Текст книги "Планета Афон. Дева Мария"

По блаженной кончине старца отец Кирилл не только не вознерадел о духовных подвигах, но, напротив, стал подвизаться ещё больше. Помимо строгих постов, пылая ревностью, он совершал также множество бдений, в результате чего заболел чахоткой. Тогда он обратился с молитвой ко святому Пантелеймону исцелить его без всяких снадобий. Разве мог святой Пантелеймон, будучи Небесным покровителем скита, оставить его страдать? Как только отец Кирилл милостию святого выздоровел, сразу же возобновил свои ревностные подвиги.

Когда иноки приходили к нему в скит за советом, то, не успев ещё задать вопрос, получали на него ответ. Всевышний открывал ему, кто должен был прийти и какой вопрос того тревожил, поэтому отец Кирилл уже ждал его с ответом. Чаще всего старец ничего не говорил, а показывал в книге заранее отмеченное место, которое и служило ответом.

Кроме полученного от Бога дара прозорливости, у него был также дар изгонять бесов. Однажды к старцу привели связанного цепями человека, имевшего в себе страшного беса, и оставили в храме каливы, чтобы старец исцелил его. Ночью старец встал, чтобы зажечь лампады и начать молитву. Тогда демон разъярился, не вынося присутствия отца Кирилла, разорвал цепи и занёс руку бесноватого человека, намереваясь ударить обрывками цепей святого старца по голове. Отец Кирилл опустился на колени и простёр свои руки к Богу, взывая: «Христе Боже! Матерь Божия! Изгони демона из Своего создания!» Человек, который был мучим бесом, освободившись от демона, радостно и с благоговением прижался к ногам отца Кирилла.

Старец обладал великим смирением и благоговением, соединёным с любовью, потому имел дерзновение ко Господу. Читая Благовестие Христово, он не мог сдержать слёз. Закрывая лицо Евангелием, он уходил в алтарь и незаметно вытирал их. То же, когда читал сборник канонов в честь Божией Матери «Феотокарион», составленный преподобным Никодимом Святогорцем. Службы он совершал по чёткам, а также творил непрестанную сердечную молитву.

На закате дней вопреки желанию его принудили стать игуменом монастыря Кутлумуш, которому он подчинился, так как в том была настоятельная нужда. То, что он занялся административными делами, его измучило и привело к потере того духовного состояния.

Так как он стал игуменом помимо своей воли, а потом сильно страдал, Господь увенчал его двойным венцом: кроме преподобнического, ещё и мученическим. В конце земной жизни отец Кирилл претерпел также мученические страдания. Враг рода человеческого устроил так, что одно дикое животное нанесло ему сильные увечья. Старец слёг в постель, с радостью терпя боли и славословя Бога. Животное же, после того как ударило его, тут же замертво упало на землю. Все были не просто изумлены, но и поняли из происшедшего, что старец был святой.

Так, смиренно снося страдания и славословя Господа, в 1968 году отец Кирилл завершил «добрый подвиг» [1 Тим. гл.6; 12] и почил о Бозе. Да будут с нами его молитвы. Аминь…

Хотите смейтесь, хоть плачьте, но Кутлумуш напомнил мне не такие уж и далёкие застойные времена, когда ВПС служил «на почте ямщиком» и объезжал с негласными инспекциями воинские части нашего славного отечества, раскинувшегося на одной шестой части суши. Волею судьбы мне не довелось побывать «за канавой», но многие мои друзья и знакомые служили и в ГДР, и в Польше, и в Венгрии, и в Чехословакии. Громко умолчу о том, что некоторые прошли Вьетнам, Афганистан, Ближний Восток и другие горячие точки, служили советниками и инструкторами в «братских» странах по всему мiрy. А представителям «народа» удалось послужить в армиях Израиля, Западной Германии, Соединённых Штатов, ets. Из их рассказов азъ просвещённый сделал вывод, что уровню их комфорта и обеспечения большинство санаториев и пансионатов социалистического отечества позавидовали бы чёрной завистью.

