Текст книги "МЛС. Милый, любимый, свободный? Антифэнтези"

Алишер

– Мама, а ты помнишь, как папа тебе предложение сделал? – задумчиво спросил Алишер.

– Конечно, сынок.

Дильбар сидела прямо перед ним, их разделяло толстое стекло и говорить они могли только через аппарат. В трубке потрескивало, он не услышал – увидел, как она вздохнула.

– Твой отец прислал мне красивый платок… Ещё до того, как к нам пришли его мать и сестры.

– Мам, а ты можешь купить похожий платок… и привезти мне? – Алишер постарался, чтобы его голос прозвучал как можно равнодушней, но маму было не провести.

– Сынок?! – ахнула она. – Ты решил жениться? Кто эта девушка? Почему ты молчал? И почему сейчас? Она знает, что ты в тюрьме? Отец в курсе? Она из Ташкента?

Дильбар сыпала вопросами, но он молчал. Разве мог он сказать матери, что её первенец, «золотой мальчик» Алишер давно уже любит женщину старше себя, которая была замужем и у которой есть семилетний сын?

…Это случилось пять лет назад. Он узнал, что она привезет на московские соревнования своих подопечных гимнасток, и решился подойти. Сказал, что помнит её ещё девчонкой с тех пор, как они занимались в одном дворце спорта в Ташкенте. Она сделала вид, что не припоминает, но глаза заблестели. Вечером они гуляли по Москве, и он показывал ей Тверскую и Елисеевский, «Пампуш на Твербуле», театр на Таганке, высотку, где жила Зыкина, и рассказывал, рассказывал, рассказывал… Ирина смеялась и её смех звучал для него как перезвон звёзд на небе. Настолько она была желанной и притягательной.

Вернувшись в Ташкент, три года спустя, он перевёз её с сыном в отдельную квартиру и это стало их тайной на два последующих года – пока суд не разлучил их. На суде Ирина не плакала, только сказала: «Я верю тебе. Я буду ждать». И ждала. За решеткой Алишер понял, что держать такую женщину в любовницах просто нечестно…

…Мать привезла платок. Дорогой шёлк ручной росписи, лазурь с золотом – всё, как он просил. И с летящей красной вязью. Сочетание этих трех цветов было её любимым, и на удивление шло ей. Стильная, гордая, изящная как статуэтка, Ирина обладала невероятным чувством стиля и собственного достоинства.

Окрыленный возвращался он в свою камеру, спрятав платок в нагрудный карман фуфайки. И тут его настигла неприятная новость – его переводят в другую часть зоны. Предчувствие резануло по сердцу. В бараках «зоны Б» содержали не только бывших милицейских чинов и партийных сотрудников. Там отбывала мелкая гопота пополам с уголовниками. Кто-то явно решил устроить Алишеру Варфоломеевскую ночь – на зоне все знали, что он сын прокурора.

Была суббота, начальство отсутствовало. Откуда прилетело распоряжение догадаться было нетрудно. Был у него недоброжелатель в администрации, который, видимо, и придумал злой план. Вот только сделать ничего до понедельника было нельзя…

Алишер скатал в рулон свою постель, шепнул верному человеку, что у него беда, и пошёл за конвойным…

«Зона Б» готовилась к переезду. После того, как было принято решение о переводе лагеря в статут «колонии для бывших сотрудников правоохранительных органов», всех уголовников «нон грата» распределили по другим МЛС. До этапа оставались считаные дни. И надо же было такому случиться, что именно в этот смутный момент кто-то решил устроить осужденному сыну прокурора подлянку…

Чувства Алишера обострились, сердце стучало, как набирающий скорость поезд. Он вошел в барак с уголовниками, не ожидая ничего хорошего.

Предчувствия не обманули. Блатные, которые резались в карты в теплом углу, глянули на него искоса и продолжили игру. Остальные замерли и затихли. Казалось, остановилось даже движение воздуха. Конвойный указал Алишеру на свободную шконку и вышел.

– Что-то прокурорским душком вроде запахло? – как бы нехотя сказал один из воров за игральным столом.

