Текст книги "Тайные записки А. С. Пушкина. 1836-1837"

Часто после долгих танцев с ним она поверяла мне, возвращаясь с бала, что у него опять было «облегчение болезни». Ее глаза горели, и она с явной живостью откликалась на мои объятия. В эти минуты я думал, что должен быть благо дарен Дантесу за вызванное желание, которым я так жадно пользуюсь. Дошло до того, что, когда N. была равнодушна к моим ласкам, я ловил себя на мысли, что надо бы свозить ее на бал, чтобы Дантес поприжимал ее в танце и разгорячил бы для ночи со мной. Мне было противно от этих мыслей, но ничего поделать с ними я не мог, и в конце концов я стал испытывать только злорадство.

Глядя на любого мужчину, с которым она кокетничала, я злобно шептал про себя: вы все на меня работаете. Но ревность во мне продолжала кипеть. Однажды на балу я заметил, как N., танцуя с графом X., позволила ему трижды поцеловать руку. Когда мы приехали домой, я сорвал со стены кинжал, бросил ее себе на колени и приставил его к горлу N. «Признавайся, – закричал я, – изменила ли ты с X.!» N. обомлела от страха, и тело ее напряглось, как перед сладострастными судорогами. «Клянусь детьми, я тебе верна», – проговорила N. прерывающимся голосом, глядя мне прямо в глаза.

Я был готов проткнуть ей горло, если бы она замедлила с ответом или отвела взгляд, и она почувствовала это. Но как я мог не поверить ей после такой клятвы? Я спихнул ее с колен, и она шлепнулась на пол. Всякий приступ ревности заканчивался у меня возникновением дикого желания. N. лежала на полу и постанывала. «Знает уже, что я ее сейчас ебать буду», – подумал я и задрал ей платье. Бедра N. были в крови, и я удивился, как это я раньше не учуял запаха пиздяной крови. Моя женка выкинула.

После первых родов N. я решил больше никогда не находиться рядом, чтобы не слышать ее ужасных криков. Она кричала так, что я заливался слезами от сострадания и своей неспособности помочь ей. Я проклинал себя и ребенка, причинивших ей такие муки. На вторые роды я умышленно опоздал, а Бог все-таки заставил меня быть свидетелем выкидыша.

В крови лежал сгусток зародыша с рыбьим личиком.

К счастью, кровь быстро остановилась, боли прекратились, и через день N. была уже готова опять забрюхатеть.

* * *

Кровь месячных, кровь родов, кровь выкидышей – кровавые женщины. Сколько воды утекло – скажет мужчина, сколько крови – скажет женщина. Девушка теряет невинность не когда ей рвут целку, а когда у нее впервые кровь идет пиздой.

* * *

Только когда она брюхата, я чувствую покой, так как N. заполняется приготовлениями к родам, что если не полностью вытесняет, то, по крайней мере, теснит ее кокетство. Поэтому я изо всех сил стараюсь держать ее брюхатой, хоть это и разоряет меня: плодя детей, я вынужден плодить долги.

Беременность N. мне на руку также и потому, что она оправдывает мою жажду других женщин. На сносях N. не подпускала меня к себе, потому что врачи наговорили ей, будто это вредно для ребенка. Никакие уговоры не действовали. Я разозлился и сказал, что пойду и выебу блядь. N. восприняла это на удивление спокойно, но потребовала, чтобы это действительно была блядь, а не любовница.

Так я впервые признался в измене и получил разрешение на блядей. Обрадованный, я старался подсластить ее согласие, уверяя N., что бляди лишь взбадривают мои желания без всякого ущерба для моей любви к ней.

Это произошло, когда N. была брюхата Машкой. Но после ее рождения отменить разрешение на блядей было уже невозможно. Как-то раз я захотел N., но она была не в настроении. Я вскочил с кровати и молча стал одеваться. N. сказала ядовито: «Только не иди к дешевым блядям, а то сам заразишься и меня заразишь».

Поначалу я держался только блядей, ибо не хотел, чтобы в свете поползли слухи, что я изменяю жене.

