Текст книги "Дневник проказника"

Тогда я прыгнул прямо в открытое окно, как резиновый мячик, и сказал:

– Ну, господа, у вас был бы лучший аппетит, если бы вы поголодали, как я, на необитаемом острове. О, как я голоден, дайте мне чего-нибудь поесть!

Что за встреча! Я не могу этого описать, я опускаю завесу. Только одно меня особенно поразило – оказывается, семьи негодных мальчиков так рады возвращению потерянных сыновей, как будто те не такие уж чудовищные дети. Даже маленькое смешное красное бэби смеялось, когда увидело своего дядю Жоржи.

Хорошо, что капитан захватил с собою шар: воздухоплаватель предъявил моему отцу иск в семь тысяч долларов, а теперь папе придется уплатить только за заплаты в оплетке, которые надо нашить там, где я прорезал дырки. Мои сестры хотят послать капитану шелковый флаг, а каждому из моих друзей английских матросов – серебряные часы; они ужасно милые (мои сестры, а не часы).

Глава 26. На паровозе

Дяде Самсону так надоело жить у нас, что он взял да и уехал. Он уехал надутый и даже не подарил мне пони на память. Мне было очень неприятно расстаться с моим дорогим дядей, прежде чем он купил мне пони. Если бы пони был у меня, я не так горевал бы об отъезде дяди. Он собирался уехать не раньше осени, но неожиданные обстоятельства ускорили его отъезд.

Теперь вакации[49]49
  Вакации (лат. vacatio) – каникулы


[Закрыть], и у нас, мальчиков, полно времени для игр; вот мы и устроили выставку в сарае отца Чарли, после обеда, плата за вход три цента, взрослые платят половину. Чарли изображал обезьяну, Гарри – медведя, а я – «потрясающий экспонат». У нас были еще другие звери и несколько отделений в программе.

Я пошел к парикмахеру и велел ему обрить мне голову, а потом Чарли выкрасил мне лицо и руки темно-коричневой краской. Ему пришлось взять настоящую, которая осталась после окраски решетки, потому что другой у нас не было. Я хорошо в ней выглядел, только теперь она не сойдет целое лето. Сам не узнаю себя, когда смотрю в зеркало. Бесс говорит, что ей страшно сидеть за одним столом с таким потрясающим экспонатом. Она говорит что мне лучше обедать с Бетти, но Бетти тоже не хочет сидеть за одним столом с идолищем; поэтому мама оставляет меня наверху, когда нет гостей. Но дядя был страшно зол только потому, что я взял напрокат его вставные челюсти, чтобы иметь более дикий вид, и уронил их в колодец около дома Чарли, когда мы из него пили.

Было очень жарко; я не хотел их уронить. Колодец имеет шестьдесят футов глубины, и человек, который полез в него, не мог найти в нем дядиных зубов. Зубы были золотые и стоили кучу денег, и дядя чуть было не умер с голода, пока получил новую вставную челюсть. Мне было очень жаль его, но он не хотел принимать извинений от такого скверного мальчика. Как только дядя получил новые зубы (из никеля или резины, я уж не знаю), так что мог показаться на улице, он заказал экипаж и велел отвезти свои вещи в гостиницу.

У Гарри был ослик, которого мы хотели превратить в слоненка, и я взял потихоньку у сестры кашемировую шаль, чтобы ею покрыть ослика. Но ему нужно было иметь хобот, иначе все представление было бы испорчено, и мы не нашли ничего более подходящего, чем дядину слуховую трубку. Мы легко ее приделали, и выглядела она отлично. Затем мы сделали ослику более толстые ноги, обернув их попонами с лошадей отца Чарли, и обвязали его красной шалью, и он выглядел совсем, как настоящий маленький слон.

Посмотреть его стоило три цента. Но дядя дня два не мог слышать: ослик забыл, что он слон, прыгал как бешеный, всюду втискивал свой хобот и превратил слуховую трубку в лепешку. Это, да и случай с зубами, было уже слишком, для моего дяди, терпение его лопнуло.

Не знаю, может быть, он не ушел бы от нас, но мы взяли его лучший шелковый костюм, который он раздобыл в Японии, и надели его на Чарли, чтобы он изображал турка. А из дядиного красного носового платка сделали феску; на костюм попала краска, когда мы в сарае случайно опрокинули горшок с ней, и костюм был испорчен; это было очень досадно, потому что материя была красивая – все шелковые цветочки. Чарли мог бы быть осторожнее.