– Показалось, – хмыкнул другой. – Хотя, может и нет. Сейчас проверим. Эй, Валет, ну-ка поздоровайся с человеком.

Тут же откуда-то из замершей глубины барака вышел тощий высокий зэк, видимо тот, кого вор назвал «Валетом».

Вразвалочку подойдя к Алишеру, тощий улыбнулся и начал представление.

– Ну, здравствуйте вам, пришелец. Давайте брататься.

Он присел, будто в книксене, оттянув в стороны полы зэковской робы и протянул Алишеру худую руку, но тот даже не шелохнулся, только смотрел молча, ожидая развития событий.

– Ах, не хочешь брататься, вша?! А ну, выворачивай карманы!

Алишер молчал.

– Ну, смотри, сам напросился, – Валет сделал резкое движение и не успел Алишер шевельнуться, как тот выдернул у него из-за пазухи шелковый платок.

– Ох ты, какая красота! Зазнобе небось приготовил? Вещь! Удачно ты к нам зашел, не пустой, – с этими словами Валет попытался надеть платок себе на голову, но Алишер быстрым движением руки выдернул у него платок и сжал его в кулаке.

Тусклые лампочки под потолком замигали, как от скачка напряжения. Валет и ещё несколько человек готовы были броситься на Алишера, но один из блатных остановил их властным жестом руки.

– Гордый, да? – сказал он, обращаясь к Алишеру. – Это хорошо. С гордыми у нас разговор короткий. Покайся в преступлениях своего папаши против общества, и мы тебя амнистируем. Прямо тут, среди своих. И полетишь на все четыре стороны, хоть в небо, хоть в ад.

Алишер понял, что живым ему отсюда не выйти. И это почему-то придало ему смелости.

– Сын за отца не отвечает. Ко мне лично у тебя какие претензии? – сказал он спокойно, выделив голосом слово «тебя».

Вокруг происходило какое-то движение. Мужчины в спортивных костюмах окружили его плотным кольцом, невидимый градус напряжения подскочил до красной отметки. Алишер сжал губы и намотал платок на ладонь правой руки. Вокруг него нарастал злой гул, в котором он вроде как расслышал: «подай нож»… Ему показалось, еще несколько секунд, и всё оборвётся. Непоправимо и навсегда.

И вдруг заговорил третий из сидящих за столом игроков, который до сих пор только молча наблюдал за стихийным судилищем.

– Обождите, – сказал он медленно и поднялся из-за стола.

Подойдя к Алишеру, он встал напротив него. Лицо в лицо. Алишер напряг память и вспомнил – это был вор в законе Вачикос, он же – осужденный Петросов, один из местных авторитетов. Ему было около сорока, на лицо приятен, а глаза колючие, злые. Лично они не были знакомы.

Вачикос несколько секунд смотрел Алишеру прямо в глаза, потом отвернулся к своим:

– Парень дело говорит. Сын за отца не в ответе. Даже вождь народов это признавал в своё время. Убьем его – не отмоемся. Всем срока накинут. Отпустим с миром – будет наш должник. Глядишь, за кого и похлопочет при случае…

Вачикос подошёл к ворам и коротко с ними переговорил. Первый, который звал Валета, обратился к Алишеру.

– Ну что, паря, сегодня твой второй день рождения. Иди на своё место и спи спокойно, твоя жизнь ещё не кончена.

Не веря происходящему, Алишер отошел к своим нарам и долго еще не мог унять сердцебиение. Через два часа за ним пришел конвой – новость о его внезапном «переводе» дошла до начальника лагеря и тот, переполошившись, срочно послал за ним дежурных.

Через неделю Алишер увидел Вачикоса в столовой и подошел к нему. Его мучил один вопрос, который не выходил из головы.

– Вачикос, почему ты отпустил меня? – спросил он напрямую, когда они отошли в сторону.

Вачикос взглянул ему прямо в глаза, как тогда, когда они стояли лицом к лицу посреди напряженной толпы головорезов.

– Можешь верить или не верить, дело твоё. У меня нет к тебе личного интереса. Я только знаю, что если спасти невиновного, то половина земных грехов спишется. А у меня их слишком много, и сколько ещё будет – только чёрту известно. К земле стали тянуть. А тут ты… Это древнее знание, которое не многим доступно. Слава Богу, я посвящен.

