Текст книги "Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837"

Когда я рассказал об этом Z., она улыбнулась и поведала, что не зря избрала меня в сводники, ибо я прочел ее мысли. Она призналась, что фантазия о пяти хуях не дает ей ни минуты покоя и что сегодня она собиралась просить меня поделиться ее телом с еще двумя. «Я знаю, что тебя не убудет, со сколькими бы я тебя ни делил», – сказал я и поцеловал ее в пизду.

Мы разработали очередность – сперва мальчикам дать по груди и пусть присосутся. Щекотать пятки они начнут по моему знаку, когда все остальные займут свои места в ее сокровенных глубинах. Для разнообразия мы решили поменять местами А. и К. Я оставался на своем дирижерском месте.

Z. умоляла меня следить, чтобы маска не сползла с ее лица, если она потеряет сознание. В прошлый раз она была очень близка к этому. И хотя я всегда утверждал, что женщина может, если захочет, преодолеть свое обморочное состояние, то теперь я видел, что это может быть превыше ее сил.

На этот раз мы должны были ждать ее появления в квартире, которую она снимала для тайных свиданий. Она дала мне ключ. Я всем сказал, что это моя квартира, которую я держу для своих тайных свиданий. И эта ложь была так сладка, ибо они завидовали мне.

Квартира располагалась во флигеле двухэтажного дома и состояла из гостиной, столовой и спальни. На столе красовались пять бокалов и пять запотевших бутылок шампанского, только что вынутых кем-то из ледника. Мы осушили три.

Нам было велено ожидать в гостиной. Я в этой квартире раньше не бывал и неожиданно почувствовал острый приступ ревности. Было мгновенье, когда я захотел в отместку раскрыть всем имя Z., но мне удалось овладеть собой.

Мы расселись в креслах и на диванах, поспешно вливая в себя шампанское – льда мы не нашли и не хотели дать шампанскому согреться. Потом мы не выдержали и заглянули в спальню. Спальня была заполнена огромной круглой кроватью, предназначенной явно не для сна. Окно закрывала занавеска, сквозь которую легко просвечивало солнце. В гостиной у окна стоял клавир. Один из племянников А. стал играть веселую мелодию, но пальцы его заплетались от шампанского. Другой племянник, что был постарше, старался скрыть в одеждах стоящий хуй, но он выпирал через ткань, когда тот в нетерпении прохаживался по комнате. Я поднял тост за женщину, которую все мы так страстно ждем.

– Разве будет только одна? – удивился старший племянник.

– Это такая женщина, которой хватит всем, – мудро ответил ему дядя.

Мы не рассказывали подробности мальчикам, а лишь обещали, что устроим им любовное приключение. А. сказал их матери, что берет мальчиков на прогулку.

Младший допил свой бокал и хотел наполнить его снова, но К. не позволил.

– Ты что, хочешь проспать свое любовное свидание? – спросил он.

Довод подействовал, и юноша снова заиграл на клавире. Но вдруг он оборвал мелодию, и мы услышали звук подъезжавшей кареты. Все бросились к окну. Из кареты вышла Z. На ней была такая густая вуаль, что лица не было видно. Ярко-голубое платье обнимало идущее к нам божественное тело. Через несколько мгновений дверь открылась, и я вышел навстречу Z. в прихожую.

Z. откинула вуаль, явив мне красоту своего лица, которую даже маска не могла скрыть. Z. говорила мне, что даже если бы она не боялась, что ее узнают, она все равно была бы в маске, потому что в ней она чувствует себя независимой от всяких приличий.

– Все с нетерпением ждут вас, – сказал я.

Она кивнула мне и прошла в спальню. Я стал помогать ей избавляться от одежды, но она шепотом сказала мне, чтобы я шел в гостиную, а она стукнет два раза в стенку, когда нам можно будет появиться.

В гостиной все стояли в напряженном ожидании.

– Ну, как? Идем? – спросил К., расстегивая рубашку.

– Еще немного терпения, друзья мои, и мы окажемся в раю.

