Текст книги "Дневник проказника"

Глава 23. Меня лишают наследства

У нас гостит дядя Самсон, он совсем стар, слаб и ужасно смешон. Он богатый и старый холостяк и, может быть, завещает мне свои деньги, если я буду хорошо себя вести.

Язнаю, что сделать, если он оставит мне свои деньги. Я куплю себе пони у мясника! Мне хотелось, чтобы дядя поторопился умереть, потому что отец Боба говорил, что собирается купить пони. У него совсем голое пятно на голове и он так глух, что нужно кричать, как паровозный свисток, чтобы он услышал, или подойти совсем близко и кричать в его слуховую трубку. Наш учитель рассказывал нам, что у нас барабаны в ушах: но у дяди Самсона труба, потому что его барабан сломался.

Это слуховая труба

Она тонка с одного конца и толста с другого, и сегодня, когда я шел в школу, я поговорил немножко в трубу.

– Дядя, правда, что ты живучий? – сказал я.

Он казался удивленным.

– Что ты хочешь сказать, дитя мое? – спросил он.

– Бесс говорит, что ты такой же крепкий, как древесная кора, но ведь бывает же кора, которая сама лопается. Мне бы хотелось иметь доллар, я бы купил у Вилли тележку, чтобы возить домой щепки для кухарки.

Но вместо того, чтобы дать мне доллар, он помрачнел и сказал:

– Что, что? Твоя сестра говорит, что я живучий? Так, так! Подожди же, змея! Я хотел подарить ей хорошенькое шелковое платье, но теперь еще подумаю. Люди, у которых нет денег, всегда воображают, что другие, у которых деньги есть, должны сорить ими, как будто это вода!

Он продолжал ворчать и сопеть и при этом поглядывал на меня сквозь свои очки, но доллара мне так и не дал. Он был в таком дурном настроении, как кошка, которую ее гладят против шерсти; он вскочил, и все ворчал что-то про себя, так что я рад был уйти.

Взяв свой завтрак, я пошел в школу мимо вокзала, чтобы посмотреть, нет ли чего нового на железной дороге. Когда я вернулся из школы, мама схватила меня за одно плечо, Бесс за другое, и обе спросили меня, что такое я рассказал дяде, что он целый день был такой злой. Я ответил, чтобы они не беспокоились, я ничего ему не рассказывал.

– Берегись, Жоржи, ты опять что-нибудь напроказишь, – сказала мама. – Шт… не шуми, он спит на диване в комнате; поди поиграй во дворе и будь умницей!

Я послушался, как этой подобает маленьким мальчикам. Выйдя во двор, я заметил, что окно дядиной комнаты открыто. Я тихо подкрался и заглянул туда. Его очки лежали на подоконнике. Я немножко только примерил их Таузеру, желая знать, видит ли собака лучше сквозь очки; но она прыгнула с ними через забор, потому что почуяла кошку, а когда вернулась, то, ах, где же очки?

Я не решился лезть через забор искать их, потому что у матери Джонни наготове пистолет, чтобы застрелить меня, если она меня увидит. Стекла были в золотой оправе, и мне было очень жаль, что Таузер их потерял. Собаки никогда ведь не думают о том, сколько стоят вещи!

Дядя продолжал спать с открытым ртом и производил такой шум, как будто в его глотке была бутылка, из которой льется вода. Для меня было большим искушением попробовать, довольно ли длинна моя удочка, чтобы достать до дивана; право, мне нужно было попробовать; вот я и нацепил на крючок шмеля и шутки ради стал держать его над ртом дяди.

Яне надеялся поймать рыбы, право, нет, но рука моя устала держать палку, крючок нечаянно попал дяде в рот, а он как раз чихнул во сне и закрыл его. Я попробовал очень осторожно вытянуть крючок, но противная штука не поддавалась, зато поддался мой дядя; а я испугался и потянул так сильно, что он упал с дивана. Ох, как он закричал!

Я бросил палку, как молния, побежал в сарай и спрятался в сено, чтобы меня долго не могли найти.

Было уже темно, когда я, наконец, пошел в кухню. Кухарка как раз мешала на плите овсянку. Заметив меня, она так взглянула, будто хотела меня пронзить.