Но представление вышло чудесное. Пришли тринадцать мальчиков и три девочки. Мы выручили пятьдесят центов, которые пожертвуем в пользу бедных детей.

Мне все равно, что дядя переехал в гостиницу. Бетти сообщила мне по секрету, что он ей уже опротивел. Дядя говорит, что я из-за своего дурного поведения потерял большое счастье, но я думаю, мне не нужно счастья; у меня полно забав и я всегда сыт. Я не хотел рассердить его, когда приклеил лучшую накладную косу моей сестры к плеши на его голове. Я только хотел посмотреть, не будет ли он похож на китайца. Некоторые люди совсем не понимают шуток. Бесс говорит, что я испортил ей косу, которая стоит десять долларов.

Сегодня вечером вдруг позвонили у ворот, а Бетти ушла за. провизией; сестра посмотрела в щелку и сказала:

– О, Жоржи, это те важные люди, у которых я на той неделе была в гостях. В их семействе есть страшно симпатичный молодой человек. Бетти ушла. Знаешь что? Пойди отвори им, как будто ты лакей-дикарь из заморских стран, введи их сюда, а сам исчезни. Они недолго пробудут.

Я отворил дверь, расшаркался на подобие лакеев в отеле, и попросил их в залу. Потом я вышел, как сказала мне Бесс. Но мне стало скучно, и я опять шмыгнул в залу и подошел к стереоскопу, чтобы посмотреть в него.

Стереоскоп

Стереокарточки

– Жоржи, – говорит мне сестра тихо-тихо, – уйди отсюда.

– Зачем? – сказал я. – Ах, да, я и забыл. Но не все ли равно, они же увидят, что это твой маленький брат, хотя бы я был даже чернокож. Ты не можешь выдавать меня за маленького лакея.

Гости удивленно смотрели на нас, и сестра моя должна была объяснить им, что я выкрасил себе лицо, и краска еще не сходит. Тогда они сказали:

– Ах, да, мы слышали про него; ведь это, видимо, тот самый молодой человек, который один поднялся на воздушном шаре?

Мне кажется, весь город говорит обо мне, потому что у меня было несколько злоключений. Где бы я ни находился, везде меня поднимают на смех. Мне противно выходить на улицу, люди издеваются надо мной. Они называют меня не иначе как «потрясающий экспонат». Мне хотелось бы, чтобы краска поскорее сошла.

Скажу Бетти, чтобы она терла меня песком.

Ничто не помогает. Как далеко зашла моя шутка! Меня так высмеивают, дурачат и дразнят, что просто сил моих нет. Я думаю убежать к тете Бетси и остаться там, пока сойдет вся краска. Совсем невыгодно неделю за неделей изображать чудовище.

В самом деле, моя тетка, пожалуй, не узнает меня. Я наймусь к ней на службу, предложу ей за пропитание и квартиру чистить малину. Надеюсь, что к сентябрю, когда начнется школа, я опять буду обычного цвета. В следующий раз, когда Чарли устроит представление, он сам может быть потрясающим экспонатом.

Краска сходит пятнами и теперь они зовут меня леопардом. Ужасно, какие последствия может иметь то, о чем совсем не думаешь. Я всегда думаю, что мне лучше всего быть инженером, если уж не матросом или охотником. Я очень охотно бываю на станции. Билл Биллоуз – машинист на товарном поезде, который всегда здесь останавливается, один из лучших моих друзей. Он давно обещал взять меня на поезд, пока будет ждать пассажирского, и объяснить все, о чем я буду спрашивать; вот я вчера и был с ним и спросил его, как приводят машину в движение, и он мне показал.

– Ты, пожалуй, и сам мог бы вести ее, а, мальчуган? – сказал он, а затем он и кочегар решили, что у них еще есть время пойти за угол в зал и достать пачку табаку, пока подойдет пассажирский поезд, и они пошли. Билл помог мне слезть и сказал, чтобы я бежал на станцию. Но мне хотелось знать, как эта старая штука двигается, и я прыгнул внутрь, благо Билл не заметил, потому что как раз пил как раз содовую[50]50
  Содовая – газированная вода


[Закрыть]; я повернул штуку, которую он мне показал и, прежде чем я смог опомниться, машина была уже в движении.

Я кричал, чтобы она остановилась, но напрасно. Она бежала все скорее. Машинист и кочегар выскочили из буфета. Никогда я не видел ничего подобного: они были бледны, как смерть, и бежали по грязи, как сумасшедшие, но паровоз удирал от них, словно перышко. Я видел, люди бегали и заламывали руки[51]51
  Заламывать руки – жест, которым сопровождаются слова вроде: «Боже мой!»