По моему предложению мы разделись донага, чтобы не тратить время на раздевание, когда нас позовут. Мальчики стыдливо остались в нижнем белье, зачарованно уставившись на наши стоящие хуи.

Тут мы услышали два призывных удара в стенку и ринулись в спальню.

Дневной свет, проскальзывал сквозь занавеску, явил нашим очам приветствующую нас пизду. Мы бросились покрывать тело жадными поцелуями. Но Z. отстранила нас и поманила к себе трепещущих юношей, скромно стоявших у двери. Она освободила их от остатков одежд. Из-за страха мальчишки были нетверды в своих намерениях. Z. по очереди облобызала им хуи, которые тотчас воспряли, и мальчики запыхтели. Она уложила их на кровать и устроилась между ними, упираясь на локти и держа в каждой руке по хую. А. заполз под нее и поднял руки, на которые Z. оперлась плечами. Я засунул племянникам в рот по груди и приказал: «Сосите не останавливаясь!» К. тем временем намазывал хуй мазью, нацеливаясь в ее выгнутую навстречу жопу.

– Смажь хорошенько, – предупредил я его, вспоминая наставления Z.

– Это я так, на всякий случай, у нее уже тут скользко – сама позаботилась. Ну, с Богом, – сказал К. и, притянув ее к себе, он вмял живот в ее зад.

Я взял руку каждого из племянников и положил на пятки Z.: «Чешите и сосите», – дал я им последнее наставление.

Z. всхлипнула и вцепилась в мой хуй. «Ладно ебем, вместе», – время от времени приговаривал я, чувствуя покусывание Z. и замедляя свои движения.

Мальчишки то и дело забывали чесать, увлекаясь собственными ощущениями, и я напоминал, шлепая их по плечам. Z., не желая, чтобы они быстро кончили, не дрочила искусно, как она это умела, а лишь сжимала хуи в кулачках. Но это не очень помогло – один застонал и стал подкидывать бедрами в жажде движения, которого Z. умышленно его лишала. Она быстро оторвалась от меня и приникла к мальчику, не дав пропасть и капле. Следом за ним закорчился и его братец, и Z. быстро повернулась к нему, уже в воздухе словила ртом плеснувшую первую каплю и накрыла все остальные. Мальчишки сразу потеряли интерес и отпали от грудей, и мне пришлось прикрикнуть на них. Они устало принялись опять сосать и чесать.

Z. вернулась ко мне, не отпуская из рук обмякшие хуечки. Тут пришло ее время, и она завыла и захлестнулась нами троими. Мне казалось, что наши три хуя встретились где-то в середине ее утробы и уперлись друг в друга.

Мы сидели вокруг Z. и смотрели на нее, бесчувственно лежащую на животе, с одной ногой, подогнутой под себя. Из пунцовой пизды медленно вытекало семя и стекало по ляжке на простыню. Я развел ей ягодицы, чтобы насладиться зрелищем в полной мере. Мы успели усмотреть последние конвульсии ее задней дырочки, окруженной нежными припухлостями сладострастья. Мальчики, плохо соображая, что происходит с нашей любовницей, в испуге посматривали на нас, умиротворенных и гордых собой мужчин. Младший протянул руку и пощекотал ей пятку. Z. отдернула ногу и раскрыла глаза. Она махнула рукой, давая знак, что нам пора уходить.

Вечером того же дня я и Z. смаковали наши ощущения. Ее муж, как всегда, был в клубе, и мы предавались свежим воспоминаниям, зажигаясь от них и перемежая их с объятьями.

Z. не выносила щекотки, но, когда она приняла три хуя, щекотание пяток подавлялось более острыми ощущениями и представало дополнительным штрихом в красочной картине нашего соития.

Семя, излитое ей в зад, действовало на нее как клизма, и она восхищалась еще одним благотворным влиянием любви, которое так сладостно спасает от запоров.

Она уверяла меня, что может следить за ощущениями каждого хуя: чувствовать приближающийся конец одного в то время, как другой только начинает заливать ее нутро, а третий уже обмякает, исторгнув последнюю каплю. Причем, если концы отделены друг от друга мгновениями, эти мгновения растягиваются для нее в бесконечность. Именно поэтому ей было необходимо, чтобы мы двигались ритмично, иначе она теряла единство ощущений.