– Ах, ты жестокий, гадкий мальчик! – сказала она, – как это тебе пришло в голову сыграть такую плохую шутку с твоим дядей? Он может умереть, доктор с большим трудом вытащил крючок из его языка, который теперь так изранен и так болит, что старику целые недели придется питаться одной овсянкой, а он так стар и слаб, что может умереть от последствий твоей жестокости.

– Бриджит, – шепнул я ей доверчиво, – если я скажу мяснику, что мой дядя умирает, то как ты думаешь, подождет он еще несколько дней и не продаст пони?

Она сперва подняла руки кверху, потом села и стала хохотать.

– Жоржи, ты хуже людоеда! – сказала она.

Мне кажется, с ее стороны было бессердечно так смеяться, когда дядя лежит в доме больной, но у некоторых людей совсем нет чувства.

* * *

Прошло уже несколько дней с тех пор, как у моего дяди заболел язык от крючка; доктор говорит, что теперь ему лучше. Бесс говорит, что он ужасно зол на меня. Сегодня, когда он мог уже встать, он решил написать новое завещание. Он потребовал бумаги и чернил и свои очки. Я послал Бетти в сад, к Джонни, чтобы разыскать их, но оба стекла выпали, поэтому я взял стекла из очков моей сестры., которая близорука, и отлично исправил очки дяди. Я не решился войти в его комнату, потому что он все еще сердился на меня, но я так боялся за пони, что хотел послушать завещание и узнать, наследник я или нет. Проскользнув за спиной Бетти, которая несла ему овсянку, я тихонько подлез под кровать, а через минуту пришел нотариус Грей.

Дверь заперли, придвинули стол к большому креслу у кровати, поставили на него чернильницу и приготовили большой, лист бумаги; потом дядя надел очки, но через минуту тяжело вздохнул и сказал:

– Я совсем ничего не вижу! Что мне делать? Эти стекла были как раз по мне, я видел в них так ясно, как днем, а теперь все темно, точно в тумане! Удар, который нанес мне скверный мальчик, разрушил мне зрение. Я совсем ослеп.

– Может быть, стекла не совсем чисты, – сказал нотариус. – Я вытру их, мистер Самсон.

Он чистил, чистил их, но мой бедный дядя все-таки ничего не видел.

– Это жестокий удар, – сказал он. – Я не оставлю этому маленькому каналье ни гроша. Да и сестра моя, лицемерка[44]44
  Лицемерие – фальшь, двуличие


[Закрыть], ни цента не получит. И Бесс, моя племянница, хороша: она сказала, что я живучий. Да, сэр, я решил завещать все мои деньги дому престарелых. Никто из Гаккеттов не получит ни одного моего доллара! Мне сначала очень понравился этот мальчуган, но он совершенно испорчен. Еще попадет когда-нибудь в тюрьму. Деньги только погубили бы его. Он потерял кругленькую сумму в сто тысяч фунтов из-за своих шуток со старым дядей.

Я смирно лежал, пока они болтали и писали; потом нотариус отворил дверь и позвал кого-то, чтобы подписать завещание в качестве свидетеля, и все было кончено. Под кроватью было жарко. Я устал и все, что я знаю – то, что я заснул. Когда я проснулся, было уже темно, точно в комнате находилась куча серых кошек. Я слышал, как храпел дядя, а потому тихонько вылез и пощупал под подушкой, куда, как я слышал, он положил завещание; оно было еще там, а также часы и бумажник; я все взял в свою комнату, чтобы хорошенько напугать его, противного старикашку – так клеветать на собственного маленького племянника!

Вещи я сунул между матрацами, потом зажег свечку и держал над ней завещание, пока оно не «превратилось в кусочки пепла», как я читал в одной книжке. Я обжег себе пальцы и уронил несколько кусков, но легко потушил огонь, ничего не случилось, только на моем новом летнем жилете, который мне сегодня принесли от портного, три куска оставили большую дыру.

Я пошел вниз и увидел, что было только восемь часов. Наши думали, что я долго играл на дворе в мяч. Бетти дала мне кусок холодного рисового пудинга и кусок пирожного, и я пошел спать.