N. примирилась с блядями, но ревность по отношению к остальным женщинам обострилась у нее необычайно. Если на балу я задерживал взгляд на какой-либо женщине, N. свирепела и мстила мне отчаянным кокетством.

Однажды, когда я, целуя руку княгине Т., раздвинул большой и указательный палец и лизнул этот символ промежности, N. проходила мимо и заметила. Ее взбесило это потому, что я так целовал руку ей, когда она была моей невестой. Той ночью после бала она дала мне пощечину и закричала, заливаясь слезами: «Зачем ты женился на мне? Чтобы волочиться за другими? Ты меня никогда не любил, ты только хотел обладать моей красотой! А теперь я для тебя недостаточно красива? Ты просто ненасытный кобель!»

Я бросился перед ней на колени и стал умолять выслушать меня. Я клялся ей в любви, которую всегда к ней испытываю, но я не мог ей сказать всю правду: что она не способна больше вызвать во мне трепет, который легко вызывает любая новая женщина. Такое признание открывает безысходность, которую N. не выдержала бы. Теперь-то она сама ее постигла. И все, что я мог тогда делать, это отдалять день, когда эта безысходность разверзнется пред ее ногами… спасающим от безысходности любовником.

Тогда я говорил, что волочиться за другими, будучи женатым на любимой женщине, это значит заботиться о сохранении любви к жене, заботиться о поддержании пламени в браке. Я говорил, как я начисто забываю о женщине, выебав ее, и как обостряется мое желание к N. Как я спешу к ней, полный страсти, после восторгов, не достигших моего сердца. Доказывая в ту ночь мою обострившуюся страсть, я счастливо думал, что мы сегодня невзначай расширили пределы моей свободы, упоминая не только блядей, но и любовниц.

Время от времени N. спрашивала:

– А если ты заразишься дурной болезнью, что я буду делать?

– Это не может случиться со мной, – убеждал я ее, пользуясь своим авторитетом и ее неосведомленностью.

Я был осторожен. Я бывал только в тех борделях, где за девицами хозяйка следила, как мать. Кроме того, я сам делал им осмотр, прежде чем их ебать. Я всегда придирчиво осматриваю тело, нет ли где сыпи или язвочки, щупаю под мышками и в паху, нет ли припухлостей, заставляю открыть рот и высунуть язык. Я могу определить по запаху и цвету пизды, есть ли в ней воспаление. Меня даже прозвали в одном борделе «лекарем».

Мой нюх настолько силен, что я могу узнать месячные у любой женщины. Помню, почуяв знакомый дух, исходящий от Аннеты, я спросил ее: «Что вам более нравится, запах розы или запах селедки?» В ответ она зарделась, как роза, источающая запах селедки.

Я бился об заклад с Нащокиным, что определю, когда у его цыганки крови, и выигрывал безошибочно. Я обожаю ходить на балы и узнавать женщин, у которых месячные. В ранней юности я часто забавлялся тем, что смущал женщин в танце своей проницательностью, и наиболее изощренные отдавались мне, угадывая мои прочие способности, коль обоняние развито у меня так сильно.

Примирившись с моими блядями, N. однажды спросила, что они делают из того, что не делает она. Я загорелся и стал вдохновенно рассказывать. Этого, конечно, делать не следовало. Нельзя поверять такие подробности жене, не отталкивая ее от себя. Я рассказал про одну, которой я урильничал в пизду и которая потом сидела на мне, заливая своей обжигающей мочой мои яйца.

«Какая гадость», – сказала N. и отвернулась от меня. Но я видел, что это разожгло ее, и я пристроился сзади с ее молчаливого одобрения.

«Если мое семя ей не по вкусу, то что уж говорить об остальном», – думал я, представляя себе перед глазами картину, о которой я только что рассказал, чтобы слаще кончить. Струя, вырастающая из волос.

N. кончила вместе со мной, но виду не подала и осталась лежать ко мне спиной, не обняв меня, не поцеловав меня в благодарность. Она все чаще вела себя со мной так, как многие мои приятели ведут себя с блядями и женами – кончат и, отвернувшись, засыпают. Нет, N. не любит меня, а я, видя это, делаю все, чтобы усугубить ее безразличие. Когда в ней просыпается похоть, она позволяет мне утолить ее, все же остальное время она лишь терпит меня.

