержал. Собрались, пошумели и чуть было не спровадили этого психа-сказочника в дурдом… Но все-таки не вышло. Исправно, говорят, служит, да и кто еще образованный будет в такой глуши стеречь ваши развалины? Потом знающий человек рассказал: заступился кто-то за этого старикашку. Кто-то с бо-ольшим кошельком… Небось, тоже какой-нибудь любитель старинных легенд. А по мне, так всё одно – что бред больного, что легенды эти… Вы-то говорили с ним?

– Говорил. Но я не очень верю в такие байки. Так, покатался-посмотрел. Архитектура у вас интересная. Да и вообще, природа.

– Вот это правильно! Здоровый туризм – и нам хлеб. Сами-то откуда будете?

– Париж.

– О, ну тогда здешняя глушь вам быстро надоест. Вот Богота другое дело: там и казино, и девочки первый класс.

– Да, пожалуй. Налейте-ка мне еще. И кстати, как отсюда быстрее пройти к станции?

– А просто вниз по дороге, никуда не сворачивайте.

– Замечательно, спасибо. Нет, сдачи не надо.

Художник опрокинул в рот еще один стакан и вышел.

* * *

В это время сторож и девочка спускались с другой стороны горы. Они шли к реке. Девочка шла впереди, держа старика за руку, а он покорно следовал за ней.

– Ты рассказал ему легенду? – спросила она.

– Он знал ее, только не до конца. Впрочем, что толку. Он еще слишком молод – ни слушать, ни смотреть не умеет.

– Но ты тоже не видишь меня.

– Я видел тебя. Это было давно и совсем в другой стране. Помнишь, я тебе рассказывал.

– Расскажи, пожалуйста, еще раз. Я очень люблю эту историю. К тому же ты каждый раз рассказываешь по-разному.

– Хорошо, – согласился старик. – Только ты смотри внимательно под ноги, а то мы оба свалимся и разобьем себе носы.

Он замолчал на некоторое время, а потом начал свою историю:

– Я был известным художником и жил в городе Лионе…

– Известные художники живут в Париже, – возразила девочка.

– Эй, кто рассказывает, я или ты? – Сторож легонько хлопнул ее по плечу. – То-то же, не перебивай.

Сначала я действительно жил в Париже и именно там «сколотил» себе славу. Хотя, если говорить об известности – ее в основном создавали мои шумные попойки и хулиганские выходки, а не картины. Однажды, к примеру, я попал на вечеринку, где присутствовал сам Дали. Его жена Гала шокировала окружающих новым белым платьем, которое на первый взгляд выглядело очень консервативным, а на второй – совершенно неприличным. Я нагло ухаживал за ней весь вечер и под конец усадил ее в кресло, куда перед этим незаметно пролил немного кетчупа. Когда окружающие захохотали, старый мистификатор быстро выкрутился, приписав создание этой «новой палитры» самому себе. Он тут же усадил жену на лист бумаги и объявил полученный оттиск «шедевром менструально-критического метода». Но он был зол, чувство собственного величия изменило ему на мгновенье, и он ляпнул какую-то гадость про «соавтора» – фраза тут же была подхвачена владельцем салона, где выставлялись мои работы, и появилась на следующий день в газетах.

Но я и вправду любил рисовать, и рисовал неплохо. Когда известность позволила мне стать достаточно независимым, я решил, что жить в Париже вовсе не интересно, особенно если ты уже не заботишься об оценках в среде болтливой богемы. Мне же самому было всё равно, где жить. Единственное, чего мне хотелось, – чтобы в городе, где я живу, ходило метро, так же, как в Париже. И я переехал в Лион. Мой имидж это даже улучшило: для критиков я превратился в эдакого гения-затворника, который возвысился над мирской суетой и теперь творит свои шедевры в гордом отрыве от общества.