[Закрыть], и вспомнил тот день, когда я поднялся на шаре, и мне стало очень скверно.

Я был уже далеко в поле и тащил за собою все эти товарные вагоны; я вспомнил, что через пять минут должен прибыть пассажирский поезд и так испугался, что не мог даже думать о том, как бы задержать его, так как ехал прямо ему навстречу. Подумал только: «вот треску-то будет!».

Было хуже, чем на шаре, – подумать только, что будет с людьми, которые находились во встречном поезде! Я плакал и вздыхал, но это было бесполезно. Я жалел, что пошел на станцию, хотя мама мне запретила мне туда ходить. Я думал обо всем дурном, что сделал на своем веку, и какое лицо ссделалось у дяди Самсона, когда я ему рассказал, что уронил его зубы в колодец, и как Бесс сердилась, когда я на прошлой неделе, в лунную ночь, сидел под роялем и ее поклонник спросил ее, любила ли она прежде, и она отвечала: «Никогда!», а я высунулся и закричал: «О, какая чудовищная ложь! Бесс, разве ты не помнишь поездку, когда понесла лошадь?» Но я все мчался вперед, пока не узнал, что отъехал на шесть миль, потому что подъезжал уже к следующей станции: я мог ее видеть. Там стоял пассажирский поезд и на дебаркадере[52]52
  Дебаркадер – пассажирская платформа на железнодорожной станции.


[Закрыть] были люди – о, это был ужаснейший момент!

Спустя этак минуту я пролетел мимо, точно мною выстрелили из пушки, потом был страшный шум, точно что-то разорвалось и сломалось, и что-то стукнуло меня по голове, как будто обозлилось на меня.

Все это рассказала мне Бетти, потому что я часа два был без сознания.

Когда я пришел в себя, я лежал на скамейке на станции и около меня стояло все мое семейство. Доктор Мур сказал, что у меня сотрясение мозга, но он думает, что я поправлюсь, от меня, мол, трудно избавиться, и это жаль. Бесс сказала, как ему не стыдно, и это было благородно с ее стороны, особенно, если вспомнить, как я с ней поступил тот раз, когда залез под рояль.

Ох, я никогда больше так не буду!

Кажется, Билл, увидев, как удирал его поезд, побежал к телеграфу и сказав телеграфисту: «Телеграфируйте „молнию“ в Гарфорт, чтобы переставили стрелку!» Он сделал это, не зная, что я был на поезде, но если бы даже он это знал, то не было бы никакой разницы, как говорит Билл: как бы он ни любил меня, раз дело шло о человеческих жизнях, он не мог медлить. Только что успели переставить стрелку и задержать пассажирский поезд, как я уже промчался мимо и въехал прямо в товарную станцию, через дорогу.

Все думали, что я разбился в мелкие кусочки, но я заполучил только огромную шишку на голове и синяк на руке; к счастью, меня выбросило в вагон, нагруженный фабричным хлопком. Машина совсем скапутилась, семь товарных вагонов разбито и масса клади была совершенно испорчена.

* * *

Только что я дописал до этого места, как пришла Бетти и рассказала мне, что город держал совет и решил запереть меня в тюрьму. Она говорит, что написали так:

«Принимая во внимание, что Джордж Гаккетт – мальчик неисправимый и уже неоднократно был причиной больших убытков для города, совет постановил:

1) заключить его в тюрьму на шесть месяцев, дабы опять водворить в обществе мир и порядок;

2) выразить его семейству соболезнование, но к самому преступнику отнестись со всей строгостью закона».

Бетти говорит, что рассказала мне это с тем, чтобы я успел еще убежать, так как они придут за мной только завтра. Итак, прощай, мой дневник, прощай надолго. Я еще не решил, отправлюсь ли в Буффало на корабль, где английские матросы охотно примут меня, или останусь здесь и пойду в тюрьму.

Горько для маленького мальчика, который ни разу в жизни не хотел поступить дурно, для несчастного ребенка, с которым два-три раза случилась беда, идти в тюрьму. Бетти торжественно поклялась каждый день приносить мне корзину с пирожками и пирожными. Надеюсь, что за это время у меня сойдет краска и вырастут волосы.

* * *

Все это одно дурачество. Доктор это выдумал, чтобы напугать меня. Они не могут бросить меня в тюрьму, но хотят в следующий раз запереть меня, если я опять уеду один на товарном поезде.