Около полуночи в доме сделался ужасный переполох. Дядя Самсон разбудил все семейство криком, что его ограбили. Его золотые часы в двести долларов и его бумажник с тремя сотнями долларов – это было уже слишком! Он совсем взбесился. Окно было открыто, и папа считал, что кто-нибудь влез и взял вещи.

Чем более сердился дядя, тем хуже он слышал, и все должны были кричать ему в ухо – то-то была потеха! В нашей семье постоянно что-нибудь приключается; в других семьях не бывает такого беспокойства.

Но ночью ничего уже нельзя было сделать, и все пошли спать. Перед завтраком я отнес дяде часы и бумажник. Я сказал ему, что вор верно испугался и уронил вещи; но бумаги я не мог найти, и он дал мне десять центов и сказал, что я не такой уж дурной мальчик, как он думал, и что он может написать другое завещание, когда выздоровеет, и, быть может, не все свои деньги завещает дому престарелых.

Потом я очень любезно разговаривал с ним через трубку. Я спросил его, как долго живут люди его лет, потому что если он скоро умрет, то я попросил бы его завещать мне сорок долларов, чтобы купить пони, я давно мечтаю о пони. Я рассказал ему, что Бесс называет его старым занудой, потому что ей приходится так громко говорить с ним, что у нее горло болит; но что мне нипочем говорить громко, потому что очень забавно кричать в такую трубку, точно в телефон. Я спросил его, не пробовал ли он слушать зубами и знает ли он, что тетя Бетси сердится на папу и не хочет давать ему денег в долг, и говорит, что наши очень расточительны. Я рассказал ему, что Лили и Монтэгю ссорятся между собою, что доктору Муру придется голодать, если он не получит больше практики, что папа очень вспыльчив, что он был недоволен, когда дядя Самсон приехал гостить к нам на лето, и что Бетти постоянно ворчит, потому что не любит пришивать пуговицы к его гамашам и прислуживать ему, так как он слишком скуп, чтобы давать ей иногда доллар за услуги. Он, кажется, слушал меня охотно и порою осклаблялся[45]45
  Осклабиться – оскалиться во весь рот


[Закрыть], как будто его щекотали; но от мамы мне сегодня за обедом ужасно досталось за то, что я дал волю своему языку: она сказала, что я уже наделал довольно бед; никак людям не угодишь! Например, вчера вечером телеграфист с Бесс были в передней комнате. Бетти не было, потому что ей нужно было выйти, и Бесс сказала мне: «Жоржи, если сегодня вечером придут сестры Смит, скажи им, что меня нет дома, что дядя болен, а мама занята». Сестры Смит действительно пришли. Я выбежал, когда они позвонили. Они спросили, дома ли кто-нибудь. Я сказал: «Нет, дядя болен, мама у него, потому что он пишет свое завещание, а Бесс велела мне сказать, что ее нет дома, потому что она занята с своим поклонником, телеграфистом, в передней комнате. Он учит ее телеграфировать». Одна из сестер так и прыснула, а сегодня после обеда Бесс ужасно выдрала меня за волосы. Она говорит, что весь город уже знает про нее и про телеграф, так что ей совестно высунуть нос за дверь.

Ну, разве легко маленькому мальчику знать, как угодить людям?

Глава 24. Опасный опыт

Мой шурин Монтэгю сделал забавнейшую вещь в мире: купил себе ребенка! Он дал за него двадцать долларов, половину цены, за которую можно купить пони, глупец, – да к тому же еще девочку! Он говорит, что если б он купил мальчика, то этот мальчик мог бы со временем сделаться таким же скверным, как маленький Жоржи, и это правда – довольно и одного дурного мальчика в семье, и с ним уже достаточно забот. Но в последнее время я был хорошим мальчиком.