После таких преданных стараний принести женщине исчерпывающее наслаждение я решил подумать и о себе, благо с помощью денег это было просто. Будучи холостым, я не боялся репутации развратника, а, наоборот, воспринимал ее как комплимент. В борделе я взял пять блядей и, щедро заплатив, наказал им делать, что я скажу. Первую я положил на спину и встал над ней раком, развернув пиздой к лицу. Она заглотала мой хуй и раздвинула пальцами свои опушенные губки, обнажив похотник. Две другие улеглись по бокам и сосали мои соски, а я запустил пальцы в их жирные пизды. Четвертая легла под меня сзади и лизала мне яйца, а пятая, стоя на коленях, лизала мою сраку. Последней пришлось доплачивать. Я вдруг представил на ее месте старую императрицу, которая увидала меня стоящим раком перед дворцом в Царском. И я кончил, смеясь. В хуе и в яйцах образовалась сосущая пустота удовлетворенности. Тогда я вкусил, насколько это было возможно для мужчины, что ощущала Z. Одно злило меня – мы делали это для нее с радостью и считали себя счастливцами. Кроме нас, нашлось бы множество кобелей, жаждущих поебатъ сообща такую сучку. А я должен был платить деньги и видеть, как бляди делали все через силу. Попасть бы в женский монастырь или к женщинам, сидящим в остроге, – к изголодавшимся женщинам, но так, чтобы и убежать вовремя можно было, а то ведь заебут до смерти. Нет, с моей рожей никогда мне не иметь вдоволь прекрасных баб. А хозяйка борделя жаловалась, тыча в меня кривым пальцем, что я развращаю ее девочек, и грозилась не пускать меня на порог ее дома. Но девочки вошли в мое положение и потом сами клянчили деньги, предлагая повторить все снова, но по секрету от хозяйки.

Вот какие картины вставали перед моими глазами, когда я обнимал N. Часто я представлял ее на месте Z, и острая ревность, перемешанная с не менее острым наслаждением, исторгала мое семя, принося краткое успокоение от этих фантазий. Я отгонял фантазии о Z. как наиболее оскорбительные для N. и старался заменить их на «невинные» – я представлял себя одного, ебущего одну женщину.

Бывало, сижу у себя в кабинете и стараюсь писать, но мысли улетают к чужим женщинам, их пизды являются перед моими глазами, и желание загорается во мне. И никогда в этих мечтаниях не было пизды N., которая была так рядом, так прекрасна и так желаема всеми, кроме меня.

Когда в такие разгоряченные мечтами минуты N. входила в кабинет, мое желание вдруг бесследно исчезало. Но чтобы прекратить удручающие меня видения, я заставлял себя кончить в N. Мне всегда приятно и радостно на нее смотреть, но она перестала влечь, волновать меня. Я смотрю на нее как на произведение искусства, поистине как на Мадонну, с единственным изъяном – мозолями на пальцах ног.

N. стала для меня лить средством для избавления от фантазий. Другими словами, я еб жену не для удовольствия, а чтобы остаться ей верным.

Но избавиться от фантазий удавалось на недолгий срок: прибитые судорогами, они скоро выпрямлялись, как трава после дождя. Утраченное разнообразие возмещалось видениями садящихся на меня женщин: те, у которых пизда ближе к жопе, чтоб раскрыть пизду, растягивают себе руками ягодицы, а те, у которых пизда вдали от жопы, раскрывают пизду спереди, растягивая губки. Вот где проявляется женская индивидуальность.