Про воинские части даже речь заводить не хочу – кто в Совдепии солдат вообще считал за людей? И в то же время в любом военном округе существовали так называемые образцово-показательные части и гарнизоны, куда, как правило, приезжали официальные «инспекторы».

Впрочем, существовали и образцово-показательные предприятия, колхозы и совхозы, даже города и посёлки. Их показывали иностранным корреспондентам, чтобы те рисовали «картину маслом» грядущей победы комуНИЗма в отдельно взятой стране. Но когда казна окончательно опустела, а с нищего населения драть стало уже нечего, «отдельно взятая страна» рассыпалась на составляющие компоненты, и каждый из них стал выживать по-своему

Помню, когда приезжал в некоторые далеко не образцово-показательные гарнизоны, к тому же далеко от Москвы и других мегаполисов, почитал за счастье, если в гостинице вообще была горячая вода, а в гарнизонном магазине можно было купить скоромные продукты. За ворота части даже выходить было страшно, аще токмо полюбоваться достопримечательностями.

Рассказы очевидцев, что в магазинах колониально зависимых стран Восточной Европы без проблем можно купить двадцать, а то и больше сортов колбасы или сыра, воспринимались на уровне фантастики братьев Стругацких или Рэя Брэдбери. Но это был вовсе не «брэд», а сермяжная правда жизни. И чем ближе к комуНИЗму, тем она становилась всё отвратительнее.

К чему такая присказка? К тому, что монастырь Кутлумуш в черте столичного «мегаполиса», выглядел как раз образцово-показательно. Во всяком случае, впечатление у меня сложилось именно такое. Каюсь, за эти дни мы посетили всего лишь три славянских монастыря и столько же греческих, поэтому делать выводы было преждевременно. И всё же контраст резко бросался в очи. Примерно как в Ватопеде, где бельэтаж от галёрки отличен как «хилтон» от гауптвахты. Не смею утверждать, но впечатлила не роскошь – в отличие от Ватопеда здесь её вовсе не наблюдалось, – а строгость и педантичность во всём. Если бы мне сказали, что это не греческий, а немецкий монастырь, я бы поверил обеими руками. Настолько всё было продумано и учтено, при этом нигде ничего лишнего – такое, кроме как в Германии, не встречал нигде.

Напротив красивых монастырских ворот с колоннами и причудливым сводом, была чудесная каменная беседка, увитая зеленью, в глубине которой журчал родничок. Из облицованного резьбой по мрамору источника торчала змеиная голова, из пасти которой истекала тоненькая струйка чистой прохладной воды. На обратном пути нужно будет непременно воспользоваться и наполнить ёмкости, чтобы не отвлекаться на поиски влаги в торговых точках.

Ворота были распахнуты и вели в тёмную узкую арку Над входом в каменной нише икона Преображения Господня как бы служит напоминанием, кому посвящён монастырь. По бокам от входа, в нишах, стоят вазоны с геранью. Под аркой несколько дверей вели в монастырскую лавку, а также в жилые помещения, которые располагались прямо в стенах монастыря.

Небольшие приземистые домики, раскинувшиеся вокруг монастыря, скорее всего, были не монашескими кельями, а жильём местных торговцев и служащих. Уж очень вид у них был не аскетичный. Асфальтовая дорожка плавно перешла в мощёную брусчаткой, и ею же был вымощен весь монастырский двор. Чистота была ослепительной, аж захотелось зажмуриться.

В центре монастыря стоял невысокий храм из тёмно-красного кирпича. Перед входом красовался характерный для всех афонских храмов притвор, а купол, напоминавший средневосточную панаму, был увенчан нехарактерным коптским шестиконечным крестом. По правую руку к зданию трапезной примыкала круглая часовня, а за кафоликоном возвышались две башни, одна из которых явно была сторожевой, она же и колокольней, а вторая просто часовней. Чётким прямоугольником выстроились крепостные стены, представлявшие собой три-четыре этажа полукруглых арок. Между ними и окнами монашеских келий проходили узкие террасы, и солнце почти не проникало внутрь, поэтому в кельях почти всегда был полумрак.