Я только один раз опоздал в школу с понедельника; сегодня среда, и это, конечно, похвально. Я только один раз за эту неделю положил жабу учителю в ящик; она выскочила, а он подпрыгнул, как будто сам был жаба. Я только два раза сунул репейник в волосы Кэти; ей пришлось обрезать их немножко, чтобы его вытащить. Нечего так хвастать своими волосами; маленькие девочки очень легко делаются тщеславными, как я слышал. Дядя Самсон хотел переехать в гостиницу, но я так исправился, что он решил остаться пока у нас. Я всегда ему рассказываю, что говорят наши потихоньку. Ему ужасно хочется узнать, что они говорят. Я не могу доставить ему большего удовольствия, как рассказав ему, как его ругают: старый скряга, старый мешок с деньгами, старый скупердяй и т. п. Он говорит, что я умный парень для моих лет и что он не забудет позаботиться обо мне. Он все еще беспокоится насчет своих глаз, потому что стекла Сюзанны ему не подходят.

Но возвратимся к ребенку, как говорится в книгах. Я его видел – нет, вот умора! Зачем они не выбрали себе, по крайней мере, такого, который умеет ползать; у которого есть волосы и который может играть в мяч со своим маленьким дядей? Это совсем негодный ребенок. Такой стыд для Гаккеттов! Вероятно, они взяли его потому, что он был самый дешевый или последний оставшийся ребенок. Лили обнимает и целует его, будто бы он лучший из всех детей. Девочка зла на меня, как кузнечик: я ущипнул ее, чтобы убедиться, не резиновая ли она. Я думаю, что она будет призовым боксером, когда вырастет; она ударила меня сегодня прямо в глаз точно брала уроки бокса; я даже удивился, так она сильно ударила.

Лили гостит теперь у нас, чтобы показывать всем своего ребенка; поэтому я больше бываю во дворе: не люблю детского крика. К тому же скоро четвертое июля, большой праздник, и нам, мальчикам, предстоит много забавы с ракетами и тому подобными вещами. Мои два зятя, телеграфист и дядя Самсон дают мне достаточно карманных денег, так что у меня больше ракет, чем у других мальчиков. На углу перед городской ратушей стоит старая пушка. Четвертого июля из нее делают сто выстрелов. У меня, у Чарли и у других мальчиков есть куча пороха, и мы хотим устроить нечто очень забавное: как то, что сделал человек в цирке. Это глубокая тайна, но тебе я ее поведаю, милый дневник.

Клоун в цирке выстрелил из пушки человеком. Наша пушка недостаточно велика для взрослого, но для маленького ребенка очень удобна. Мы возьмем Лилино бэби, потому что оно такое маленькое. Но она не должна этого знать, потому что она смотрит за ним, как курица за яйцом. Мы будем ждать, когда стемнеет, и как только она положит его спать и пойдет в залу, я проскользну туда, заверну его в одеяло, снесу вниз, и мы убежим. Пушка заряжена целой кучей пороха и, по крайней мере, двадцатью пулями. Мы взяли кусок свинца из нашей водопроводной трубы, распипили его, и у нас вышли хорошенькие пули, величиною с грецкий орех. Я надеюсь, что бэби не будет очень больно, по крайней мере, я так думаю; человек, которым стреляли из пушки в цирке, ни капельки не пострадал.

Джимми Браун хочет достать пуховую перину своей бабушки, чтобы ребенок попал прямо на нее. Когда мы выстрелим бэби из пушки, мы тотчас же отнесем его домой и потом мы зажжем еще бочки со смолой – это будет чудная забава.

* * *

Мне хотелось бы, чтобы люди больше занимались своими своими собственными делами и не мешали мальчикам иногда поиграть. Наш план был исполнен отлично: мы успели вынести бэби из дому и удобно положить его в пушку. Все было готово, оставалось только поднести фитиль, и я хотел уже дать сигнал, как вдруг мы услышали такой страшный крик, что можно было подумать, что кто-нибудь раздавил себе пальцы. Это Монтэгю кричал: «Жоржи, Жоржи, остановись!»

И вот мы видим – папа, мама, Сусанна, Лили, Монтэгю, Бетти и кухарка бегут во весь опор, как будто спасая свою жизнь. Монтэгю выхватывает бэби из пушки, Лили падает в обморок, точно мертвая, а с Сусанной делается истерика – такой гвалт из-за маленькой девчонки, которой и покупать-то не стоило!