* * *

Когда-то я думал, что божественные конвульсии – цель любви. Нет, если бы это было так, верность не была бы таким тяжелым бременем и жена всегда бы сполна удовлетворяла мои желания. Но дело не в конвульсиях, которые можно достичь и дрочкой, а в раскрывании тайны пизды. Тайна пизды, которая перестает волновать от еженощного общения с женщиной, не исчезает и не раскрывает себя до конца, а переселяется в других женщин. Или иначе – у всякой пизды своя тайна, и, раскрыв одну, вовсе не значит, что ты познал всю Тайну. Вот получил желанную пизду и, кажется, что словил Тайну за хвост, ан нет, она выскальзывает из приевшейся пизды, и смотрит на тебя из другой. Единственное, что возвращает Тайну в ее законное место – это разлука, и жена опять становится желанной, но… на одну ночь, а потом пресыщение возвращается на свое не менее законное место.

* * *

В декабре я не выдержал и сбежал в Москву. Я говорил себе, что разлука вернет мне страсть к N. Но разлука должна быть в одиночестве, а не в окружении цыганок, которых позвал Нащокин. Расстояние не только освежило страсть к N., но и заставило меня забыть о клятве верности. Когда Оленька подошла ко мне, вся моя страсть, возродившаяся для жены, обратилась на нее, ближайшую женщину. Она показалась мне первой женщиной в жизни, настолько свежими были мои чувства. Пиз да опять смотрела на меня божественным взором.

Но, насытившись ею до дна, я стал жадно мечтать о N. Окажись она тогда рядом, я бы с новорожденной страстью бросился бы и на нее. N. отдалилась от меня, почужела и поэтому сразу возжелалась с новой силой. Это не было для меня открытием, я испытывал это по отношению к другим женщинам, но я почему-то убеждал себя, что изведанные законы не должны относиться к моей жене, и поэтому, когда все повторилось с ней, я понял, что теперь моя похоть польется на каждую подвернувшуюся женщину.

Так я снова бросился на блядей. Те из них, что прослышали о красоте моей жены, укоряли меня, как же я к ним хожу от такой красавицы. Где им было понять, что красота не спасает от пресыщения, что разнообразие – это единственное, что поддерживает во мне жизнь. Кобели, влюбленные в N., гневно или недоуменно смотрят на меня – как это я могу хотеть какую-либо бабу помимо моей красавицы жены. Многие писали ей записки, что готовы отдать жизнь за ее благосклонность. Мы с N. посмеивались, читая их. Но если бы влюбленные знали, как быстро проходит восторг и как по нему начинаешь тосковать, ибо, познав его, невозможно свыкнуться с его исчезновением.

Есть глубокий смысл в том, чтобы пожертвовать жизнью ради единственного обладания красавицей и тем самым избежать наступления безразличия, столь оскорбительного для недавней страсти. Смерть – это самый надежный способ сохранить верность своей возлюбленной. Я теперь понимаю причину самоубийства Ромео и Джульетты. Они действовали по наитию, без понимания, но цель была та же – не изменить возлюбленной даже после ее смерти, что невозможно для молодого, красивого и живого тела.

* * *

Я наблюдаю за своими чувствами и над влиянием, которое оказывает на них привычка. Первые недели после свадьбы были заполнены бесконечным сладострастием. Все в N. возбуждало меня – я терял разум от желания, когда чувствовал запах пота ее подмышек, сладкую вонь газов, исходивших из ее живота, душок мочи, смешанный с ароматом пизды, когда видел кусочек говна, который прилип к волосикам в жопе, кровь месячных, размазанную по бедрам после долгих соитий.

В N. не находилось ничего, что могло бы вызвать во мне отвращение. В теле все прекрасно, если в нем все вызывает страсть. А чем сильнее желание, тем меньше оно признает брезгливость. Но через месяц, удрученный привычкой, когда N. случайно перднула в постели, я не бросился ее ебать, а спокойно повернулся на другой бок. Чувства мои дремали, притупленные привычкою.

Я помню ту первую ночь, когда мы легли в постель и уснули, не поебясь. До этого мы не пропускали ни одной ночи. С тех пор это стало случаться чаще и чаще.

* * *

Теща моя после свадьбы слишком часто являлась в гости. Она смотрела на меня со злобной похотью. N. призналась мне, что мать учит ее не давать, если я не делаю того, что N. хочет. N. держала слово быть со мной откровенной, и это давало мне надежду, что ее душа всегда будет открыта и близка мне.