– То есть… ты отпустил меня просто так? – Алишер не мог поверить в услышанное.

– Не просто так. Я увидел, что ты действительно невиновен.

– И я тебе ничего не должен? – продолжал расспросы Алишер.

– Мне нет.

– А кому?

– Себе.

– Себе?..

– Себе должен. Настанет момент, когда ты будешь в большой силе, при власти и деньгах. Вспомни меня тогда. И спаси невиновного. Это и будет твоя плата.

Через несколько дней Вачикоса вместе с другими отправили по этапу в другой лагерь. Больше они с Алишером не виделись. Алишер вышел из тюрьмы, женился на любимой, переехал в Москву и стал большим человеком. Он делал много бескорыстного для страны, в которой жил – выкупал и возвращал на родину сокровища культуры, помогал творческим и талантливым людям.

Но однажды… однажды наступил день, когда он понял, что пришло время оплатить свой долг. Это был день, когда в его руках оказалась судьба невиновного.

Но это уже совсем другая история…

Два письма

…В один и тот же декабрьский день, где-то накануне Нового года, когда немногие оставшиеся романтики посылают друг другу нарядные красочные открытки с новогодними пожеланиями, к почтовому ящику подошли двое, Он и Она. Каждый из них нёс в руке конверт с письмом.

Она прежде чем опустить письмо в почтовый ящик ещё раз перечитала адрес на конверте, с лёгким удовлетворением отметив про себя, что все слова и цифры написаны красивым ровным почерком без ошибок и помарок.

Он на письмо не смотрел, просто торопливо сунул его в узкую щель ящика, поднял воротник и быстро пошёл прочь.

Её письмо попало на почту только на следующий день, потому что в Борисоглебске выемка корреспонденции производится один раз в день, по утрам.

Его письмо отправилось в путь уже через пару часов, потому что Питер продвинутый город, и почта там работает оперативно. Всё-таки вторая столица, как никак…

Письмо первое.

«Дорогой Вадик,

извини, что беспокою тебя… Всё-таки 5 лет прошло, много воды утекло, ты уже наверное почти и не помнишь меня – глупую наивную девчонку, которой когда-то писал нежные письма… Интересно, как ты живёшь сейчас? Впрочем, меня это, конечно, не касается, я лишила себя права интересоваться твоей жизнью. Не знаю, простил ты меня или нет, но мне очень хочется, чтобы простил. За этим собственно и пишу тебе…

Время от времени мне вспоминается эта история и на меня сразу же обрушивается чувство вины. Ведь всё-таки был у нас целый год нежной переписки! Были совместные планы, надежды, мечты! Помню всё: как обещал забрать меня с собой, когда освободишься, как хотел взять под свою защиту, укрыть от неприятностей и жизненных бурь… А я поступила как предательница. Рассказала про нашу историю сестре перед самым твоим освобождением. Она меня высмеяла, сказала, что я просто дура, что связалась с зэком, что наша семья никогда не примет уголовника… Я испугалась, посмотрела на наши отношения её циничными глазами и мне показалось, что она права… Знаешь, я ведь была тогда на вокзале. Видела, как ты ждёшь меня. Ты был такой бледный, с кругами под глазами, плохо одетый. Сейчас то я понимаю, что ты не мог выглядеть по-другому сразу после освобождения… А тогда подумала «вот стоит уголовник, который писал мне нежные письма под чужую диктовку и неизвестно что у него на уме».

Прости меня за то что так и не нашла в себе мужества, чтобы подойти к тебе и хотя бы поговорить. Я искренне сожалею об этом.