Никогда больше так не буду. Довольно и этого урока. Отныне я не сделаю ничего дурного. Бесс хочет сегодня вечером пригласить общество на игру в крокет. Мне хотелось бы кого-нибудь нанять, кто мог бы сказать ей, что все крокетные шары мы с Чарли употребили на устройство турецкого базара, когда устраивали представление.

Глава 27. Водопады

Наконец-то я все-таки стал хорошим мальчиком! Я сказал матери Джонни, что очень жалею, что по своей неосторожности чуть не отравил его и причинил ему столько бед. Я не согласился бы снова подняться на шаре, даже если бы мне позволили лететь даром. Нет, право же нет! Я очень исправился, и даже моя сестра Бесс говорит, что не узнает маленького брата. Причиной то, что со мной был ужасный случай, который легко мог иметь очень серьезные последствия – но этого не случилось! Слезы наворачиваются на глаза, когда я думаю о том, как огорчилась бы моя мать, если бы ее единственный сын утонул и погиб ужасной смертью.

Знаешь ли, милый дневник, недавно я с моими родителями совершил летнюю экскурсию. Мама говорила, что теперь нет Лили и Сюзанны, а Бесс помолвлена (с телеграфистом), стало быть, мама может отдохнуть; она так устала от семейных забот, в особенности от беспокойства о Жоржи – в особенности с последнего случая, когда он пропадал на шаре, – что папа мог бы для поправления здоровья взять ее в путешествие; а папа предложил Ниагарский водопад, и мы все нашли, что это отличная идея. Только Бесс стала спорить и говорить, что не пустит их, если они не возьмут с собою меня. Она сказала, что не хочет отвечать за то, что может случиться, если я останусь дома без папы.

Бесс – прелесть; она понимает, что к чему. Я выбежал на двор постоять на голове, когда они сказали, что решили взять меня с собой.

Мы поехали на следующий вечер, когда уже было темно – чтобы ехать ночью.

Если бы я храпел, как некоторые люди, я бы ни за что в жизни не путешествовал. Папа говорит, что это надувательство: брать три доллара за отделение в спальном вагоне и при этом не давать пассажирам заснуть. Какая-то личность лежала в верхнем отделении надо мною, и я попробовал заставить ее перестать храпеть, чтобы моя бедная мама хоть немного поспала. Я сунул ему в рукав иглу, а потом быстро лег и заснул.

Тот человек не мог понять, что произошло и выскочил в проход.

– Проводник! Проводник! – кричал он. – Меня хотят зарезать и ограбить!

– Пустяки, – ответил проводник. – У вас, верно, был кошмар.

– Возможно, – сказал пассажир, лежавший на другой стороне, – храпел он будь здоров, как.

Многие высунули головы и смеялись, а тот человек полез опять назад и целый час или около того лежал спокойно. Мне ужасно хотелось пить, как это всегда бывает, кода я еду по железной дороге, и как раз, когда все опять успокоилось, я позвал: «Проводник, принесите мне, пожалуйста, стакан воды». Он принес, но я все еще чувствовал жажду. Я не хотел опять беспокоить людей, а потому потихоньку слез и сам напился воды. Потом я опять спокойно пошел назад и, как мышка, полез на кровать, как вдруг раздался такой крик прямо мне в ухо, что я чуть с ума не сошел; меня вытолкнули, и я полетел в проход.

Каждая живая душа в вагоне высунула голову. Проводник схватил меня и стал так трясти, точно я был пыльный сюртук, а какая-то женщина, которая спрятала свои фальшивые зубы под подушку и у которой была совсем плешивая голова, охала, плакала и говорила, что приняла меня за мужчину. Я, оказывается, попал не в то купе. Но понемногу все опять улеглись, и покой и сладкий сон царствовали до утра.

Очень дурно, когда мужчины в сердцах ругаются – дамы так не делают. Мужчины в нашем спальном вагоне говорили ужасно скверные вещи, когда стали утром одеваться, и совсем из-за пустяка: бедный проводник перепутал все их башмаки – никто не находил своих ботинок или двух одинаковых. Проводник сказал, что все они были в порядке после того, как он их вычистил; поэтому некоторые очень свирепо смотрели на меня, бедного Жоржи, который как раз одевался, имея вид кроткий, точно ягненок; но, ах! на свете так много несправедливости, как говорится в книжках.