Впрочем, у нас не было ни малейшего намерения причинить ей боль – пуховую перину мы приспособили отлично. Мне кажется, Бетти была так низка, что заглянула в тебя, мой милый дневник, и прочтя то, что я написал вчера вечером, пошла посмотреть, на месте ли ребенок, а когда не нашла его, то подняла на ноги весь дом. Столько шуму из ничего! Я теперь не такого хорошего мнения о Бетти, как прежде. Она не имела права читать то, что я написал, хотя Лили говорит, что благословляет ее за то, что она это сделала, а то что было бы с ее милым, милым ребеночком!

Четвертое июля, должно быть, будет очень хлопотливым днем.

Городской совет будет стрелять из пушек, звонить в, колокола, а вечером будет пущен фейерверк в пятьсот долларов – ракеты, римские свечи[46]46
  Римские свечи – вид фейерверка


[Закрыть], огненные колеса, треугольники. Я хорошо позабавлюсь. С пяти часов утра и до полуночи мне будет уйма дела, как пчелке. Я должен был торжественно обещать папе, что я не буду играть с порохом, что на десять шагов не подойду к мальчикам, у которых будут пистолеты, и что сам не буду стрелять из пистолета, а он купил мне прекрасный фейерверк, кроме тех двух пачек ракет, которые у меня уже были. Я могу пустить зараз, сколько хочу. Мне жаль, что я не смею взять пороху, но папа говорит, что не желает, чтобы его единственный сын потерял пальцы или зрение, что было бы очень неприятно, и это совершенно верно.

Мне кажется, правительству следовало бы продолжить четвертое июля на целую неделю, тогда я мог бы поглядеть на все развлечения. Впрочем, у нас и без того будет достаточно забавы. Всевозможные лавки кругом открывают торговлю. На прошлой неделе снова приехал фокусник, но папа не хотел пустить меня. Он говорит, что подобные вещи заразительны, как корь. Зато завтра, накануне четвертого, ровно в три часа с народной площади поднимется воздушный шар. В нем будет сидеть человек; это очень интересно. Наш учитель говорит, что этим опровергается закон тяготения, так как вещь, которая легче воздуха, не хочет оставаться внизу, когда ее не держат. Газ легче воздуха, поэтому человек наполнит шар газом, войдет в него, отрежет веревку и подымется вверх, всем курам на смех, все выше и выше. О, это должно быть великолепно! Я отдал бы свой новый карманный ножик, только бы подняться вместе с тем человеком. Если он возьмет меня, я поднимусь.

* * *

Ура! Я лечу! Я положил перо и побежал в гостиницу; я сказал дома, что пойду навестить мою сестру Сюзи, но постарался увидеть профессора, которому принадлежит шар, и он сказал, что если мои родители мне позволят, то ему доставило бы удовольствие взять меня с собою. О, это будет чудесно! Надеюсь, что мои родители не будут так жестоки и пустят меня. Это будет нечто совсем новое, что испытали немногие мальчики моих лет. Как смешно будет выглядеть земля, когда я подымусь так высоко, что люди будут казаться не больше мух! Шар сделан из шелка и стоит несколько тысяч долларов. В ночь на праздник будет много бумажных шаров, но разве их можно сравнить с настоящим?

Игрушечная карусель с воздушными шарами

Завтра утром мне нужно будет еще о многом поговорить с профессором, чтобы знать, как управлять шаром. Я перепрыгнул в соседний сад, когда мать Джонни ушла в город, и долго, долго искал стекла дядиных очков, пока не нашел их. Я принес ему немножко глазной воды в бутылочке и сказал, чтобы он ею по вечерам смачивал себе глаза. Еще рано утром я вставил прежние стекла в его очки, и он опять стал видеть по-прежнему и был так доволен, что подарил мне золотой доллар. Он написал другое завещание в мою пользу, и говорил, что я хороший маленький мальчик.

А теперь, милый дневник, я запру тебя в мой письменный стол, чтобы любопытная Бетти ничего не узнала о шаре и не разрушила моих планов. Покойной ночи! Я должен идти спать.