* * *

Сначала N. приревновала меня к Катрин и решила ее выдать за Хлюстина, но я пугнул его дуэлью, и он трусливо исчез.

N. призналась мне позже, да я и сам понимал, что сестер своих она привезла неспроста. Помимо того, что она спасала их от материнских пощечин и сумасшедшего отца, N. предпочла, чтобы я лучше увлекся ими, чем чужими, неизвестными ей женщинами. Бедная, она не понимала, что огонь в лесу не может сжечь одно дерево и на том остановиться. Наоборот, чем больше деревьев он пожирает, тем больше он разгорается. Но я не хотел ей этого объяснять, а лишь потирал руки. Я всегда потираю руки в предвкушении ебли. Привычка эта образовалась у меня с раннего детства, когда я начал дрочить. Я почему-то делал это не одной рукой, а двумя, как бы потирая руки, между которыми был зажат хуй. В этом отражалась моя натура, всю себя отдающая любви, хватающаяся за нее не одной, а обеими руками. Каждый раз, когда у меня встает хуй, это значит, что он устремляется к небесам, к Богу. И всегда, когда он стоит, я знаю, что Бог – со мной. Я не могу сказать женщине «нет». По меньшей мере один раз я ебу ее из вежливости. Поистине, мое сердце принадлежит самой податливой.

Азя приехала, уже влюбленная в мои стихи и в меня. Она отдалась мне, даже не успев пококетничать. Катрин из любопытства решила попробовать тоже. Она так боялась остаться девственницей до конца своих дней, что, когда младшая сестра, не задумываясь, подала ей пример, Коко сама предложила мне себя. Она выбрала для этого неуклюжий способ и нарочно уронила себе на ступню мешок с целковыми, чтобы остаться дома и не идти на бал с N. и Азей. Коко думала, что никто не понимает ее ухищрений, но N. и Азя переглянулись со мной понимающим взглядом.

Коко чуть перестаралась и действительно ушибла ногу. Человек принес таз с холодной водой, и я погрузил ее ступню в воду. Я вел себя серьезно, как врач, и К. повиновалась мне без стыда. Когда боль утихла, я приказал ей лечь в постель и положил лед на ступню. Она лежала в ночной рубашке и покорно смотрела на меня. Я запустил руку под одеяло и поцеловал ее в губы. Она приняла мою руку без паники, как свою, которая к ее годам уже научила радостям, таящимся в пизде. Теперь пришло время хуя, и Катрин была давно готова к нему. Ушибленная ступня отвлекала, но не настолько, чтобы забыть о наслаждении. Целка была так растянута, что крови не было.

К. усердно готовилась к этому дню. Она сама потянулась губами за хуем – потом она рассказала, как выпытывала подробности о ебле у N. и сосала по ночам большой палец, представляя, что она сосет хуй, а другой рукой дрочила.

С Азей тоже была умора. Она стала ревновать меня к N. и решила открыть ей и всем в доме, что она моя любовница. Ей казалось, что N. ничего не знает и ни о чем не догадывается. Азя считала, что только она любит меня, как я того заслуживаю, и хотела своим откровением задеть N. Она спрятала свой нашейный крест в мою кровать и заставила людей искать его по всему дому, покамест его не нашли там, где она его спрятала. Об этом, конечно, доложили N., на что она сказала Азе: «Для сестры мне и мужа не жалко, а для мужа – сестры». Азя не ожидала такой «щедрости» от N. и затаилась в удивлении.

Поведение Коко было иным. Она требовала, чтобы я выбрал между ней и Азей. N. она принимала как неизбежное зло. Но я брюхом хотел иметь их обеих. Я вообще люблю держать вокруг себя как можно больше пизд – авось в какой-то момент я захочу именно ту или эту.

* * *

Вскоре объявился Дантес, и, увидев, как он раздражает меня, К. влюбилась в него, чтобы мне отомстить. Но ответного чувства ей было не вызвать, и она стала сводничать, тайно сообщая Дантесу, где и когда появится N., чтобы тот оказался там же и в то же время.