Так получилось, что совсем недавно я встретила человека, которого полюбила. И по какой-то жестокой иронии судьбы он тоже оказался бывшим зэком, оставившим в тюрьме больше десяти лет своей жизни. Я узнала об этом уже после того, как полюбила его. Он замечательный человек, он предназначен мне Судьбой. Но впустив его в своё сердце я одновременно впустила туда и чувство вины. Вины перед тобой. Я больше не думаю, что все зэки пишут нежные письма женщинам под чужую диктовку. Я не думаю, что все, кто сидит или сидел в тюрьме – это конченые люди. Во всяком случае ты был не такой. И от мысли, что моя трусость и слабость могла уничтожить в тебе остатки простых человеческих чувств, перечеркнуть в тебе веру в настоящие отношения между мужчиной и женщиной, не зависящие от обстоятельств и условностей, мне становится больно и страшно. Страшно от того, что я натворила. По-настоящему. Прости меня, Вадик. Прости, прошу. Я очень хочу, чтобы ты был счастлив. И знаю, что не смогу быть полностью счастливой, если ты не простил меня.

Алёна»

Два письма

Второе письмо было написано отрывистым малоразборчивым почерком.

«Здравствуй, Алёна,

Странно, что мне вдруг захотелось написать тебе через несколько лет после нашей истории. Если она была, конечно, «наша история»… Иногда вспоминаю о том как мы писали письма друг другу, как я ждал этих маленьких листочков бумаги, сверху донизу исписанных твоим мелким почерком… Для меня это было как дыхание свободы, как весточка счастья из большого светлого мира. А недавно нашел твою фотографию в бумагах. И вспомнил тот ужасный день на вокзале, когда ты не пришла. Сначала думал ты опаздываешь, потом волновался – не случилось ли чего. А когда понял, что ты не придёшь – как будто провалился в чёрную яму, просто перестал видеть и слышать.

Я не виню тебя, Алена, нет! На самом деле я пишу тебе, чтобы поблагодарить за то, что ты тогда не пришла.

Наверное мне надо было пройти через все ступени отчаяния, чтобы заслужить настоящее счастье и оценить его. Долгожданная свобода отправила меня в нокаут практически в первый день. Но если бы не этот удар, я бы вряд ли выстоял и вытерпел всё то, что ждало меня впереди – отсутствие работы, жестокость родных, безденежье, непонимание, одиночество. Да я и не выстоял. Через два месяца после освобождения поехал за город, к морю – хотел вскрыть себе вены и утопиться, дурак. И почти осуществил задуманное. Меня спасла женщина. Студентка-художница, которая писала пейзаж неподалёку. Она перевязала мне изрезанные руки куском своей туники и проговорила со мной несколько часов, не выпуская моей руки ни на минуту. Эта женщина сейчас моя жена. И если бы ты пришла тогда ко мне на встречу, я никогда бы её не встретил, и никогда бы не узнал, на что похоже настоящее счастье.

Моя история со счастливым концом. Я благодарен за это Богу, Судьбе, и тебе, Алена.

Желаю тебе большого счастья, пусть Бог хранит тебя!

Вадим».

Несколько дней письма путешествовали по российским просторам, тряслись и покачивались, двигаясь навстречу друг другу в ящиках с почтой, в синих грузовиках с логотипом «почта России», в почтовых вагонах.

В один из дней своего путешествия, практически в канун Новогодней ночи, они встретились – неподалеку от подмосковной станции Ожерелье, где поезда, в которых они ехали, на курьерской скорости промчались друг мимо друга.

Благополучно миновав Ожерелье два письма начали удаляться друг от друга, и больше уже никогда не встречались.

Тюремный Казанова

Дело было в исправительной колонии. Сидел там мужчина второй год. По возрасту ближе к 30, по статьям – за поножовщину. А по складу характера – бабник и ловелас – ну, или, как обычно про таких говорят женщины, на которых он внимания не обращает – «кобель».

Любому мужику в изоляции не сладко, а уж казанове и подавно. Причем, была у него жена законная, на свидания ездила исправно, но видно, не хватало внимания парню. Стал он с помощью телефона мутить с девушками другими. Все ж знают, как это делается – телефон в колонии заполучить дело нехитрое, а дальше дело техники. Завел казанова блокнотик, записал в него всех своих новых кандидатур, и про каждую коротенько – имя, возраст, кем работает, где проживает. И по ходу общения пометочки делал – в какой стадии их «отношения» находятся. Ну, то есть, не запамятовать, чтобы.