Монастырь словно вымер, даже традиционных во всех монашеских обиталищах котов не было видно. Никаких указателей тоже не проглядывалось – мы были явно лишними на этом празднике жизни. Но раз уж нарушили сакральный покой этой обители, то ретироваться, не исполнив своей основной миссии было бы непростительной беспечностью.

– У меня складывается впечатление, что нам здесь совсем не рады, – проявил азъ недостойный характерный в таких случаях скептицизм.

– Ас чего бы им радоваться? – у Никиты, как всегда, нашлось возражение.

– Как с чего? Гость в дом – Бог в дом! Или ты имеешь чего-то поперёк батьки?

– Я имею желание смочить горло и приложиться к святыням, – Ники вытер пот со лба.

– Если бы ещё желание подкрепить возможностью…

– Чем бъзарить, лучше встаньте напротив храма, я вас зъпечатлею, – Вольдемар расчехлил своё незабвенное чудо техники и отсчитал дюжину шагов дистанции. Потом обратился к нашему незалэжному братишке с просьбой увековечить на память нас втроём.

Пока продолжалась фотосессия, на ступеньках неприметного крылечка показался тщедушный монах с рыжей бородкой – явно не грек – и жестом пригласил нас проследовать за ним. Расценив это как знак Божий, мы не стали кочевряжиться и тут же зашли в архондарик.

Вернее будет сказать, что мы перенеслись из века …надцатого в двадцать первый. И это не аллегория, это реальность. Монах привёл нас в залу, представлявшую из себя гремучую смесь туннеля с турецким ресторанчиком. Полукруглый выбеленный свод разрезали несколько окон, вдоль стен расположились узкие топчаны, посреди комнаты стояли низкие столы, а также несколько изящных деревянных стульчиков, на которых восседали немногочисленные гости монастыря. Посреди комнаты на полу был выложен причудливый мозаичный узор.

За барной стойкой на высоком постаменте сидел коренастый чернобровый монах и на непонятном языке – не похоже, чтобы греческом, хотя… кто знает? – бойко руководил своими помощниками, которые подносили гостям традиционное афонское угощение. Запах крепкого кофе аж защекотал нос, а усиливаемый акустикой галдёж резко ударил по ушам.

Монах жестом указал нам на свободный столик, за который мы присели, «включив» ожидание. Было немного душновато, поэтому вскоре нам захотелось обратно на свежий воздух, но игнорировать законы гостеприимства зѣло недостойно для христианина. К тому же терпение есть Царствие Божие, куда мы, собственно говоря, и стремимся всей душой.

– Что-то мне не по душе здешний режим, – промолвил ВПС, при этом сладко зевнув.

– Режим – не червонец, чтобы всем нравиться, – возразил Никита, бросив взгляд на часы.

– Оно понятно, что характерно. Но с точки зрения банальной эрудиции…

Азъ нетерпеливый не успел развить свою мысль, понеже нарисовался наш знакомый монах с подносом, на котором стояло «всего по четыре» и вазочка с лукумом. Инок расставил угощение на столике, что-то промолвил по-гречески – наверное, пожелал приятного отдыха – и безшумно удалился. После этого продолжать свою мысль не было никакой необходимости.

– Интересно, у соседей рюмашек нет, – заметил азъ наблюдательный. – Либо они сидят здесь со времени обретения Грецией независимости, либо ракию подают только нашим соотечественникам. Вот загадка не для средних умов: как всё-таки они нас распознают?

– Я так думаю, что по одежде, – высказал робкое предположение гигант Х-в. – А может по пъведению. Все иностранцы ведут себя более развязанно и разгъваривают громче.

– По-моему, по одежде мы от них не отличаемся, – заметил Николай. Если только не по последней моде одеты, так здесь некоторые вообще с прошлого века не переодевались.