Глава 25. На воздушном шаре

Мой дорогой, дорогой дневник, возможно ли, что я опять вижу тебя? Я испытал гораздо больше, чем ожидал. Думаю, что Робинзон Крузо и Жюль Верн желали бы быть на моем месте, ведь для мальчика моих лет не шутка одному подняться на шаре – это гораздо любопытнее, чем я думал.

В первые полторы минуты это страшно весело, но потом просто ужасно. Я спрашивал Бетти, не поседели ли мои волосы; я думал, что это случится. Я уверен, что больше не буду тем беспечным, неосторожным ребенком, каким был до полета. Мой план подняться одному на шаре имел слишком большой успех.

Я сказал профессору, что родители разрешили мне полететь с ним. Он был очень занят приготовлениями, не стал меня даже расспрашивать и сказал, чтобы я влез в корзину воздушного шара. Я не заставил себя упрашивать и мигом очутился в корзине. Профессор наблюдал за наполнением шара газом, и, не знаю, как это случилось, – он ли развязал ли веревку, которая удерживала шар, или она развязалась нечаянно, этого никто не может сказать, – но когда шар был наполнен газом, и профессор хотел приостановить газ и войти в корзину, в которой уже гордо восседал маленький Жоржи, огромное шелковое чудовище вдруг рванулось и, прежде чем можно было схватить висевшую веревку, поднялось ввысь. Теснившаяся внизу толпа увидела бедного мальчика, махающего платком, в то время, как его несло вверх с ужасающей быстротою.

Загадка: Чем воздушный шар похож на бродягу? (Ответ: С обоими непонятно, чем только держатся)

Да, на одну минуту, или около того, чудесно быть на шаре совсем, совсем одному; как молния, подниматься вверх, махать платком и смотреть на людей, как они все уменьшаются, видеть поезд, который ползет змеей; поля, реки, деревья и заборы, которые делаются все меньше и меньше; но ах, как одинок маленький мальчик, когда он поднялся на какую-нибудь милю[47]47
  Американская сухопутная миля – 1,609 м. То есть, чуть больше полутора км.


[Закрыть]. Профессор поставил в лодку маленькую корзинку с несколькими бутербродами и маленькую бутылочку бренди; я сделал глоток, потому что мне было так холодно, и чуть не сгорел изнутри; потом я решил сейчас же полезть по веревке, потому что пальцы мои уже согрелись, и сделать одну или две дырки в оплетке аэростата, как, я читал, это делают, чтобы шар не унесло до Гренландии.

Никто не поверил бы, что через шесть или семь часов будет четвертое июля: скорее можно было подумать, что теперь зима. Я рад, что со мною не было сестер. Как они кричали и вопили бы, когда я полез по веревке с перочинным ножом в руках! Дело было трудное, но иначе я замерз бы до смерти – так что нужно было это сделать. Я прорезал две дырки, слез по веревке вниз, съел один бутерброд, надел сюртук профессора, который лежал в корзине, и улегся спать.

Мне снилось, что я лежу в постели, и Бетти будит меня, но вдруг я проснулся, сел и осмотрелся кругом – нет ли чего нового. Была ночь. Месяц светил великолепно. Я спокойно летел над чем-то блестящим и гладким, как серебро; когда я приблизился к нему – что случилось очень скоро, так как шар медленно опускался, – то увидел, что это было море или океан. Тогда я почувствовал, что для меня все кончено, мне суждено утонуть, и мама не узнает, что сталось с ее единственным сыном.

Мне было очень скверно. Я стал думать о разных случаях, которые уже бывали со мною, сколько страху я причинил своим милым родителям, и стал изо всех сил поднимать один из мешков с песком, чтобы выкинуть его за борт, что, как мне рассказывал воздухоплаватель, делают для того, чтобы заставить шар подняться выше, но мешок был слишком тяжел для маленького Жоржи.

Итак, я предоставил себя судьбе и съел еще два бутерброда. Потом я посмотрел за борт корзины и увидел на сверкавшей воде черное пятно. Я сказал себе: «это кит», но, менее чем через пять минут, увидел, что это очень маленький остров, величиной примерно с поле и, прежде чем я успел сказать: «раз-двас», шар, точно птица, приземлился на дерево; он опустился достаточно, чтобы я, как молния, выскочил из него, схватил веревку и привязал ее к сосенке, чтобы удержать шар, – и вот мы были на месте! Потом влез в корзину и улегся, потому что в ней было тепло, а я очень устал и хотел спать.