И вот, через некоторое время стали они одна за одной на короткие свидания к нему приезжать. Каждой он наулыбался, каждую обглядел со всех сторон, с каждой побеседовал на интересующие его темы. Двух по итогам «кастинга» из блокнотика вычеркнул и в телефоне в черный список внес. А оставшимся троим (!) у местного умельца к 14 февраля чёточки в подарок заказал. И стал подбивать девчонок на длительные свидания.

А надо заметить, женатым такое удовольствие недоступно. Все длительные свидания – только с женой. Ну или с папой-мамой и другими кровными родственниками. И что в итоге придумал этот паршивец? Уж как не знаю, но уговорил он своего брата родного поездить на длительные свидания. А девушек в личные дела другие пацаны записали как «невест». Не бесплатно, конечно… Колония была демократичная, невест пускали практически на правах родственников.

И ведь заработала схема! Сродник заезжает типа «на свиданку» – и девчонку привозит брательнику. А потом два дня с незнакомым мужиком в одной комнатушке мается, пока казанова с девушкой развлекается, да лапшу ей про любовь вешает.

Брату вся эта вакханалия не по душе была – он ворчал и ругался, а вот сиделец был доволен. Однако на третьем «заезде» всё рухнуло.

Из города до ИК путь неблизкий – около трех часов. И случилось непредвиденное – понравилась брату третья девушка. Да так, что заискрило у него всё. Стал он её от свидания отговаривать, знаки всякие делать. Та ни в какую – мол, полюбила я вашего брата, он мне такие слова говорил, такими глазами смотрел! Не могу его предать, даже с таким симпатичным парнем как вы.

Пришлось брату идти на крайнюю меру. Рассказать правду, то есть. Девушка сначала не поверила. А после предъявления неопровержимых улик (фото со свадьбы и звонок жене брата по громкой связи) разрыдалась.

Несколько часов они проговорили в машине. О жизни, о подлости человеческой, о любви. Неудавшийся «жених» обрывал обоим телефоны, но так и не дозвонился.

В итоге схема накрылась, а брат «казановы» нашел себе настоящую невесту. И женился на ней по большой-большой любви… Вот только брата родного на свадьбу не позвал.

Как думаете, почему?

Без права на любовь

…Суд состоялся только через десять месяцев. Дело было сложное, запутанное, с большим количеством подсудимых, следствие виляло и разматывалось, как укатившийся не пойми куда клубок ниток. Поэтому никто не удивился, когда дело отправили на доследование.

Подсудимые – а всего их было восемнадцать – потихоньку привыкали к новым условиям жизни, обрастали знаниями о тюремной жизни, адаптировались. За десять месяцев следствия и месяц суда из пятнадцати женатых холостыми стали двенадцать. Трое счастливчиков, которых не бросили жёны, отчаянно цеплялись за любую возможность снизить свою роль в рассматриваемом деле, все остальные практически опустили руки.

Все, кроме Александра. Александра, Саньки, Сашки, Шурика, Сан Саныча, или просто Алекса – как звала его братва. Его жена продержалась дольше всех – десять месяцев – носила передачи, встречалась с адвокатом, поддерживала мать, писала ободряющие письма.

Когда же после первого суда стало ясно, что Алексу судя по всему светит пожизненное, прекрасная Елена всплакнула, поистерила неделю-другую, и не сказав последнего «прости», тихонечко подала на развод.

Если Алекс и переживал, то этого не увидел никто. Железобетонный генератор идей, а по выводам следствия ещё и организатор банды, вёл себя как и раньше: с сонным спокойствием и напускным безразличием. Умеренно сотрудничал со следствием, давал показания, почти не глядя подписывал протоколы допросов. По утрам делал зарядку, днем размышлял о чем-то, по вечерам веселил сокамерников шутками-прибаутками. И так изо дня в день.

Всё изменилось, когда вместо старого адвоката, нанятого бывшей уже женой, к нему пришла женщина-юрист, назначенная судом. Звали её Татьяна Александровна, и была она невысокая спортивная дама лет 30-ти, с короткой мальчишеской стрижкой и пронзительными синими глазами. Их первая встреча настолько врезалась в память Алексу, что о ней стоит упомянуть отдельно…

– Давайте знакомиться, – сказала симпатичная адвокатша, и протянула Алексу руку.