Тещу я однажды подловил в темном углу и прижал к стенке. Она замерла, ожидая, что же я буду делать дальше. Какое-то мгновенье я хотел залезть к ней под платье, не из желания, а из дерзости. Впрочем, желание могло быстро прийти на смену дерзости, и мне не хотелось себе этого позволять. Я сдержался и сказал, что задумал:

– Сударыня, я должен вас огорчить: то, о чем вы мечтаете, не произойдет, – и я демонстративно от нее отстранился, – я увожу N. в Петербург и в гости вас не приглашаю.

Переезд в Царское Село был большим облегчением для N. и для меня. Мы стали жить в спокойствии – без нудных родственников и без надоедливых знакомых.

Посещение Лицея толкнуло меня на воспоминания, которые вызвали бы у N. приступ ревности, если б она узнала о них. Тогда, еще верный N., я размышлял, является ли мысленная измена истинной изменой. Я пришел к выводу, что мои жадные воспоминания изменой не являются, ибо мой любовный опыт делает мечтания ничтожными по сравнению с ним самим. У N. – наоборот, если она мечтает о ком-либо другом, она изменяет мне, ибо знает только меня. Иными словами, мои мечты рождаются моей памятью, над которой я не властен, а ее – развратными мыслями сегодняшнего дня, которым она намеренно дает волю.

Вскоре, когда я перешел Рубикон и начал изменять N., я перестал мучиться этим вопросом и простил все ее возможные фантазии, моля Бога, чтобы только наяву она мне не изменила. Но самое страшное, что нам не дано знать, верна ли нам жена. Я никогда не узнаю, что делает N., когда я не вижу ее. В верность можно лишь верить. Когда моя вера слабеет – является дьявол ревности, и никакие доказательства верности не могут помочь, потому что в любом доказательстве разум находит несовершенство. И только возвращение веры в сердце изгоняет ревность. Но, увы, ненадолго.

* * *

Я напоминаю себе Отелло: тоже негр и тоже не ревнив, а доверчив.

* * *

Я с теплом и радостью вспоминаю мой недолгий период верности моей женке – он был хорош тем, что освобождал меня от волнений: появится ли утром, после посещения нужника, жжение в хуе.

* * *

Я ревную всякую красивую женщину, потому что я люблю всякую красивую женщину. А красива любая женщина, которую хочешь. Если женщина остается красивой после того, как ты в нее кончил, значит, она поистине красива. N. – поистине красива, ибо я давно перестал ее хотеть, но не перестаю любоваться ею.

* * *

Верность – это борьба с соблазном быть неверным. И мне не хватило сил в этой борьбе. Почувствовав, что потакание своей слабости ведет к беде, я стал уговаривать N. уехать жить в деревню. Я знал, что мне не устоять перед соблазном, а уединение держало бы меня у письменного стола. Когда же похоть возгоралась бы во мне, рядом была бы только N. Дворовые девки не в счет.

Но она с ее вялым темпераментом, расшевелить который мне всегда стоило немалых усилий, находила сильнейшее наслаждение в кокетстве, абсолютно для нее безопасном, как уверяла она. Ее пьянит власть собственной красоты, которая ставит перед ней на колени самых могущественных мужчин в Петербурге, включая и государя. По своей благопристойности и доброте она не пользовалась красотой в корыстных целях, а лишь играла ею, как ребенок.

Если бы она лишилась постоянного преклонения, у нее бы пропал смысл жизни. Ничто иное, даже дети, для нее не столь важны. Нет, здесь я переборщил – дети у нее все-таки на первом месте. После рождения Машки N. так расцвела, что от каждого следующего ребенка она ожидала прибавления красоты, а значит, и усиления вожделенных чар. Но нет же, я не хочу быть язвительным к моей женке. Я люблю ее, просто пытаюсь отомстить ей за собственную слабость.