Мне очень жаль, что Бесс и Таузеру не суждено было увидеть водопадов. У меня не хватает слов для их описания. Они фантастически огромны, а шум их можно слышать за несколько миль. Там есть радуга и всякие другие интересные вещи. Водопады имеют четыре стороны: наружную, внутреннюю (в которую можно спуститься), канадскую и американскую. Они изображены в моем учебнике географии, но там нет ни слова о страшном шуме, который стоит здесь день и ночь.

Думаю, мистеру Барнуму стоит взять их в свое шоу и показывать за границей, как он это сделал с Томом-мальчиком-с-пальчик.

Водопады очень поучительны для маленьких мальчиков, так как самым превосходным образом показывают величие природы. Но проводники страшно дороги. Папа говорит, что их притязания достойны еще большего удивления, чем сами Ниагарские водопады. Ему не следовало бы брать проводника. В тот день, когда мы приехали, один француз собирался пройти по канату через водопады. Мама сказала, что он, должно быть, сумасшедший, но я этого не нашел: когда я его увидел, он показался мне таким добродушным.

Мама не хотела пойти и просила папу, чтобы он ни на минуту не спускал с меня глаз. Он обещал ей, что будет смотреть в оба, и она отпустила нас, а сама прилегла ненадолго, так как ночью в спальном вагоне ее постоянно тревожили. Было чудесно и немножко страшно смотреть, как тот человек переходил водопад: в чулках, с английским и американским флагами в руках; под конец он спросил, не пожелает ли кто-нибудь совершить хорошенькую маленькую прогулку в тачке. Он брался наверняка перевезти желающих или заплатить пятьсот долларов, в случае, если бы они утонули.

Я подумал, что приятно было бы пересечь водопад, а если нет, то получить деньги. Папа с увлечением разговаривал со знакомым, которого неожиданно встретил. Я видел, что он не обращает на меня внимания, и потихоньку улизнул к фокуснику и шепнул ему, что хочу идти с ним.

– Малыш, – сказал он, – ты не пожалеешь об этом, потому что прославишься на всю жизнь. Подумай только, ты – единственный мальчик, который когда-либо переезжал в тачке через водопады!

Я влез, а он дал мне два маленьких флага и сказал:

– Закрой глаза, если у тебя закружится голова. Предоставь все мне. Ты в такой же безопасности, как дома на своей пуховой перинке.

Но подошел противный полицейский, оттолкнул меня и спросил, где мои родители; он хотел арестовать их за жестокое обращение с детьми, а папа прибежал и хотел отлупить француза тростью.

Так и не вышло ничего из моей поездки. Это было слишком глупо. Мама сказала, что ни на минуту не спустит с меня глаз, пока мы на Ниагаре. Она была в ужасе при мысли, что я едва-едва избежал опасности.

На другой день мы купили у индианок вышитую булавочную подушку для Бесс, и еще лук и стрелы для меня, и поехали на Козий остров. Трудно поверить, как быстро там течет вода. Это можно видеть, если бросить туда бумажку. Там была одна великолепно разодетая дама; она держала на руках ужасно смешного мопса с розовой ленточкой и позволила мне поиграть с ним и подержать его некоторое время, пока она отдохнет.

Это Ниагарский водопад. А это мопс

Я ни за что на свете не мог бы объяснить, как это случилось, но когда она смотрела на что-то, что ей показывала мама, Нелли (это мопс) упала в воду. Я только с полсекунды видел ее розовую ленту, а потом уже ничего не было видно! Можно было подумать, что утонул ребенок, так вела себя эта женщина. Если бы папа не удержал ее, она, кажется, прыгнула бы вслед за мопсом. Но ей помешали, с ней сделалась истерика, и ее пришлось нести в отель.

– Неосторожный мальчик, – сказала мама.

Я сам чуть не плакал – такое милое маленькое создание, с закрученным хвостиком и смешной черной мордочкой; но я утешал себя совершенным открытием: вода течет почти милю в секунду. Как говорит мой учитель, наука требует жертв.

Но пора, мой дневник, рассказать тебе о моем собственном спасении. Я был в ужасной опасности. Кровь стынет жилах, когда я думаю об этом. Водопады велики, очень велики, чудовищны, но я не испытываю желания видеть их еще раз (разве что со спасательным поясом). На второй день, когда за обедом у нас была рыба, мне пришло в голову, что было бы забавно поудить, но я сидел спокойно, и мама позвала меня в свою комнату и сказала мне, чтобы я взял книгу и почитал, пока она будет отдыхать, как всегда, после обеда. Скоро она уснула. Я взглянул в окно: небо было голубое, солнце ярко сверило. Меня тянуло на воздух. Я полез на крышу веранды, скатился вниз по столбу, купил в маленькой лавочке через улицу несколько удочек и убежал.