– А мне кажется, что европейцы, да и не только, в отличие от советских граждан, намного общительнее. И даже не потому, что границы у них открыты и для них интуристы не новость. Они с детства изучают иностранные языки, прежде всего собачий, на котором говорит весь мiр. Поэтому у них не возникает проблем найти общий язык с любым собеседником.

Вот, обрати внимание. Когда они приходят в любое присутственное место, то сразу вступают в диалог дежурными фразами. Да и разговоры у них, в общем-то, примитивные, но это моментально располагает проявить заботу о госте, отнестись со всей душой. А мы не можем и пару слов связать, поэтому с нами не только объясняются, но и поступают жестами.

– То есть, ты хочешь скъзать, что если мы загъворим с ними, то нас на руках понесут?

– Кстати, крайности – тоже неотъемлемая черта советских людей. Или чёрное, или белое. Когда ты заходишь в храм, первым делом что ты делаешь? Снимаешь шляпу. То же, если приходишь в гости. То есть, ты проявляешь уважение к хозяину. Так и для них. Улыбка и две-три фразы произнести – язык не отвалится, а собеседника уже расположил к себе.

– Ну, ты же спикаешь по-собачьи, как ты выразился, так скажи им пару ласковых, – поддел меня Никита. – Или тебе сказать им нечего? Предложи выпить на брудершафт…

– Сказать не проблема…

– Так в чём же проблема? Все мысли от натуги скисли?

– Проблема в том, что разговаривать с человеком не на его родном языке, лично я считаю верхом кощунства. Если ты едешь в чужую страну, то выучи язык именно этой страны. По крайней мере, несколько дежурных фраз или не поленись купить разговорник. По степени примитивности собачий язык превосходит разве что язык людоедов племени мумбо-юмбо.

К примеру, когда кто-то кичится свободным владением английского, я прошу его перевести фразу из известной песни В.Высоцкого: «И вот он прямо с корабля, решил стране давать угля, а вот сегодня наломал, как видно, дров». Шибко знаток собачьего языка сразу затухает и переходит на понятный всем русский язык. Или фразу «косил косой косой косой», ты понял? А как ты думаешь, англичанин поймёт? Тем более грек с поверхностным знанием английского?

– Слушай, идиомы есть в каждом языке, также как и свой слэнг. Какой-нибудь американский индеец такое тебе сказанёт на американском диалекте, что век будешь расшифровывать.

– Вот потому русским дворянским отпрыскам нанимали в гувернёры именно носителей и французского, и немецкого, и английского. Только общаясь с ними ты будешь говорит на их языке, а не по-русски английскими, немецкими или французскими словами.

Я знаю язык в объёме делового общения, а разговаривать на отвлечённые темы – прости-прощай. К тому же монахи не вот тебе разговорчивы, а то и вообще исихасты. Поэтому с ними лучше не напрягаться насчёт пустопорожних разговоров, но улыбке даже кошка рада.

Мою тираду прервал подошедший к нам другой монах, по-афонски улыбчивый и снова заговорил на непонятном языке. Из его слов мы уловили только знакомое «диамонитирион», из чего сделали вывод, что нас либо спрашивают, то ли приглашают поселиться. Осталось только пожать плечами, но монах жестом пояснил: мол, вкушайте, не буду вам мешать, и отошёл.

– Habla en español? – I’m также жестом подозвал его.

Монах повертел головой, и пришлось перейти на собачий.

– Do you speak English?

На сей раз, он качнул головой вертикально, что обнадёжило.

– We’re not going to sleep. But we would like to venerate the shrines. Do you understand me?

– Yeah, sure. I’ll see you in half an hour, – ответил монах.

– Господа, я договорился, через полчаса нас проводят в ризницу, и мы сможем приложиться к святыням. А пока расслабьтесь, дышите глубже, & исключительно носом.