Впервые изменяя ей, я знал, что разрываю узы, восстановить которые невозможно. Я себя уговаривал, что, ебя блядь, жене не изменяешь. Но в тот же момент я понимал, что нарушаю брачную клятву, что с этого дня моя жизнь с N. изменится бесповоротно, даже если она ничего не узнает. Я твердил себе, что поэт не может жить без трепета, а в браке трепет – не жилец. Я должен был примириться с умиранием трепета, потому что таков закон. Бог не мешает нам познать его законы, но он карает нас за попытки их изменить. Мне нужно было поверить, я же вознамерился проверить, а это возможно только преступая закон.

Преступив раз, я уже не мог остановиться. N. сначала почувствовала, а потом узнала об этом, в том числе и от меня самого. Я же опять дорвался до разврата, и если его называть грязью, то ведь и мед, коль им измазаться с ног до головы, тоже можно назвать грязью. Но сладость его от этого не уменьшится.

Моим любимым упражнением было влюбить в себя блядь. Влюбить в себя неопытную девочку ничего не стоит (в прямом и переносном смысле), а влюбить в себя блядь, которая по профессии своей должна быть бесчувственной, – это вызов мужскому искусству. Девицы обучены не кончать с гостями, и только редкие, с пылкой натурой, не могут удержаться и кончают, быстро изнашиваясь. Но с такими неинтересно. Я выбирал ту, что поопытнее и похолоднее. Я забирался с ней в постель и начинал ласкать ее без спешки и добросовестно, приговаривая, как она красива и как я ее люблю. Она смотрит на меня с усмешкой, с недоверием или без всякого выражения на лице, но я знаю, что ей приятно слышать эти слова. Некоторые мне подпевают, мол, и я какой красивый, и как она меня любит. Но ей-то уплачено, а я говорю бескорыстно, и потому ей слышать это приятней, чем мне.

Я ложусь у нее между ног и зализываю похотник. Она лежит с открытыми глазами, не давая себе увлечься, зная по печальному опыту, что гость скоро бросит все эти глупости, засунет ей куда-нибудь хуй и кончит. Или она лежит с закрытыми глазами и начинает притворно стонать и двигать бедрами. Но я знаю, что еще рано. Я вставляю указательный палец в пизду и длинным ногтем поскребываю ей утробу. Средний палец я обмакиваю в пизду и плавно углубляю ей в сраку. Свободной рукой я тереблю сосок.

Я упорен – лижу плотно и по-разному, ища и находя ее любимое движение. У нее появляется надежда: а вдруг я доведу ее до конца. Блядь расслабляется, и в ней проступает женщина. Лоно ее начинает напрягаться. Она приоткрывает глаза и смотрит вниз, серьезны ли мои намеренья, и наши взгляды встречаются. Она закрывает глаза, все еще готовая к моему предательству, но в то же время охватываемая все растущей надеждой. И наконец она чувствует близость судорог. Она схватывает мою голову руками: нет, мол, теперь уж не останавливайся – и вздрагивает – волны находят, но никак не могут окатить ее с головой. И вот она напрягается, как хуй перед концом, и пальцы мои пожимаются сочной пиздой и тугой сракой. Женщина тянет меня наверх, чтобы я кончил в нее. Она улыбается мне и зовет опять в гости и говорит, что следующий раз даст бесплатно – это ли не объяснение в любви?

* * *

Роковое знакомство произошло тоже в борделе. Нет лучше места для потворства моей страсти наблюдать чужие наслаждения. Не является ли это самым разительным примером человеколюбия, когда чужое наслаждение вызывает во мне самом наслаждение не менее сильное.

Если ты видишь горе чужого тебе человека, то сочувствие, тобою испытываемое, не сравнится по силе с чувствами самого страдальца. Так и в радости от успехов на служебном поприще: человек, их достигнувший, будет много счастливее, чем посторонний доброжелатель, прослышавший об этих успехах. Но когда мы видим чужие любовные наслаждения, они не только вызывают наслаждение и в нас, но наслаждение наше оказывается не слабее, а подчас и сильнее, чем наслаждение участия.