Я пошел далеко, вверх по реке, где вода текла медленно и спокойно. Там я уселся и стал удить. Но не поймал ничего и прошел еще с добрый кусок, пока не дошел до мельницы, где была привязана маленькая лодка. Никто не видел, как я ее взял. Я решил поехать посмотреть, нет ли рыб на канадской стороне. Только что я отплыл от берега, как началась беда с проклятой лодкой: она вдруг завертелась и что-то вырвало у меня из рук весла, точно высунулись две руки и отняли их у меня.

Я так быстро мчался вниз по реке, что мне вспомнился мопс с розовой ленточкой; но на этот раз я, кажется, не чувствовал такого интереса к науке, забыл всякое вычисление быстроты стремнины и удивлялся мыслям маленького мальчика, который мчится по Ниагарскому водопаду, чтобы утонуть.

В желудке у меня сделалось скверно и мне хотелось назад, в мамину комнату, чтобы сидеть спокойно за книгой, как подобает благовоспитанному мальчику.

* * *

Я вижу из газет, что это был очень беспокойный день. Несколько человек заметили заметили лодку с ребенком, совершающим одинокую прогулку вниз по Ниагаре. Они побежали вслед и кричали, но это не помогло. Самый храбрый человек на свете не мог бы помочь бедному маленькому мальчику. Он мчался все дальше и дальше. О, это было ужасно, ужасно! Он протягивал свои бедные маленькие руки к людям на берегу. Он обещал чтить отца и мать, слушаться сестры, никогда не делать историй и быть хорошим!

И ему посчастливилось. Ведь если бы все дурные мальчики рано умирали, то не осталось бы ни одного, чтобы вырасти и исправиться.

Лодка маленького Жоржи наскочила на скалу и остановилась. Целые сотни людей стояли на берегу и смотрели на него, точно он был экспонат на выставке. Кто-то крикнул, чтобы он держался за скалу, и это было очень умно. Солнце медленно заходило, и он думал, как это должно быть ужасно: погибнуть в темноте; казалось, он видит свою мать, как она машет руками и посылает ему поцелуи. О, как желал он всегда во всем слушаться ее! Как грустно, что он не увидит более Лилиного бэби. Он искренно раскаивался в том, что пробовал выстрелить им из пушки. Вот несколько мыслей бедного мальчика.

Не знаю в точности, как это случилось, но маленький Жоржи был спасен. Сделать это удалось французу. Перебросили веревку через реку и прикрепили ее с обеих сторон; потом француз пошел по веревке до лодки, бросил мне петлю и сказал, чтобы я надел ее на себя подмышками и не волновался; потом он потянул меня кверху, велел мне закрыть глаза и не шевелиться; остальное, – говорил он, – сделает осторожность.

Сказано – сделано. Что за сцена! Что за крики «ура» и восторги! Мама обнимала канатоходца, как будто он был ее давно потерянный брат, и упала в обморок; ее и меня понесли в отель. Папа тут же дал французу чек на пятьсот долларов и сказал ему, что он храбрый малый. Мне же папа сказал по секрету, что воспитать меня стоит гораздо дороже, чем я сам стою; он читал, что воспитание обыкновенного ребенка стоит пять тыся долларов, но я до сих пор стоил ему в пять раз больше, не считая того, во что я обошелся другим людям, моста, который я взорвал и прочее, и прочее.

* * *

По-моему, не следовало бранить меня в первый же вечер после моего чудесного спасения, но таковы уж неблагодарные родители. Ночью с мамой было еще несколько обмороков; доктор говорит, что испуг мог убить ее, она еще нескоро оправится. Я, право, не взял бы лодки, если бы не надеялся совершенно невинно поудить и принести отцу несколько рыб в виде сюрприза, а вода казалась такой гладкой и спокойной. Досаднее всего то, что я потерял свой новый карманный ножик, его никогда не найдут, потому что я уронил его там, где течение несется стремительно. На другой же день мы поехали домой, и мама теперь слегла. Глупо было с ее стороны так пугаться, не зная еще, спасут ли меня или нет. Кажется, французу было очень легко сделать это, хотя от маленького Жоржи ничего бы не осталось, если бы лодка не натолкнулась на скалу. Бесс взяла с меня обещание, что я изменюсь, и я уже изменился окончательно; и так как ты, милый дневник, уже совершенно исписан, то я надолго скажу тебе до свидания, пока не получу новый.

Жоржи