Братва дружно налегла на кофе, благо он был отменный, -не зря тут у них профессиональная стойка. Нам спешить было некуда, поэтому мы тянули его медленно. Если честно, то уходить вовсе не хотелось, но всё же мы прибыли за три моря не затем, чтобы кофе распивать.

К нам снова подошёл улыбчивый монах и снова обратился ко мне на собачьем языке. Половину I’m не сумел разобрать -его произношение отличалось от лондонского, как Кутлумуш от Вестминстера, – но кое-что выяснить удалось. Сейчас будет читаться акафист Богородице, потом небольшой отдых, затем – повечерие, трапеза, служба, следом отдых часов пять и Литургия. В конце чтения акафиста будут выносить святыни монастыря.

Ещё он сообщил, что недалеко отсюда находится калива, где подвизался Паисий Святогорец. Я перевёл эту новость моим братьям, и они, конечно же, изъявили желание её посетить.

Послышались звуки деревянного била. Выйдя на монастырский двор, Господь «напомнил» нам неразумным, что уже лето. Солнце, пока мы оттягивались в архондарике, перебралось в зенит и залило двор своим пеклом почти как раскалённый металл готовую форму. Мы прошли мимо розовой часовни, которая оказалась трапезной, и вошли в Соборный храм.

Красный снаружи, внутри кафоликон отливал пепельным цветом, что подчёркивало его древность, мудрость и вечность. Началось чтение акафиста, хотя на греческом языке трудно было что-либо разобрать. Народу в храме было не так, чтобы людно, все уместились в стасидиях. Мы не стали изображать из себя белых ворон и быстренько заняли свободные.

Но вот голоса остановились, и на середину храма вынесли длинный стол, похожий на обеденный, покрытый красной материей. Из алтаря стали выносить ковчежцы и ставить на стол. Солнце, робко пробиваясь внутрь храма и, освящая кумачовый цвет покрывала, «выкрасило» стены кафоликона пурпуром и заблистало в позолоте иконостаса и золоте ковчежцев.

К столу выстроилась небольшая очередь, за монахами двигалось несколько мiрян. Неспешное движение к святыням: земной поклон, целование, шаг дальше. Никто не торопил, возле каждой мы опускались на колени, но так, чтобы не задерживать остальных.

Когда все приложились, ковчежцы унесли в алтарь, сняли материю, убрали стол, и в храме сразу как-то потускнело. Среди монахов я разглядел нашего информатора, и подошёл к нему с надеждой попросить показать дорогу к каливе, где подвизался Паисий Святогорец.

– If you’re not too busy right now, could you show us the way to the kaliva of Reverend Paisius?

– O'key. But I just need to finish one obedience, will you wait for me?

– Of course! Should we wait in the church?

– No, the temple is closed when there is not prayer service. Come with me, – ответил монах и повёл нас в братский корпус. По сути, это просто стена монастыря, дверь выходит на внутренний двор, а окна наружу. Толщина стен этого монументального здания больше полметра. Его обступают деревянные террасы, чем-то напоминающие строительные леса, только более основательные, но в сравнении с мощными стенами, весьма жиденькие.

Мы поднялись по деревянной лестнице братского корпуса. С широких строительных лесов переступили на узенькую каменную терраску. Во втором этаже монах распахнул одну из дверей, и мы оказались в большой зале гостинички общежительного типа. Здесь стояло несколько аккуратных овальных столиков, вокруг них старинные резные кресла, обтянутые серой замшей, вдоль стены топчан, также обтянутый тёмно-синей замшей. Пол в зале и в коридоре выстлан тёмно-бежевой плиткой, двери в кельи морёного дуба, стены выбелены до синевы.

Всё располагало к задушевной тихой беседе. Единственное, что смущало, – кроме нас в комнате никого не было. Получалось, что остальные монахи либо молятся по кельям, либо несут послушание, либо отдыхают. И только мы нарушаем заведённый режим.