Я убежден, что в мире нет прекрасней картины, чем вид хуя, ныряющего и выныривающего из пизды. А увидеть это во все глаза можно, только наблюдая со стороны. Когда ебешь сам и отстраняешься, чтобы посмотреть на чудо, ты всегда видишь зрелище сверху – не увидеть, как твои яйца елозят по ее промежности. Можно, конечно, мудрить с зеркалами, но это не то. Кроме того, когда ебешь, ты слишком увлечен ощущениями хуя и не можешь полностью отдаться зрению. Поэтому, как зрелище, меня больше волнует чужой хуй, входящий в пизду, чем свой собственный. Недаром древние римляне требовали не хлеба и наслаждений, а хлеба и зрелищ.

Моя страсть к зрелищам уготовила мне знакомство, которое теперь может обернуться моей смертью.

У Софьи Астафьевны есть специальная комната, в стене которой сделан глазок. В него позволяется смотреть за особую плату. В эту комнату отправляются случайные клиенты, а частые гости могут занять соседнюю комнату и наблюдать за действом.

В тот вечер я взял с собой Нину, умелицу. Я поставил ее перед собой на колени, а она знала, что делать, и знала прекрасно. Пока Нина усердствовала, я прильнул к глазку и увидел Лизу, скачущую на каком-то «жеребце». Девочки были обучены, находясь в смотровой комнате, разворачиваться рабочей частью к глазку и ставить рядом подсвечник. Я видел бледный зад Лизы с розовым прыщиком на левой ягодице. Она согнулась над своим гостем, и ее пизда со скользящим в ней хуем сверкала. Всякий раз, когда хуй вылезал из пизды, чтобы опять нырнуть поглубже, он вытягивал за собой бахромку блестящих алых внутренностей. Погружаясь, он запихивал их обратно, в глубину.

На полу валялась форма кавалергарда.

Он кончил, насадив Лизу так глубоко, что пизда пропала из виду. Лиза соскочила с него и побежала подмыв аться. Тогда я увидел его лицо – это был Дантес, которого недавно приняли в гвардию и от которого все женщины сходили с ума. Мы не были представлены друг другу, но мне раз указали на него в доме, где собрались самые прекрасные женщины Петербурга. Я стоял рядом с N., которая тоже увидела его впервые. И у нее вырвалось: «А он действительно необыкновенно красив!» Кровь бросилась мне в голову. И в мгновенье, когда мне это вспомнилось, я кончил, а Нина глотала и глотала.

И вдруг я с озлоблением подумал о N., которая в те редкие разы, когда я уговариваю ее взять мой хуй в рот, всегда давится, откашливается и с отвращением выплевывает мое семя. Дьявольская мысль пришла мне в голову – а выплюнула бы она его семя? Только один ревнивый ответ являлся мне и низвергал меня в пучину ненависти: небось проглотила бы, не поперхнувшись, да еще губы облизала б.

Отправляясь домой, я проходил через залу и увидел пьяного Дантеса с еще одним кавалергардом. Они пили с Лизой и Тамарой. Дантес говорил по-французски, а приятель переводил. Лиза, заметив меня, послала мне поцелуй, а Дантес обернулся в мою сторону и широко улыбнулся:

– Я бьюсь об заклад, что вы – Пушкин.

– Не имею чести, – холодно бросил я, проходя мимо.

– О, позвольте же отрекомендоваться, – браво вскочил он с дивана и последовал за мной.

Он забежал вперед, отвесил поклон и назвался. Я кивнул и прошел в переднюю. Он, пошатываясь, двигался за мной по пятам.

– Я человек в Петербурге новый, и мне хотелось бы сойтись с вами поближе, – сказал он.

– Это не самое удобное место для знакомства, – вынужден был ответить я.

– Отчего же? Напротив. Этот дом располагает к сближениям.

Я остановился и посмотрел на него с любопытством. Я тогда не представлял, сколько еще его каламбуров мне предстоит услышать.

А он тем временем продолжал:

– Вот вы – знаменитый поэт, а не задумывались ли вы над самым великим поэтическим явлением в природе?

Мне стало интересно, что же он скажет, и я медлил уходить.