Когда я проснулся, был уже день. «Алло, Жоржи, – сказал я, – это недурная шутка! Кораблекрушение на одиноком, пустынном острове! О, если бы был со мною дневник, сколько бы я записал в него! Мне сейчас же нужно начать составлять список всего того, что у меня есть, построить себе хижину и жить в ней».

Я съел еще два бутерброда, так что теперь остался только один. Я был очень голоден и мне сильно хотелось съесть и последний, но я удержался. Ужасно хотелось пить, поэтому первое, что я сделал – пошел искать воду. Воды вокруг острова было много, но я боялся, что она соленая. Но другой воды не было, поэтому я вошел в нее и попробовал на вкус, чтобы узнать, где я нахожусь: в Атлантическом океане или в одном из озер между Соединенными Штатами и Канадой; вода была пресная.

Тогда я принялся за работу: спасать мои вещи и построить себе хижину, как Робинзон Крузо, – но ах! – воздушный шар и гроша не стоит в сравнении с кораблем: у меня не было гвоздей, не было корабельных сухарей, ни кусков старого железа, ни солонины[48]48
  Солонина – соленое мясо


[Закрыть], но я утешился тем, что решил воспользоваться самой корзиной вместо хижины. Потом я хотел сделать ограду из кольев для защиты от диких зверей, но кругом не было кольев и, насколько я мог заметить, не было и диких зверей.

Тогда я пошел дальше, чтобы обойти весь остров и посмотреть, не найдется ли на мокром песке следов каннибалов. Я прошел добрый кусок, не видя ни следов, ни лодок на воде. Тогда я пошел назад и нашел на пути верный признак цивилизации, от которого забилось мое сердце – старый оловянный кувшин, заржавевший и согнутый, но я решил, не бросать его; он мог мне еще пригодиться; я наполнил его водою, чтобы выдержать осаду на случай, если бы каннибалы все-таки пришли.

Мне стало очень жарко, и я устал. Я полез в лодку, съел мой единственный оставшийся бутерброд, выпил немного воды; немножко поплакал, вспомнив, что сегодня знаменитое четвертое июля, что все наши на празднике, маршируют и стреляют из пушек, и им так весело, а мне даже нечем пообедать, и я не увижу фейерверка и должен буду умереть с голоду на пустынном острове. Но я старался быть таким храбрым, каким должен быть человек в подобном положении. Ничто не помогало, хотя я всячески старался удержать слезы. Я поспал немного и почувствовал себя лучше. Я спросил себя: «Что сделал бы Робинзон Крузо?».

– А, – сказал я, – он взял бы палку и сделал бы на ней надрез, чтобы знать, сколько дней он пробыл на острове.

И я взял палку, сделал на ней надрез, а все остальное послеобеденное время наблюдал, не покажется ли корабль. Но корабль не показывался. Я нашел несколько ракушек, но они были пустые. Я был очень голоден. Стемнело, и я полез в лодку, укрылся сюртуком и спокойно спал всю ночь; я так устал и так боялся.

Настало утро. Я позавтракал одной водой. Я чувствовал, как сильно ноет в желудке и вспомнил, что индейцы стягивают покрепче свои пояса, чтобы не чувствовать голода; но у меня не было пояса, а потому я дал волю голоду. Я сделал еще надрез на палке и пошел бродить, чтобы поискать где-нибудь хлебное дерево, но их не было на острове. На нем ничего не было, кроме песку и маленьких кривых сосен; боль в желудке была у меня страшная. Я вспомнил, как часто я совершенно беззаботно отдавал Таузеру свой сладкий пирожок. Мне очень хотелось знать, что было сегодня за обедом у наших и ищут ли они еще маленького Жоржи. Может быть, они рады, что, наконец, отделались от него: он был такой негодный. Они никогда не найдут его, хотя бы искали месяц, или даже целый год. Когда маленькие мальчики собираются бежать из своего милого, хорошего, уютного дома, как мало знают они, что придется испытать им, если они попадут на необитаемый остров!