Такая жизнь меня вполне устраивала. Я подолгу гулял один, наблюдая людей в разных ситуациях – в метро, в парках, на рынках, иногда даже в темных кинозалах во время просмотра каких-нибудь экзотических фильмов, – и, возвращаясь в студию, много работал. В Лионе я нарисовал лучшие свои вещи: японку, которая держит во рту сломанный гребень для волос; мальчика-официанта, смахивающего отражение неба с залитых дождем столов; и еще несколько картин, среди которых наиболее известны «Безносый поцелуй» и «Музыка точильщиков».

Продолжал я и кое-какие выходки, разве что теперь они стали тоньше. Так было с «Кошкиной Стеной». Однажды мы с друзьями возвращались с пастелей. В метро в ожидании поезда я рассматривал серые стены, лишь кое-где расцвеченные рекламой и сомнительными надписями. А потом вынул синий мелок и быстро нарисовал кошку с длинной шеей и большими глазами. Мои приятели, не говоря ни слова, добавили рядом своих пастельных кошек: толстую желтую и облезлую черную.

Дальше всё пошло само собой – не проходило и дня, чтобы на стене не появилось новой кошки. Каждый художник, а то и просто вольнолюбивый житель Лиона, ожидавший поезда на этой станции, считал своим долгом подрисовать свою кошку. «Кошкина Стена» стала не менее популярной, чем какая-нибудь выставка или музей; некоторые, услышав о ней, специально приезжали издалека, чтобы поучаствовать в затее. Рисовали уже не только на стене, но и на полу, на перилах эскалатора, на поездах…

Чтобы прекратить эти беспорядки, к Стене был приставлен специальный полицейский. Но и это не остановило любителей граффити: человек, проходя мимо, на секунду задерживался, прислонял к Стене заранее заготовленный трафарет, на Стене отпечатывалось нечто хвостатое и ушастое, а изобретательный автор тут же снова скрывался в толпе. Потом стали подбрасывать живых кошек: пугаясь толпы и поездов, те громко орали и разбегались в разные стороны…

Через полгода после «рождения» Стены я прочел в газете историю, которая звучала совсем уж невероятно. Полицейский, дежуривший под Стеной, вдруг заметил, что прямо у него над головой осыпается штукатурка и является кошачья голова – будто кто-то высекает ее на Стене невидимым зубилом. Шокированному сержанту понадобилось еще с полминуты, чтобы оправиться от страха и понять, что происходит; дуло пистолета с навинченным глушителем торчало из окна поезда, отъехавшего от дальней платформы…

– Слушай, я, кажется, о чем-то другом рассказывал, – прервал себя старик.

– Нет-нет, всё правильно, продолжай! – успокоила слушательница. – Ты рассказывал, как ты жил в Париже, потом в Лионе…

– Да, верно… Ну вот, так я и жил, рисовал и шутил в свое удовольствие. Но однажды со мной случилось неприятное – я попал под автобус.

Со мной вообще частенько происходили разные штуки по причине того, что я любил отключаться от реального мира, задумавшись. В таком состоянии я мог выйти не на той станции метро или абсолютно позабыть о важной встрече. Один раз, очнувшись после очередного приступа «лунатизма», я обнаружил, что все люди вокруг меня – негры! На улице, в магазинах – нигде не было видно ни одного белого лица, и вдобавок шел густой снег… К счастью, это была не Африка, а значительно ближе, и я кое-как добрался до дому в тот же день.

Как правило, все подобные истории кончались хорошо, но вот с автобусом вышла промашка. Я переходил улицу, совершенно не глядя ни по сторонам, ни на светофор. И наверное, перешел бы безо всяких проблем, если бы не чей-то окрик, вернувший меня к действительности прямо на середине дороги. Я обернулся, замешкался – и аккуратный белый автобус с синей полосой откинул меня далеко вперед.