Наш провожатый открыл одну из дверей в номер весьма современного образца. Чистенькая светлая комната, о двух кроватях. Наверху окно, в нём проглядывалась зелёная листва, и слышалось соловьиное теньканье. У каждой кровати тумбочка, на ней ночничок, и главное – свой санузел с душевой кабиной! Кому-то может показаться, что это вовсе не чудо. Но для тех, кто больше полжизни прожил в СССР, такая забота о человеке и есть настоящее чудо.

Монах с четверть часа скользил из одной комнаты в другую, словно искал вчерашний день. Но на то он и вчерашний, что можно плутать до Второго пришествия, пока вчерашним днём не станет сегодняшний. Однако не наше холопское дело его торопить или поправлять. Мы тихонько наслаждались долгожданным покоем и перелистывали впечатления.

– Если очень пъстараться, то мы сегодня можем успеть посетить мънастыри Ставроникита и Пантократор, – нарушил, наконец, чарующую тишину братского корпуса гигант X-в.

– Не забывай, что в пять часов начнётся служба, а если мы на неё не попадаем, то останемся без трапезы, – Никита резко остудил его пыл.

– Без ужина, конечно, остаться не хотелось бы, – поддержал его брат Николай.

– Ерунда, мы же в Карее. Можно в мъгазинах что-нибудь приобрести, чтобы гълодными не остаться. Что, вы до завтрака не дъживёте что ли? – возмущению Володи не было предела.

– Просто не хотелось бы нарушать заведённый порядок. И потом, даже если мы успеем их посетить, то, что толку? К святыням приложиться всё равно не сможем, их выносят утром. Это в славянских монастырях для нас делали исключение, а в греческих кто знает, пойдут ли нам навстречу? -доводы Никиты были достаточно резонны, что не согласиться было нельзя.

– Как хътите, я свой въриант озвучил, – сказал Володя.

Меж тем наш провожатый закончил своё благое делание и вернулся, помня обещание показать нам дорогу к каливе Паисия Святогорца. Выйдя за ворота монастыря, мы увидели ровное зелёное предгорье, на котором были разбросаны небольшие беленькие домики – каливы.

– Go on the asphalt road, a sign will indicate a turn on the path, turn right. Where will the fork, go to the left, go over the bridge and see the cell elder Paisius. Do you understand me? – повторил монах и заглянул мне в ясны очи с такой надеждой, что переспрашивать желание пропало.

Если быть до конца откровенным, то половину из сказанного я не понял, а мои спутники, разумеется, не поняли вообще ничего. В окончательно средней школе таких слов не преподавали, а в самоучитель заглянуть не догадался. Единственное, что азъ нерадивый успел понять, таки это не пропустить правый поворот с асфальтовой дороги, затем слева будет мостик, а за ним уже калива прославленного старца. Что ж, как говорится – вперёд и с песней!

– If you still get lost, then read the prayer to the Virgin Mary, She will save you from any situation. You all understand? – дал нам последнее напутствие святой отец, когда мы обратились к нему за благословением. Молитва Деве Марии – самый надёжный путеводитель на Афоне.

После сего напутствия мы разошлись в разные стороны как корабль с берегом. Наша дружная компашка отправилась на поиски новых приключений, а монах пошёл исполнять очередное послушание. Некоторое время мы шли вниз по асфальтовой дороге, пока справа не нарисовался поворот, перегороженный шлагбаумом. До сего момента никто из нас не проронил ни слова, а тут сразу всем приспичило задать вопрос непонятно кому или же самим себе.

– Так. Он говорил про поворт направо и чего-то там ещё добавил, а чего, я таки не понял.

– А чего тъгда не переспръсил? – Володя был как всегда прав, только не учёл, что собачий язык никогда не был для меня родным. Сколько ни переспрашивай – толку ноль.

– Las lagrimas no quitan penas. Ты всё понял, что я сказал? – обратился я к гиганту X-ву.

– ??? – немой вопрос был мне ответом.

– Слёзы не отнимают печали, это если дословно. А по-нашему ты знаешь, как звучит. Вот и я по-собачьи понимаю столько же. Слава Богу, что хоть чему-то научился, а то бы вообще…

– Ладно, хорош базарить, – вмешался в наш диалог Никита. – Так мы идём направо или дальше по дороге?