Я все время чувствовал голод. Я думал о многих вещах – в особенности о вафлях с медом, и все смотрел, не пройдет ли мимо корабль. Солнце зашло. Я чувствовал себя все хуже и хуже. Я стоял на берегу и вдруг увидел его недалеко – я говорю про корабль. Я побежал, схватил свою палку, привязал к ней платок и стал размахивать, но мне не стоило так выбиваться из сил: они рассказали мне после, что направили корабль прямо на диковинную штуку, которая была привязана к дереву. Было почти темно, когда они при близились и спустили лодку с тремя людьми. Они причалили к берегу.

– Здорово! – закричали они, увидев меня.

Морская песня: «Сошел наш Вилли с яхты»

– Здравствуйте, – сказал я, очень обрадованный.

– Чтоб мне взлететь на воздух! – сказал кто-то из них. – Ты что, как раз это самое, а?

– Я испытал это, – сказал я, – только один раз, но зато всерьез. Нет ли у вас чего-нибудь поесть на корабле? Мой шар упал здесь, где не растет ни хлебного дерева, ни даже кусочка арбуза. Я умираю с голоду.

И тогда я чуть-чуть не заплакал, но я не сделал бы этого ни за что на свете; удержавшись от слез, я спросил их:

– Вы американские или английские матросы?

Они сказали, что они англичане из Канады, но теперь едут в Буффало, не хочу ли я ехать с ними? Они взяли меня на корабль, капитан как раз сидел за ужином; он был очень вежлив и пригласил меня присесть к нему без всякой церемонии; там была жареная рыба, печеный картофель, хлеб, масло и кофе. Прекрасная еда, но я читал, что люди, которых спасают, должны вначале есть как можно меньше; поэтому я поблагодарил его уже после четвертой порции рыбы, яиц и картофеля и кончил есть после пятого куска говядины. Он послал людей за шаром после того, как я рассказал ему, кому он принадлежит и сколько тысяч долларов он стоит. Он был очень добр ко мне, и я буду благодарен ему всю жизнь.

Мы плыли четыре дня и четыре ночи, прежде чем прибыли в Буффало, но я неплохо проводил время с матросами, которые сделали меня своим любимцем, потому что ничего не знали о моей дурной славе. Я рассказал им про моих сестер, про нового бэби, про телеграфиста и еще про многое, что их очень интересовало, а они рассказали мне про морского змея и про другие морские чудовища, про то, как завязывают морские узлы, как влезают на мачту и прочее. Я старался причинять как можно меньше беспокойства, но все-таки два раза упал за борт в глубоком месте, и они должны были прыгать за мною, и я потерял в воде серебряные часы Бена, которые подарила ему его мать, но я обещал подарить ему еще лучшие, когда приеду домой. Матросы вытатуировали мне якорь и корабль на моей руке, чтобы родители узнали меня, когда я в следующий раз потеряюсь. Мне было очень грустно проститься с матросами, когда мы приехали в Буффало. Я обнимал и целовал их всех и пролил несколько слезинок, а они написали мне свои имена с красивым росчерком и дали мне на память.

Капитан отвез меня на железную дорогу и сказал кондуктору, что за меня заплатят, когда я приеду, точно я был посылка наложенным платежом. Я ехал целый день и было уже темно, когда я доехал до нашей станции. Я взял слово с капитана, что он не будет телеграфировать, что я еду, потому что мне хотелось сделать сюрприз нашим. Я вышел из вагона и пошел домой окольным переулком, чтобы посмотреть, что они скажут, когда я приду нежданно-негаданно.

О, как забилось мое сердце, когда я подошел ближе! Мне казалось, что я сто лет не был дома. Я тихо прошел на задний двор и заглянул в окно столовой. Какая куча вкусных вещей была у нас за ужином! Но все сидели за столом, как мумии, и почти не прикасались к еде. Мама держала перед глазами носовой платок. Бесс была бледна и ничего не говорила, Бетти рыдала, когда принесла хлеб, Лили и Монтэгю повесили носы – вот так общество!