Этот простой жест, естественный для мужчины, почему-то ошеломил Алекса, и он на секунду замешкался, прежде чем подать руку в ответ. Её пожатие было не по-женски сильным и уверенным. Он с внезапным стыдом подумал, что уже два дня не брился.

– Меня назначили для Вашей защиты, и я собираюсь Вас защищать, – она выделила интонацией последнее слово. – С материалами дела я почти ознакомилась, но у меня остались кое-какие вопросы лично к Вам.

Сев на стул напротив Алекса, Татьяна Александровна наклонилась над своим необъятным журналом-еженедельником и перешла к делу. На ней был шерстяной брючный костюм серого цвета со строгим пиджаком, но когда она наклонялась, в вырезе розовой блузки, надетой под пиджак, угадывалась уютная ложбинка груди.

Он смотрел на неё и чувствовал, как в душе разливается спокойствие. Как будто в сердце мерно и умиротворяющее затикали домашние ходики. И это была не просто близость симпатичной женщины, которая как-то раззадоривала и одновременно размягчала после долгих месяцев переживаний и отсутствия женского общества. От неё исходила какая-то неуловимая волна спокойной уверенности и симпатии. «Как будто сердце дома», – подумал Алекс и попытался сосредоточиться на том, что говорила Татьяна.

Прощаясь, она снова протянула ему ладонь для рукопожатия и спросила не принести ли чего на следующую встречу – сигарет, например, или шоколадку. Он с удивлением подумал, что она первая женщина, которой он пожимает руку, вот так просто, почти по-приятельски, и вдруг ему захотелось удержать эту руку в своей как можно дольше. На какое-то мгновение он даже забыл, где находится…

С этого дня жизнь Алекса неуловимо изменилась.

Во-первых, он всегда теперь был гладко выбрит. Во-вторых, круговорот мрачных мыслей в его голове как-то поутих, уступив место робким размышлениям о том, что может у него ещё есть хоть какой-то шанс на нормальное человеческое будущее. Ну и в третьих, симпатичная адвокатша с мужским рукопожатием как-то медленно, но верно заняла в его мыслях центровое место.

Не сразу, совсем не сразу он понял, в чем дело. А когда понял, испугался. Пожалуй, даже сильнее, чем когда его скрутили в офисе омоновцы и стало ясно, что преступная пирамида накрылась, а вместе с ней и свобода, и наполеоновские планы.

ОН ВЛЮБИЛСЯ. Эта простая мысль не укладывалась в голове. Ей было там реально тесно. Влюбился! Да, обычное явление, миллионы людей ежедневно влюбляются в этом подлунном мире. Но только не в тюрьме, не на пороге пожизненного заключения и не в адвоката, которого государство, намеревающееся засадить тебя на полную катушку, прислало тебя же и защищать…

Не смотря на всю шокирующую безнадежность сделанного им открытия, Алекс заметно повеселел. Он всё больше шутил, вслух подбадривал сокамерников шутками-прибаутками, а про себя придумывал разные комплименты для Татьяны, некоторые из которых он даже несмело озвучивал на их встречах, почти ежедневных. Встречи становились всё теплее, а приветственно-прощальные рукопожатия всё дольше. И вот, спустя три месяца после первого знакомства, Алекс – ещё не веря в такую невероятную возможность – вдруг понял, что его чувства взаимны. А произошло это так.

Стояла глубокая осень. Единственной возможностью подышать воздухом были ежедневые получасовые прогулки по тесному дворику СИЗО. После встречи с Татьяной Алекс стал выходить во дворик ежедневно. На прогулках он отжимался, прыгал, приседал – хотелось вернуть былую физическую форму. И видимо вспотев на одной из таких вылазок, подхватил простуду, да такую, что уже через три дня загремел в тюремный лазарет с воспалением лёгких. Встречи с адвокатом временно приостановились. Когда наконец-то его вернули в обычную камеру, ОНА пришла на следующий же день.