Я узнал об этом от самой N., которой Дантес намекнул, что у него есть соглядатай в нашем семействе. Не стоило большого труда заключить, что это К. Я спросил об этом у нее напрямик. Она смешалась, покраснела и хотела убежать в свою комнату, но я схватил ее за руку, притянул к себе и проговорил в ухо: «А ты знаешь, что твоего Дантеса используют как женщину!» К. посмотрела на меня с отвращением и выкрикнула: «Это ложь!» И тогда я стегнул ее заранее приготовленной фразой: «А я думал, что ты давно это заметила, ведь как только ты входишь в залу, он поворачивается к тебе задом». Коко закричала, что ненавидит меня, вырвала руку и в слезах убежала к себе. Я чувствовал себя отомщенным, но в то же время понимал, что обрел в своем доме преданного врага. Впрочем, я предпочитаю ярого врага врагу вялому.

О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно в свете мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества. Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал. Они рассказали мне по секрету как их верному другу, что Дантес платил им большие деньги за то, чтобы они по очереди лизали ему сраку, которая была разорвана и кровоточила точно так же, как у моих блядей, когда их беспощадно ебли в жопу.

Когда Геккерен усыновил его, тогда уже ни у кого не оставалось сомнений. Катька тоже в конце концов убедилась в этом, но у нее возникла к Дантесу жалость, а не отвращение, как я рассчитывал. Он представлялся ей жертвой порочных страстей Геккерена. И не было ничего, что бы К. не оправдала в Дантесе.

* * *

Азя покорила мое сердце. Все сопротивление Ази заключалось в том, что, когда я ее впервые поцеловал, она пыталась отталкивать меня языком. Она понимает меня, она потакает мне. Я прочел ей мою пьесу «Нет, я не дорожу…», и она заплакала и обняла меня, приговаривая: «Мой бедный, бедный мальчик». Я тоже растрогался, и слезы вытекли из глаз моих. Она поняла, что я бодрился и хорохорился, заставляя кончить N., которая не любит меня, вернее, любит вынужденно, без упоенья.

Упоенье я стал замечать в ее взгляде на Дантеса. Она никогда не смотрела на меня такими глазами. Я на всю жизнь запомнил, как она в письме ко мне спрашивала, не похорошел ли я. Сколько затаенной боли и неудовлетворенного желания красоты прочел я в этом шутливом вопросе.

Даже когда N. кончает с открытыми глазами, она всегда смотрит мимо меня, на свою мечту. Но Азя любит меня, и она хочет даже взглядом слиться со мной. С какой жадностью я в это мгновенье любуюсь ее отдаленной схожестью с N.

Я сам всегда стремился к красивым женщинам и никогда бы не женился на дурнушке. Стремление к красоте так естественно для человеческой природы, и ничто ее заменить не может. Любовные судороги лишь на время ослабляют это стремление, но вскоре оно возрождается с новой силой. Я должен признаться, что сел не в свои сани, что N. была бы более счастлива, будь она женой Дантеса. И поэтому я ненавижу этого красавчика с еще большей силой. Если бы он не мозолил глаза N., он бы не напоминал ей всяким своим появлением о разнице между ним и мной. Если бы увезти N. в деревню, я спас бы себя от невыгодных сравнений, и N. не замечала бы моего уродства. Но нет, я обманываю себя – достаточно увидеть красоту лишь раз, чтобы уже никогда не забывать о ней.

Я не должен был жениться. Я хотел жить как все, но мне этого не дано. Я не могу позволить жене иметь любовника и делать вид, что не замечаю этого, как это делают все. Я не могу иметь любовниц и, как все, скрывать это от жены.

Я предложил N. пригласить Азю к нам в постель, но тут же пожалел об этом, так как еще одна трещина образовалась в наших отношениях. N. с презрением сказала: «А ты грязнее, чем я это себе представляла». Я не должен был пытаться втягивать в разврат жену, но в тот момент мне казалось, что нет ничего естественней, чем две сестры, ласкающие любимого мужчину. Накануне я предложил то же самое Азе; она удивилась: «А что ты будешь делать с нами двумя?» Я объяснил ей красочно, и она пылко сказала: «Я хочу все, что хочешь ты». Вот идеальный ответ любящей женщины. И тут же Азя спросила меня, женюсь ли я на ней, если N. умрет от родов. Я представил себе на мгновенье смерть N., и ужас охватил меня, какой я не испытывал даже перед лицом собственной смерти.

