Текст книги "МЛС. Милый, любимый, свободный? Антифэнтези"

…Следователь продержал его почти два часа. За это время были просмотрены документы только по двум эпизодам из шести… Эти два часа показались Алексу вечностью. Было странное ощущение, что время разбухло как напитавшаяся пылью вата и тянется чудовищно, нечеловечески, нереально медленно. В конце концов, следователь сдался и сказал: «На сегодня всё. У Вас ещё будет встреча с Вашим адвокатом. Мы задержались, поэтому более детально вы с ней сможете обсудить материалы следствия в СИЗО». Алексу показалось, что у него с минуты на минуту закипит кровь, настолько невыносимым стало это затянувшееся ожидание.

Конвойный отвёл его в небольшую пустую комнатку с зарешеченным окном, с одиноким столом посередине и несколькими стульями вокруг. Александр стоял посреди комнаты и ждал, переминаясь с ноги на ногу.

Ровно через минуту в коридоре послышался приближающийся перестук каблучков. Его сердце мгновенно перестроилось на этот стремительный неровный ритм.

«Снимите с него наручники», – повелительно сказал такой знакомый, любимый голос. На пороге стояла Татьяна.

Конвойный снял с Алекса наручники и вышел. Татьяна закрыла дверь на ключ и шагнула к нему навстречу.

С этой секунды медленное тягучее время вдруг встрепенулось и понеслось как безумное, взрывая мозг, ускоряя сердцебиение до несовместимого с жизнью ритма, ломая стрелки в часах…

Воспоминания о том, что произошло дальше, отложились у Алекса в памяти хаотично и сумбурно, как обрывки какого-то старого фильма. Вот они целуются как безумные, лихорадочно обнимая друг друга… Вот он гладит её обнаженную грудь, сходя с ума от долгожданного ощущения тёплой упругости у него в ладонях… Вот её руки гладят его тело – сильно, быстро, жадно…

«Она в любви такая же как в своём рукопожатии» – проносится где-то далеко смутная мысль и всё снова погружается в туман чувственных прикосновений… Вот он жадно целует её, везде, где успевает увидеть полоску загорелой кожи…

Сколько это продолжалось они не смогли бы сказать. Минуту? Час? День? Вечность? Они не сказали друг другу ни слова, не проронили почти ни звука, любили друг друга молча, не тратя время на ненужные слова, которых уже достаточно было сказано и написано друг другу… Две измученные запретной любовью души встретились и впились друг в друга, танцуя какой-то неподвластный логике танец страсти…

А между тем в дверь стучали. И уже достаточно долго.

– Татьяна Александровна, Татьяна Александровна, у вас там всё в порядке? Откройте, уже всех на отправку собрали, больше нет времени…

Они насилу вернулись в реальность. Cамым трудным было оторваться друг от друга. Но выбора не было. Кое как за несколько секунд приведя в порядок платье, Татьяна повернула ключ в замке, открыла дверь и, отвернувшись от конвойного, сказала в его сторону чужим безжизненным голосом: «Выводите».

На большее у неё не хватило сил. Она так и стояла спиной к двери, когда он проходил мимо, на мгновение ещё раз погрузившись в дурманящую волну её запаха. Она даже не посмотрела в его сторону. Просто из чувства самосохранения, которое под страхом смерти требовало держать себя в руках.

Выходя, он бросил взгляд на настенные часы. Они провели вместе 22 минуты. Всего двадцать две! Просто ничто, мгновение, миг…

И именно этот миг привёл их к катастрофе, разразившейся через два дня. Как знать, не будь этого безумного свидания, этого невероятного по силе взрыва чувственности, возможно, их любовь не привела бы к таким жестоким последствиям…

Следующая встреча состоялась через два дня, в СИЗО. Она пришла с материалами по двум главным эпизодам, которые составляли основу обвинения. До суда оставался месяц, надо было готовиться, однако обсуждать протоколы не было ни сил, ни желания.

Они сидели друг напротив друга, склонясь над папкой с документами, и молчали. Он тихонько поглаживал её ладонь, прикрыв её страницей какого-то протокола, она смотрела ему в глаза…

Несколько вечностей спустя она отняла руку, чтобы уже через секунду вернуть её обратно и вложить в его пальцы записку. «Я написала тебе стихи, впервые в жизни», – сказала она беззвучно, одними губами.

Он понял и в его сердце запульсировала безграничная нежность, которой не хватало места внутри – она изливалась из глаз, заставляла дрожать руки, растягивала губы в ласкающей мягкой улыбке…

«Она написала… мне…» – душа ликовала и пела что-то неуловимое, непонятное, невообразимое. Никогда ещё ни одна женщина не писала ему стихи, ни одна из его многочисленных любвей, подружек и жён.