Этот день и стал началом их любви. Теперь уже взаимной.

Она была взволнована, а её приветственное рукопожатее показалось ему дольше и сильнее обычного. Прежде чем приступить к работе с делом, она расспросила его о самочувствии, задав целую кучу неотносящихся к делу вопросов. На его робкое «Я думал, Вы придете в санчасть…» она ответила, что несколько раз пыталась придти, но администрация отказывала ей под надуманными предлогами. Тюремный лазарет не то место, куда любят пускать посторонних…

Слова были обычными, нейтральными, но она смотрела на него с такой нежной радостью, что у него вдруг ёкнуло сердце. «Она тоже любит меня, любит!» – пронеслась в голове неслыханно наглая, обжигающая мысль.

Через окно-зеркало на них смотрело несколько пар чужих равнодушных глаз. Разговоры не должны были прослушивать, но стопроцентной гарантии не было.

Был только один способ проверить, не обманулся ли он в своих чувствах.

– Татьяна Александровна, у Вас есть чистый лист бумаги? Я тут пока болел, составил обращение одно… мне бы записать, пока не забыл…

Она развернула к нему свой огромный журнал для записей, дала ручку и сказала:

«Пишите прямо здесь, Саша». И это «Саша», впервые произнесенное ею, ещё раз заставило сердце вздрогнуть.

Он взял ручку и написал первую строчку

«Я вдруг проснулся средь тюремного кошмара…»

Без права на любовь

Она пришла домой только вечером. Поцеловала мужа дежурным поцелуем, поставила чайник и достала свои бумаги. Рукам не терпелось открыть ежедневник, поскорее прочитать, что же написал ей Саша, который вот уже несколько месяцев занимал её мысли гораздо сильнее, чем может подзащитный занимать мысли своего адвоката.

Однако она медлила. Заставляла себя терпеть. Вышла на балкон, медленно раскурила сигарету, полюбовалась на вечерний город.

– Танюша, чайник кипит! – крикнул из комнаты муж.

– Да, да, иду, – ответила она машинально и вернулась на кухню.

Насыпала в чашку кофе, залила кипятком, вдохнула горячий аромат.

И только после этого открыла страницу, исписанную ЕГО подчерком.

Это было стихотворение.

Она ещё раз глубоко вздохнула и начала читать.

 
Я вдруг проснулся средь тюремного кошмара…
 
 
Луна светила сквозь решётку мне
Юлой вращались мысли – эту кару
Бог неспроста послал на долю мне.
Летал по жизни гоночной машинкой…
Юдоль земную представлял пушинкой…
 
 
Теперь всё по-другому: дни и ночи
Едва ползут, засовами скрипя,
Бредут по кругу, душу мне мороча,
Я как во сне – не чувствую себя.
 
 
Такое чувство, будто среди ночи
Алеет моё сердце как костёр
Наверно, в жизнь оно прорваться хочет,
Ярлык с меня сорвать позорный: «вор»!…
 

«Хорошее стихотворение», – подумала Татьяна. «Но почему он написал его мне? Что он хотел им сказать? Что жалеет о том, что попал в тюрьму? Что раскаивается, страдает? Но ведь это и так понятно… Я что-то пропустила».

Она перечитала стихотворение ещё раз, потом ещё. И вдруг её пронзило как током! Заглавные буквы, с которых начинались строчки, прочитанные сверху вниз ясно складывались в слова, придавая стихотворению совсем другой смысл. Да, оно было о тоске лишенного свободы человека, о позднем раскаянии и сожалении об упущенном… Но ещё оно было о его чувствах к ней! «Я люблю тебя Таня!» – оглушительно кричали ей заглавные буквы и она теперь видела это совершенно отчётливо.

Как описать то, что было дальше? Как рассказать о немыслимом сумасшествии двух взрослых людей, вдруг оказавшихся втянутыми в воронку настоящего чувства? Как выразить обычными словами их эмоции, поток которых не могли остановить ни решётки, ни противоречивый статус «защитник-подследственный», ни явная безнадёжность их положения?

Она видела в нём красивого, дерзкого, умного мужчину – сильного, но запутавшегося и дрогнувшего под прессом навалившихся на него обстоятельств.