* * *

Стоило мне этим летом позволить сестрам жить на даче отдельно, как Катька спуталась с Дантесом, а Азя влюбилась в Аркашку. Но осенью я опять прибрал их к рукам. Я видел, что Дантес и Коко стали любовниками. Случайные красноречивые прикосновения друг к другу, бесстыдные соития взглядов – мне ли не заметить разящую особенность отношений новых любовников. Как бы они ни старались скрыть свою близость, она всегда бросается в глаза. Поэтому, если любовники действительно хотят скрыть свои отношения, они не должны появляться вдвоем в обществе, а встречаться только наедине, ибо в обществе всегда найдется кто-то, кто уловит, учует близость между мужчиной и женщиной. Но лишь только ее заметит один, как она становится очевидной для всего общества.

Потому-то я так уверен в N., постоянно наблюдая ее с Дантесом. В его жадных взглядах я вижу жажду не обладателя, а лишь жажду обладать, которую я вижу во всех мужчинах, глядящих на N. Нечто подобное и с N. Я знаю ее улыбку, которая набегает на ее сахарные уста в предвкушении ебли, но она не появлялась на ее лице при Дантесе, а я слежу зорко. Она бы неминуемо проступила хоть однажды. N. не знает о существовании своей похотливой улыбки – я намеренно о ней не рассказывал, сохраняя у себя тайный козырь. И я молил Бога, чтобы у меня никогда не возникла нужда им воспользоваться.

* * *

Коко перестала пускать меня в спальню и запирала на ночь дверь. Я испытывал ощущение, будто у меня отобрано нечто принадлежащее исключительно мне. Вот когда я поистине возненавидел Дантеса.

Я всякую ночь проверял ее дверь, и однажды она оказалась незапертой. Я вошел, и Катька вскрикнула, натянула на себя одеяло, и от этого я еще больше захотел ее. Злоба охватила меня, что она ведет себя так, будто я ее никогда не еб. Я не могу смириться с тем, что женщина, которая была моей, вдруг смеет стать недоступной. В моих желаниях та, что я еб хоть раз, остается моей на всю жизнь. Оттого-то в жены хотят девственниц, ибо любой мужчина, обладавший женщиной, имеет над ней пожизненную власть, желает она того или нет.

Катька раскрыла рот, чтобы закричать громче, но я опередил ее и влепил пощечину. Подавленный крик превратился в рыдания.

– Я ненавижу тебя, ты мне противен, обезьяна. Я беременна от Дантеса – вот тебе, – прошипела она сквозь слезы.

Я еле сдержался, чтобы не вонзить ногти в ее длинную шею. Я сразу представил себе скандал в свете, молву, которая запятнает честь моей семьи. Я знал, что мои враги распустят сплетни, будто это ребенок от меня. Единственный способ уладить дело и избежать скандала – заставить Дантеса жениться на ней, а если он откажется, я решил с ним драться. К тому же брак с Коко делал его менее опасным для N. Так мне тогда казалось. Но мне нужен был предлог, чтобы вызвать его, не раскрывая истинной причины для света, и дать Дантесу понять, что я возьму вызов обратно при условии его женитьбы на К.

– Неужели ты рассчитываешь, что Дантес женится на тебе, старой бесприданнице? – спросил я Катьку.

– Пусть не женится, но я буду принадлежать ему, – всхлипывая, сказала К., со страхом смотря на меня.

В ее зрачках отражалось пламя свечи, и оттого фраза «ее глаза горели» здесь весьма уместна.

– Я тебя отправлю в деревню, а у него баб и без тебя хватает. Я тебе не позволю бесчестить мое имя. Завтра и уедешь.

И тут она взмолилась оставить ее хотя бы на неделю. Я дал ей время поклянчить и, резко изменив тон на мягкий, спросил:

– А ты бы пошла за него?