– Может быть, шлагбаум поставили, чтобы на машинах нельзя было туда ездить? – выдал единственно разумное предположение наш незалэжный брат Николай.

– А что, впълне възможно, – поддержал его Вольдемар.

– Ты снял ответственность с моих хилых плеч, –I’m был готов до зѣла его расцеловать.

–Тъгда не будем терять время, – олодя вытянул вперёд правую руку, как некогда вытягивал его лысый тёзка, указывая путь пролетариату: «ВеRной доRогой идёте, товаRищи!»

За что я ценю и обожаю моих дорогих попутчиков – они никогда не обижаются. Может, конечно, и обижаются, но виду никогда не подадут. И на этот раз наш базар резко сменился ненавязчивым весельем. Мы обошли шлагбаум, и пошли по гравийной дорожке, которая пошла вверх и в сторону от нужного направления. Впереди нарисовался небольшой домик.

Подойдя к хате поближе, единственное, что пришло мне на ум – это одесское «чтоб я так жил!» Думается мне, глядя именно на такую хату, у Александра Сергеевча родилось желание написать свою знаменитую «Сказку о рыбаке и рыбке». Но старик у Пушкина ловил неводом рыбу, а верные воины Христовы становились ловцами человеков. Вот бы нас кто поймал!

Домик был наглухо заколочен, поэтому нам ловить было нечего и некого. Обойдя его пару раз, мы двинулись в обратный путь. Дойдя до шлагбаума, свернули направо и направились в сторону Карен, пока не наткнулись на неприметную табличку. На ней отчётливо проглядывалась стрелочка и надпись по-гречески, из которой мы поняли лишь одно слово: Пашюд.

– Точно! – воскликнул азъ просветлённый, как некогда Архимед своё знаменитое «Эврика!». – Он, ведь, чего-то там говорил про «sign will indicate a turn on the path». Табличка укажет направление. Вот этот указатель монах и имел ввиду, а мы свернули хрен знает куда.

– Тък, ведь, и на шльгбауме висела къкая-то табличка, -вспомнил брат Владимир. – Там что-то по-гречески было нацарапано, наверное, что сюда хода нет, только мы не поняли.

– А как мы могли понять? Это для европейцев закрытый шлагбаум – табу, а для нас…

– Короче, мы идём к старцу или будем опять базарить? – резко оборвал меня Никита, и мы дружно свернули на неприметную тропку, спускающуюся вниз от дороги.

– Я не мог даже представить, что тропа к каливе столь пъчитаемого старца почти заросла травой. Думал, что дърога к нему дължна быть широкая и утоптанная, – заметил Володя.

– «Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими» [Мф.7;13]. Ты не забыл слова из Библии? – спросил его Никита.

Гигант Х-в не успел ответить, потому что тропинка раздваивалась, и у нас снова возникла дилемма: какими вратами идти? ВПС силился вспомнить, что говорил монах, но память подсказала лишь то, что нужно обратиться к Деве Марии. Ко Пресвятой Богородице.

«Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою, Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родилаеси душ наших». «Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою…». Мы начали повторять молитву, чередуя её крестными знамениями. Долго ли, коротко ли длилось наше обращение к Пречистой Деве, но вдруг резкий порыв ураганного ветра колыхнул ветви деревьев влево так, что некоторые чуть ли не к земле прижал. Они оставались в этом положении несколько секунд и вдруг всё стихло.

Оказывается, на Святой Горе вовсе не обязательно владеть собачьим языком, ажбы сыскать правильный путь. Достаточно с душой обратиться к Игумении Горы Афонской, и Она всегда подскажет верное направление. Конечно, безпокоить Её каждый раз – не по-мужски, тем не менее, православные обязаны владеть церковно-славянским языком, а не прибегать к услугам звёздно-полосатых врагов. К сожалению, пока это станет нормой жизни, много воды утечёт.