Он видел в ней трогательную тонко чувствующую женщину, одевшуюся в адвокатские доспехи, чтобы спрятать свою слабость и уязвимость под униформой силы и уверенности.

Она читала в его глазах невероятную нежность, желание обнять её и спрятать от всех, и её сердце застывало в отчаянии, потому что она пыталась найти хоть какую-то лазейку в материалах дела, чтобы смягчить его будущее, и не находила – ему светило пожизненное заключение.

Он научился разглядывать в умело подкрашенных глазах следы ночных слез и бессонницы, и ещё научился читать по губам те слова, которые она ему беззвучно шептала при встрече «доброе утро, милый», «я скучала по тебе, очень», «саша, сашенька»…

Отношения осложнялись тем, что они встречались только в адвокатской комнате, которая просматривалась, и, скорее всего, ещё и прослушивалась. Как-то проявлять свои чувства было категорически нельзя. И эти внешне тщательно подавляемые чувства бушевали и сжигали их изнутри, заполняя душу болью и каким-то горьким счастьем.

Они писали друг другу письма, тихонько шептались, склоняясь над материалами дела, и их лёгкие, практически незаметные для постороннего взгляда прикосновения доводили обоих почти до исступления. Каждый раз она приносила ему какие-то мелкие подарочки, то, что можно было взять с собой не вызывая нареканий: маленькие шоколадки, конфеты, пакетики с чаем, яблоки, сигареты…

Он писал ей стихи, много стихов, почти к каждой встрече. Страстные, исступленные, горячие, искренние. Никогда раньше не подозревал он, что у него есть поэтический дар…

Через полтора месяца этих сладостно-мучительных отношений им выпала счастливая карта. Коротенькое свидание без свидетелей. Двадцать две минуты наедине, без подслушивающих и подглядывающих…

– Меня на завтра следователь вызывает, – сказал Саша ей накануне, – в прокуратуру повезут…

– Я знаю, я тоже там буду, – ответила Татьяна, – попрошу, чтобы мне дали возможность переговорить с тобой наедине. Там есть специальные комнаты… Без аппаратуры.

И она посмотрела на него особенным взглядом.

Он сразу понял, что взгляд особенный, буквально почувствовал всеми клеточками своего тела, которые как будто разорвались на тысячи маленьких невидимых фейерверков после слова «наедине».

Следователь вызывал для закрытия дела. Следственные мероприятия были закончены, пора было передавать материалы в суд. Ещё один суд, ещё одна нервотрёпка, ещё одно выворачивание наизнанку. И, скорее всего, приговор, на этот раз окончательный. И он уже не увидит Её так близко. Может быть, вообще никогда уже не увидит…

Но до этого у них будет свидание. НАЕДИНЕ. Боже, как она это сказала! Ни одна кровинка в лице не дрогнула! Какая женщина! И это «наедине» будет завтра!

Это была его первая и последняя ночь в СИЗО, во время которой он так и не смог уснуть. Даже в самые худшие и отвратительные дни, когда хотелось наложить на себя руки от роковой безысходности и отвращения к этим стенам, сон всегда являлся к нему утешительным спасением и средством забвения, помогавшим на утро взглянуть на ситуацию чуть-чуть по другому… Но в эту ночь, ночь «накануне», он так и не смог заснуть. Лежал с закрытыми глазами и представлял, как пройдет это их первое и, вполне вероятно, единственное «наедине»…

И вот наступило утро этого особенного дня. С самого начала день пошёл не так.

Сначала почти на час опоздал конвой. Ещё полчаса было потеряно на оформление передачи подследственных под юрисдикцию прокуратуры. Следующая досадная задержка произошла у здания прокуратуры, где собралось с десяток журналистов, жаждущих поснимать обвиняемых по громкому делу и получить парочку свежих пикантных комментариев. Начальник конвоя минут пятнадцать переговаривался с кем-то по рации, после чего дал водителю команду ехать к другому входу в здание. Всё это время внутри у Алекса клокотал вулкан эмоций, выдаваемых только каплями пота на лбу и едва слышным поскрипыванием зубов.