– Я жизнь отдам за это! – горячо воскликнула она, и слезы опять потекли из ее глаз.

– Я могу сделать так, что он на тебе женится, – твердым голосом сказал я.

Ее глаза широко раскрылись и рот приоткрылся:

– Правда? Ты можешь? – загорелась она. – Я всю жизнь за тебя молиться буду!

– Тогда не сопротивляйся мне, – сказал я и потянул за край одеяла. Она сжалась в комок и задрожала. Мне на мгновенье даже стало жалко ее, но желание мое от этого не уменьшилось, и я продолжал заверять ее, что выдам за Дантеса и не буду отсылать в деревню. Она прекратила сопротивляться после того, как я обещал ей, что свадьба будет в конце декабря или в начале января – после этого срока стал бы виден ее живот, и скандала было бы не избежать. Я быстро прикинул это в уме, и определенность моих заверений убедила К.

Она поверила и расслабилась. Она не шевелилась и лежала как мертвая, думая про себя: «Скорей бы кончил». А я думал, ебя, что можно будет впервые кончить в нее без опасений. Но я не хотел кончать один. Я хотел посрамить Дантеса и ее любовь к нему, заставив Катьку кончить. Я знал движение, которое больше всего возбуждало ее: не взад-вперед, а из стороны в сторону. Я не тыкался хуем в ее матку, а без передышки тер ее. Как мне сказала одна девка – чтоб стенки терло, а донышко перло.

Катька стала хитрить, пытаясь отстраниться, чтобы хуй не доставал, в то же время сжимая его, как я ее научил, чтоб заставить меня кончить до того, как загорится она. Но я умею держаться долго.

Я смочил палец слюной и проскользнул им к ней в жопу – то, что ей так не понравилось вначале, а потом так пришлось по душе, когда она кончила. Показывая женщине новое, я добиваюсь, чтобы она кончила с этим новым, тогда оно ей становится желанным.

Скоро я почувствовал, что Коко подчинилась похоти и предается ей, мечтая, наверное, о Дантесе. Здесь, увы, я был бессилен. Одно радовало меня, что уж лучше мне быть в ее пизде, чем лишь в ее мыслях.

И вот она знакомо застонала, как будто узнала что-то вдруг ей открывшееся и поразившее ее. Мой палец почувствовал восемь конвульсий. Я всегда наслаждался счетом ее спазм. Раньше больше пяти раз я у нее не насчитывал, и по силе они были гораздо слабее. Видно, беременность и переживания сделали наслаждение острее, да и от меня она успела отвыкнуть, и тело радостно узнало меня.

За последней спазмой опять начались рыдания – Коко страдала от неспособности тела оставаться верным любви.

* * *

Чтобы вызвать Дантеса, я стал выказывать свою ревность, то есть ревновать по принципу, каждый раз, когда он появлялся рядом с N. Я легко входил в роль и задирал его при всяком удобном случае. Надо признаться, что он держался с достоинством и остроумно отбивался. Это еще больше выводило меня из себя, и я стал ему грубить.

Тут, как нельзя кстати, появились подметные письма, из тех, что часто приходят ко мне в последнее время. Но на этот раз копии одного из писем были разосланы моим знакомым, так что о нем узнали все. У меня мгновенно созрел план – обвинить Дантеса в авторстве письма и использовать это письмо как предлог для вызова. В тот же день я послал ему вызов, а когда его «папа» приехал умолять меня пощадить «мальчика», я объявил ему условия. Старик поклялся, что уговорит его в течение двух недель сделать предложение К.

* * *

Мои дети – забавные, как сказал бы покойный Дельвиг. Они – защитники моей семейственной жизни и хранители своей матери от соблазнов. А значит, чем детей больше, тем лучше. Для меня же каждая беременность как индульгенция, извиняющая мои измены.

Как я люблю круглый живот N., на котором исчезает пупок, а вместо пупка остается коричневое пятнышко. Под животом прячется пизда с новым, особенным запахом беременности.

Когда я впервые увидел Машку, ее крохотную красненькую пизденку, я содрогнулся от Чуда превращения наслаждения – в жизнь, в человека. Славно думать о каждом человеке как о воплощении сладостных судорог. По крайней мере, мужских.