Свернув влево, за очередным изгибом тропинки мы вскоре добрели до того самого мосточка, о котором предупреждал наш провожатый. «Where will the fork, go to the left, over the bridge and see the cell elder Paisius» – сразу вспомнились мне слова монаха. Через расщелину, по которой струился весёлый ручеёк, был перекинут приличный мосток, сработанный, по всем вероятиям, рабами если не Рима, то Вавилона, это точно. Что удивительно, нас он выдержал.

И как же мог наш глубокоуважаемый фоторепортёр пропустить такой ценный кадр! Это всё равно как для честного советского трудяги пропустить очередной тост на светской тусовке своего любимого отпрыска, выбившегося в олигархи. Или как для колхозницы-пенсионерки в лихие 90-е, для которой «Просто Мария» была гораздо важнее Девы Марии, пропустить очередную серию «Рабыни Изауры» и не попереживать вместе с богатыми, которые тоже плачут.

Вскоре на горизонте показался белый домик старца, огороженный железной сеткой. На железной калитке больше для вида болтался замочек, которыми наивные авиапассажиры иногда запирают свои чемоданы для самоуспокоения. Рядом с калиткой висело металлическое било и железная гирька. При соприкосновении сие устройство издаёт мелодичный звук.

– Похоже, нам здесь не рады, – пробубнил Николай.

Чтобы лучше разглядеть сквозь листву белый домик старца Паисия, он взобрался на пенёк, но в домишке не ощущалось никакого присутствия живого существа. Нам это показалось немного странным, всё-таки мы стоим перед дверьми каливы, где жил великий старец. И уже нам казалось зѣло чуть-чуть, что мы, наконец, до него дошли, нам бы ещё и внутрь заглянуть.

– Позвони ещё разочек, может, на сей раз повезёт, – с надеждой попросил Никита.

После повторного набата, подождав ещё с пару минут, стало окончательно ясно, что в этот райский уголок нам дорога заказана. А так хотелось прикоснуться к этой благодати, посидеть на лавочке у крыльца, прогуляться по небольшой лужайке, что раскинулась перед домиком, ощутить себя причастным к подвижнику, почувствовать умиротворение и покой.

Дверь каливы неожиданно отворилась, из неё выглянул старче, который настолько искренне обрадовался нам, примерно как робинзон Крузо, неожиданно причалившему пароходу Подойдя к калитке, он откинул с неё резиновое кольцо, наброшенное сверху, каким закрывалась калитка и в Кутлумуше, и жестом пригласил нас войти. Мы неспешно прошли лужайку, полюбовались причудливым «зонтиком» на крыше, который оказался куполом церквушки.

Поднялись на крылечко. Слегка пригнувшись, чтобы войти в дверь, мы оказались в тесном тёмном коридоре. Впереди виднелся светлый проём – видимо та комната была обиталищем этого отшельника, но старче повёл нас направо, и мы оказались в отшельнической церкви.

Размером церквушка будет примерно как спальное ложе царицы Клеопатры. Низкий потолок, алтарь отгорожен деревянным иконостасом с царскими вратами и одной дверью, «охраняемую» благородным разбойником. По стенам хаотично висит множество икон, вдоль стен от иконостаса помещаются только две стасидии, ещё по одной стоят по обе стороны входа в церковку. В одной из этих старинных стасидий, перебирая чётки, молился старец Паисий. На её спинке укреплена чёрная вязаная материя, а над стасидией портрет прославленного старца.

Архимандрит Софроний (Сахаров) высказал такую мысль: «Благодать приходит в то сердце, которое исстрадалось. А пока сердце не настрадалось, оно не может быть вместилищем благодати. Человек не может её принять, так как ему ещё кажется, что он сам по себе кто-то». Или преподобный Нектарий Оптинский: «Только лишь когда человек познает собственное всецелое ничтожество до конца, Господь сможет сотворить с ним что-то великое». «Ибо, кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится» [Мф. гл.23;8].