– Глядя на любую женщину, я знаю совершенно твердо, что у каждой из них есть пизда. Да-да, простой факт, но сколько поэзии в этой непоколебимой уверенности. Ведь только она дает нам цель в поведении с любой женщиной. Не будь этой уверенности, нас бы охватила тоска, ведь женщины в обществе ведут себя так, будто у них нет пизды.

Я не смог удержать улыбки от подобия наших мыслей и сказал ему, что, когда он выучит русский, я дам ему почитать мою сказку, где уверенность, о которой он говорит, подвергнута сомнению.

Чтобы не продолжать с этим юношей разговор, который мне было неприятно вести, я наскоро простился. При других обстоятельствах и с кем-либо другим я бы с удовольствием завязал занимательную беседу, но у меня с первого взгляда сердце не лежало к Дантесу. Кроме того, после женитьбы я даже с близкими друзьями опасался обсуждать прелести ебли и пизды, что всегда было моей любимой темой разговора. Я понимал, что разговор на эти темы женатого человека вовлекает в них его жену, ибо любое замечание будет неизбежно приниматься на ее счет. А имя жены должно быть неприкосновенно. Когда же я стал изменять N., я перестал сдерживаться и в словах: я вернулся к любимым темам разговоров, упоминая других женщин. Но собеседники мои по-прежнему приписывали все N., что я ни скажу. Теперь мне это стало понятно. Но, увы, слишком поздно.

С тех пор, встречаясь в свете с Дантесом, я всегда ловлю на себе его плутовской взгляд. Однажды он даже осмелился подмигнуть мне, но, увидев гаев, полыхнувший на моем лице, больше не решается на подобную вольность. Всякий раз, когда он танцует с N., у меня такое чувство, что он ебет ее – уж слишком он уверен в наличии у нее пизды, он лишен всякого романтического сомнения. Эта мысль не оставляет меня и приводит в бешенство, поэтому я ухожу из танцевальной залы и глушу свою ревность азартом картежной игры или волочусь за красавицами.

* * *

Наблюдая за ухаживаниями Дантеса, я вспоминаю свою холостую жизнь и свою страсть наставлять рога мужьям. «Вот настал и твой черед», – говорю я себе. Круг замыкается, былое сбывается опять, только теперь в роли мужа я, и за моей женой увиваются шалопаи, жадные до ее пизды. Что они ей говорят, как уговаривают?

Я редким умным женщинам говорил, что нет ничего лучше разнообразия, что, отдавшись мне, они будут еще больше любить своих мужей освеженным мною чувством. А дурам я объяснялся в такой страстной любви, какой от мужа они никогда ожидать не могли. И я был предельно искренен и с теми, и с другими.

Я уверен в N., и то, что в ней могут быть неуверены другие, бесит меня больше, чем ее неуемное кокетство. Я вынужден признаться себе, что молва, честь, мнение света значат для меня больше, чем истинное положение вещей. Уж лучше, чтобы N. тайно с кем-то поеблась (но только один раз!) и чтобы об этом никто не узнал, чем сплетни и слухи о ее неверности при ее полной невинности. Поэтому, когда Вяземский волочится за N., я только ухмыляюсь – свет никогда не поверит, что она прельстится таким невзрачным и неумелым мужчиной. А Дантес опасен своей красотой и наглостью – им молва приписывает победы, коих не было, но коих они достойны по понятиям света.

Ненавижу дерзость, с которою молва издевается надо мной за моею спиною. Я чувствую рога, растущие наперекор моей убежденности, что им нет места на моей голове. Молва вносит сомненье в мою убежденность. Сколько необозримых возможностей у N. для измены, когда всякий мужчина у ее ног. Что не дает ей воспользоваться ими?

* * *

Мне удалось убедить N., что у Дантеса сифилис и что он заразит любую женщину, которая отдастся ему. Я учил N., что у больных сифилисом возникают периоды временного облегчения и заразность их уменьшается, хотя совершенно не проходит. В такой период больной испытывает особенно сильную страсть. Так я старался обезопасить N. от Дантеса. Она верила, пока Катька не доказала ей на собственном примере, что это ложь.