N. уверена, что она может забрюхатеть, только когда кончает. Причем конец должен быть достаточно сильным, чтобы она почувствовала, как матка засасывает мое семя. Зная о моем желании иметь больше детей, N., может быть, нарочно говорит это, чтобы я всегда доводил ее до конца. Но с ней это не всегда просто. И чем долее мы женаты, тем менее у меня интереса прилагать много усилий. Я заставляю себя усердничать разумом, который говорит, что нельзя жену оставлять неудовлетворенной, иначе я сам толкну ее в объятия любовника.

Сперва мне было интересно преодолевать ее природную медлительность и в этом находить подтверждение своему искусству любовника. Но, доказав себе свою силу, я уже стремился приложить ее к другой женщине. Поэтому я с облегчением наблюдал, проснувшись среди ночи, как N. дрочит и сдерживает стон, чтобы не разбудить меня.

Но с Дантесом небось она бы не дрочила, а еблась бы день и ночь. Мне иногда кажется, что я повредился в уме. О чем бы я ни думал, мысль моя сводится к Дантесу. Если я его убью, я смогу начать новую жизнь, безмятежную и праведную. Я смогу не изменять N. Это то же чувство, что я испытывал перед женитьбой – вера, что я обрету счастье, только теперь благодаря смерти Дантеса. Я избавлюсь от всех своих грехов, порочных желаний и даже долгов.

В ожидании неминуемой дуэли я стал нервен и вспыльчив. Еще бы – все за моей спиной шепчутся и сплетничают обо мне.

Моя вспыльчивость распространяется и на моих детей, и чуть что – я хватаюсь за розги. Сердце мое полнится жалостью, но рукой моей водит дьявол. Когда я впервые задрал платьице Маше и ударил два раза розгами, она запищала: «Я больше не буду!» N. ворвалась в комнату, выхватила у меня розги и унесла дочку. Я опустился в кресло и, обессиленный, просидел в нем весь вечер. Теперь я запираю комнату, когда секу детей. N. кричит, что я бешеный зверь, что я им враг, а не отец. Кто знает, может быть, она права.

У меня не хватает времени на детей. Сочинительство и женщины оставляют время лишь на редкую игру с Машкой и Сашкой. Гришка и Наташка еще находятся в состоянии невменяемого младенчества, и делать с ними нечего. Самое большое удовольствие от них я получаю, когда могу похвастать ими перед своими гостями. На меня находит такая гордость, как после написания хорошего стихотворения. Я иду в детскую, вытаскиваю их из кроватей и выношу одного за другим в гостиную, к притихшим гостям. Сонные рожицы детей напоминают рожицы котят, и гости умиляются каждому по очереди.

Но чаще всего дети меня раздражают, и я стараюсь быть от них подальше. Их плач, возня, болезни мешают мне сосредоточиться и отнимают время. У меня хватает терпения на полчаса, а потом я должен от них бежать.

Мне невыносимо смотреть на любые страдания детей, даже на такое неизбежное и безопасное, как прорезание зубов. Мне хочется выть от собственной беспомощности, сердце разрывается от жалости, и я бегу от них сломя голову. Когда я вижу страдание детей, я чувствую, что совершил преступление, произведя их на свет, ибо зачал я детей, не помышляя об их будущих страданиях, а желая избавить от страданий себя – от страданий ревности к N. и от страданий, когда приходится прерывать наслаждение и кончать наружу.

Часто я гляжу на их маленькие ручки, ножки, личики, и знание, что они – плоть от плоти моей, наполняет меня восторгом поэтическим. Но вскоре восторг сменяется ощущением, что меня обманули, заманили в клетку и заперли в ней. Вечная, неизбывная ответственность за детей – это клетка, из коей мне никогда не выбраться.

Ответственность угнетает меня, хоть я и выбрал ее добровольно. Увлеченный человеческим обычаем, я последовал ему, несмотря на предостережения разума.

Я теперь убедился, что ничего хорошего из моей семейственной жизни не выйдет. Такого рода признания, увы, не усиливают моих отцовских чувств.