Поначалу казалось, что я отделался лишь ушибом локтя и легким сотрясением мозга; однако врач настоял на том, чтобы я пришел через неделю для повторного осмотра. Я чувствовал себя прекрасно, но результаты осмотра насторожили врача: он сообщил мне, что мое зрение село – немного, совсем чуть-чуть, так что я сам этого даже не заметил бы, если бы не хитрые манипуляции с таблицами, висевшими у врача на двери. «Возможно, вы просто устали сегодня, – сказал он мне. – Зайдите еще разок через недельку, на всякий случай…»

К концу недели я и сам почувствовал, что зрение мое портится. Я всё еще видел хорошо, но было кое-что, безошибочно указывающее на ухудшение. Я перестал видеть некоторые звезды – не те, яркие, которые видят почти все, а самые слабые, которые я прекрасно различал еще недавно. Я пришел к доктору за день до назначенного срока, и опасения мои подтвердились: зрение мое слабело, и достаточно быстро. Врач сказал, что современная медицина тут бессильна – очевидно, во время аварии были задеты какие-то особые участки мозга, и так далее, и так далее… Короче говоря, примерно через месяц мне предстояло стать совершенно СЛЕПЫМ.

Конечно, я сразу же отправился в любимый бар, с надеждой упиться до беспамятства; однако дикая и моментально трезвящая мысль о том, что я, художник, ослепну, не оставляла меня ни на миг. Ни бессонница, ни алкоголь не могли примирить меня с тем, что мне предстоит.

Я побывал у двух других врачей, но все твердили одно – еще пара-тройка недель, и всё. Рисовать я больше не мог: каждый раз, подойдя к мольберту, я видел, как тонкий рисунок расплывается у меня перед глазами, и руки мои начинали трястись.

Раньше я почти не встречал на улицах слепых, но за последнюю неделю мне попалось на глаза сразу несколько. Сначала – нищая девушка с собакой: они сидели на асфальте у входа в супермаркет. Потом еще двое, пожилые: один вел другого под руку – в свободной руке он держал белую трость, которой постукивал о край тротуара. Тот, которого вели, прижимал свою трость к груди обеими руками. У всех этих слепых были какие-то неживые, лишенные мимики лица; а лицо того, которого вели под руку, и вовсе ужаснуло меня – на нем застыло подобие довольной улыбки, как если бы улыбался экспонат из музея восковых фигур.

Знакомый скульптор пригласил меня на открытие своей выставки. Было много народу, шампанское, я даже слегка отвлекся от своих проблем… и тут взгляд мой упал на человека, который делал что-то странное. Он как будто обнял одну из новых скульптур моего друга и стоял так, медленно ощупывая ее руками… слепой!

Я порвал отношения со всеми, даже с самыми близкими друзьями. Моя лучшая натурщица Соня – мы жили вместе уже четыре года, она сносила многое – в один прекрасный день не выдержала моей грубости, в слезах запаковала чемодан и уехала в Париж. Я никому не говорил о своей беде, поэтому все сочли мое поведение очередной причудой зазнавшейся знаменитости. «Надеюсь, в этот раз ты выпьешь достаточно для того, чтобы утонуть в Роне без красивых жестов!» – крикнула моя подруга перед тем, как уйти.

Возможно, именно эта фраза и удержала меня от утопления прямо в тот же день. Какими-то пошлыми стали казаться все самоубийства на пустом месте, столь популярные в нашей артистической среде. Вся эта «борьба с невидимыми демонами», вся болтовня о «высших планах сознания», об «апокалиптических знаках в семиотике городской архитектуры»… В отличие от этих изнеженных эстетов, я теперь точно знал, каков он – Ад для Художника.

Оставшись совсем один, я целыми днями бродил по городу в пелене мокрого снега, в доску пьяный и абсолютно трезвый одновременно… А когда замерзал, спускался в метро и сидел там на скамейке, разглядывая прохожих, или ездил от станции к станции.

Как-то раз, проходя по незнакомой улице и думая, куда бы зайти погреться, я увидел вывеску «Оранжерея». Внутри было жарко и сыро; со всех сторон цвели причудливые тропические орхидеи. На фоне заснеженного стекла особенно смотрелись белые, с ярко-красными язычками в центре. От них шел тонкий, волнующий аромат, возникали мысли о киви и манго, о море и женщине…

Я снял плащ и сел на скамью. В конце концов, неплохая идея – наглядеться на красоту впрок – перед тем, как я ослепну. Я вдруг понял, что все эти дни, бродя по городу, я старался увидеть как можно больше движущихся, сменяющих друг друга объектов. Как будто пытался отвлечь себя от мрачных мыслей этим калейдоскопом, напоминающим мне, что я всё еще зрячий.