Раньше я охранял только свою честь, потом я стал охранять честь свою и своей жены. Теперь я должен еще заботиться о чести моих детей и своячениц. Честь, которую мне нужно беречь, разрослась после моей женитьбы так широко, что задеть ее становится необычайно легко. Я должен быть настороже каждое мгновенье. Само существование Дантеса уже посягает на мою честь. Поэтому мне следует с ним драться немедля.

Государь сказал мне, что он позаботится о N. и детях в случае моей смерти, будто гибель моя предрешена. Это было тоже оскорблением моей чести, ибо так заботятся только о наложницах. Я это прямо высказал ему, на что он поднялся с кресла, дав мне знать, что аудиенция окончена. Он боялся повторения истории с Безобразовым и хотел отделаться от меня побыстрее.

Но нет худа без добра: благодаря отцовству я познакомился с кормилицами, ебать коих удовольствие особое. Я любил ебать их во время кормления. Одна из них сперва стыдилась младенцев, но вскоре перестала. Я ставил ее раком и клал ее близнецов под нее. Огромные, пропитанные молоком груди свешивались, раскачиваясь над ищущими ртами. Она, прогибаясь, опускала их и давала младенцам присосаться. Тогда я вставлял хуй, и она кончала чуть ли не сразу и по многу раз. Без сосунов требовалось гораздо больше времени.

* * *

Когда я счастливо влюблен, жизнь моя заполнена сиюминутным наслаждением, и ни прошлое, ни будущее не тревожат меня. Если же сердце пустеет, то мысли мои обращаются в прошлое или ко грядущей смерти, и тоска охватывает меня. Поэтому любовь есть единственная спасительница от пагубного времени, она избавляет нас от прошлого и будущего, она останавливает время на сегодняшнем счастливом дне. Если для влюбленных приостанавливается время, то, значит, быть постоянно влюбленным есть способ время остановить. А так как быть постоянно влюбленным в одну женщину невозможно, я влюбляюсь в разных женщин.

* * *

У голой груди выражение просьбы поцелуя. И нимб вокруг соска – знак божественности.

* * *

Безнравственность пизды не в ней самой, а только в ее всеядности. Хуй может показать характер и не встать, а пизда не умеет отказать, и если у нее от страха пересыхает во рту, то можно в нее своих слюней напустить. И страх проходит.

* * *

Женщины полны фальши: светские дамы делают вид, что не хотят, а бляди делают вид, что хотят.

* * *

Есть два счастья: одно, когда едешь к женщине, полный нетерпеливого предвкушения, а другое, когда едешь от женщины, освобожденный от нее и от желания.

* * *

Князь М. вернулся из Парижа, и я набросился на него с расспросами о женщинах. Он сказал, что женщины там изумительно красивы и что даже бляди на улицах выглядят королевами.

– Сколько ты их попробовал? – стал я любопытствовать.

– Нисколько, – сказал он.

Я представил себя на его месте и закипел:

– Как же ты упустил такую возможность?!

Пока я дивился его нерасторопности и сетовал на то, что он потерял попусту время в Париже, М. молчал и только с грустью смотрел на меня.

– Ну, почему же, почему ты хотя бы одну не выеб? – не унимался я.

– Да потому, что я жену люблю, вот почему, – ответил князь.

И мне стало стыдно от такого простого объяснения.

* * *

Жену очень скоро начинаешь ебать, не глядя в ее пизду, в темноте, ленясь зажечь свечи, то есть пизда воспринимается только на ощупь, только для добывания судорог, а эстетический восторг, вызываемый ее «лицезрением», ее разнюхиванием отмирает. Однако если я произвожу усилие над своей леностью, зажигаю достаточное количество свечей, чтобы разогнать мрак, коий рад сгуститься вокруг пизды и, разведя ноги женке, не ныряю хуем в пизду, а уставляюсь на нее свежим взглядом, то восторг опять просыпается во мне, пусть не с прежней силой, но с прежней отрадой. И все-таки жажда сильного восторга влечет меня к пиздам, еще не виданным, еще не ведомым, и я не могу поступиться силой наслаждения даже во имя сохранения любви N.