А в оранжерее было тихо и спокойно. Это была удивительная пауза в хаотическом вращении моего мира последних дней. Но вскоре я заметил движение: по одной из дорожек, вьющихся среди зелени, бродила девочка в очках, с большим альбомом. Она останавливалась около каждого цветка, зарисовывала его в альбом, затем приседала перед табличкой и аккуратно переписывала название. Она вовсе не была красивой, но она двигалась, и я невольно засмотрелся на нее, позабыв и о цветах, и о своей беде…

Ее нужно нарисовать, понял я.

В кармане плаща нашелся блокнот и обломок угольного карандаша: оказалось, я до сих пор ношу их с собой, по привычке. Я вынул бумагу и уголь – моя модель как раз присела перед бело-красной орхидеей, которая понравилась мне больше всего. Я набросал профиль девочки, глаза, волосы и воротник, и только собирался нарисовать очки… как вдруг девочка, записавшая название цветка, резко вскочила, очки слетели с ее носа и с треском разбились о камень дорожки. Теперь она выглядела точно так, как на моем рисунке – без очков.

Потом носик ее сморщился, и я затаил дыхание: сейчас заплачет. Но плакать она и не думала. Наоборот, усмехнулась и сказала то ли орхидее, то ли камню, то ли самой себе:

– Вот и хорошо! Теперь мне не придется переписывать эти дурацкие названия. Скажу, что у меня разбились очки! Это ведь честно, правда? – спросила она у очков, валявшихся на дорожке. – Так что можно просто погулять и посмотреть на цветы. Их-то я вижу и без очков, и без названий!

Этот монолог так изумил меня, что я рассмеялся. Она сощурилась в мою сторону и строго спросила:

– А вы что тут делаете?

– Я?.. я вот… тебя рисую, – ответил я и показал ей блокнот.

– Это очень правильно, что вы нарисовали меня без очков, – заметила она, подойдя поближе и разглядывая мой набросок. – Они, знаете ли, разбились.

– Держи, – сказал я и протянул ей листок.

Она еще раз взглянула на портрет и продолжила:

– С другой стороны, меня никто не узнает на этом портрете. Я ведь всё время в очках хожу. Так что совсем непонятно, зачем он мне…

Я рассмеялся снова, подумав: вот всемирно известный художник дарит человеку портрет, а человек спокойненько отказывается его взять!

– Впрочем, так и быть, давайте. Отдам его маме. Она-то узнает меня в любом виде.

Девочка взяла рисунок, поблагодарила меня и снова пропала в орхидеях.

Вот и вся история. Это был последний рисунок в моей жизни. Я слышал, что его впоследствии продали на аукционе за полмиллиона долларов, и сейчас он висит в одном из музеев США, в городе Бостоне. А я, как и предсказывали врачи, через три недели полностью потерял зрение. Когда это случилось, я выяснил, где растут те самые орхидеи с огненным язычком в центре и белоснежными лепестками вокруг него. И переехал сюда, на их родину.

Так что, – закончил свой рассказ смотритель храма, – я и вправду уже видел тебя, и могу видеть теперь в любое время. Хочешь, нарисую твой портрет хоть сейчас?

Он остановился, комично наморщил лоб и широко развел руки, держа в одной воображаемую палитру, а в другой – воображаемую кисть.

– Пойдем, пойдем! – засмеялась его маленькая спутница. – Зачем нам этот портрет? Если ты можешь видеть меня в любое время, он тебе не нужен. А мне – тем более: я всегда могу поглядеться на себя в речке.

– Это верно, – согласился старик и снова взял девочку за руку.

Они вышли из леса, остановились на высоком берегу и стали смотреть на реку – в тишине, которую нарушил лишь далекий свисток поезда, отходящего от станции.