Когда его уводили из адвокатского кабинета, он был счастлив. По настоящему. Но судьбе было угодно низринуть его в грязную зловонную яму отчаяния именно в эту минуту счастья, именно тогда, когда тюремные стены вокруг него раздвинулись, и его Душа наконец-то осознала невероятную красоту мироздания…

Милицейская смена, дежурившая в тот день в СИЗО, отличалась особой дотошностью. И надо же было такому случиться, что сержант из этой смены вдруг заметил в руке у Алекса тонко свёрнутую бумажку. А поскольку тот витал в облаках и не был готов к неожиданной агрессии, то даже не успел понять, что произошло. А произошла катастрофа: бумажка оказалась в руках у ловкого сержанта.

За долю мгновения Алекс осознал возможные последствия и с криком «ах ты, сука!» бросился на парня в форме.

Его скрутили, не смотря на его бешеное сопротивление, затолкали в карцер и, прежде чем захлопнуть дверь, надавали приличных пинков. Что он чувствовал в тот день, вечер и ночь, нам лучше не знать.

На следующий день Татьяну вызвал к себе председатель коллегии адвокатов, в которой она работала и начал расспрашивать, как продвигаются дела по выстраиванию линии защиты обвиняемого по громкому делу.

– Вы же понимаете, Татьяна Александровна, дело получило широкий общественный резонанс, уже под три десятка журналистов получили аккредитацию на освещение судебных заседаний… Из любой ерунды они готовы будут раздуть сенсацию, а уж при малейшей оплошности нас просто размажут. Репутация всей нашей коллегии поставлена на карту этим делом, так сказать…

Татьяна внимательно смотрела на лысоватого юриста с седыми висками, который мерно ходил по кабинету туда-сюда, и не могла понять, к чему он клонит.

– У нас всё более-менее нормально, ситуация, конечно, у Александра заведомо проигрышная, но думаю, нам с ним удалось найти несколько новых смягчающих обстоятельств, которые я собираюсь огласить на слушании…

– Что ж, неплохо, – продолжил председатель. – Смягчающие обстоятельства это очень даже неплохо… Только смотря какие… Как Вы, например, считаете, романтическая любовь за решёткой – это смягчающее обстоятельство? А? Мне кажется на каких-нибудь сентиментальных присяжных подобная история вполне могла бы подействовать…

– Вы это сейчас о чём? – у Татьяны перехватило дыхание.

– Ну вот хоть об этом… – председатель театрально откашлялся и произнёс с демонстративными сценическими подвываниями:

«Я грешная сегодня, я шальная,

Забывшая про стыд и предрассудки,

И жаждущая страстно той минутки,

Когда забудусь, твоё тело обнимая…»

– Каково, а?! – продолжил он уже своим обычным голосом. – Просто Петрарка и Лаура, только за тюремными решётками.

У Татьяны кровь отлила от лица. Комната вокруг куда-то поплыла, в горле пересохло, а кто-то нехороший и злой вонзил прямо в сердце раскалённую иглу. Откуда-то из внешнего мира раздавались бессмысленные слова, никак не желающие складываться в осмысленные фразы:

– Надеюсь, Вы понимаете, Татьяна Александровна, что Ваше поведение недостойно звания юриста… У Вас только один вариант выйти без потерь из этой истории – положить удостоверение адвоката мне на стол, прямо сегодня… Если же у Вас нет такого желания, я завтра же соберу коллегию адвокатов и мы всем коллективом, все вместе обсудим сильные и слабые стороны Вашего литературного таланта… Вы меня должны благодарить, за то, что я не стал раздувать скандал из всей этой дурно пахнущей истории… У начальника СИЗО прямо руки чесались обнародовать Ваше творение…

Голос говорил что-то ещё, но она уже не слушала. Встала со стула, стараясь двигаться как можно аккуратнее, достала из сумочки адвокатское удостоверение, положила его на краешек стола и медленно вышла из кабинета…

Дальнейшие события гораздо менее интересны, чем наша история. Татьяна покинула коллегию адвокатов, и знакомые надолго потеряли её из виду. Александр от нового защитника отказался и на суде защищал себя сам – иногда не совсем грамотно, иногда слишком эмоционально. Он получил пожизненный срок.

Про любовную историю адвоката и подзащитного в СИЗО какое-то время ходили разные слухи и истории, одна невероятнее другой, но через пару месяцев они приелись и подзабылись, вытесненные другими тюремными происшествиями и новостями…

…Прошло несколько месяцев. Александр привыкал к жизни в зоне, обживался, обустраивался. Однажды он взял в тюремной библиотеке Библию и всё чаще заглядывал в неё, читая небольшими отрывками. Это чтение помогало ему не свихнуться, в какой-то степени примиряло со страшной правдой, с жизнью без будущего. Ему никто не писал, никто не присылал посылки. Родители давно умерли, жена сбежала ещё после первого суда, друзей никогда и не было настоящих… Ждать весточки было неоткуда.

Но однажды ему принесли письмо.

В письме лежал сложенный пополам листок в клеточку, как будто вырванный из школьной тетрадки. А на нём мелким бисерным почерком было написано стихотворение.

 
…Я грешная сегодня, я шальная,
Забывшая про стыд и предрассудки,
И жаждущая страстно той минутки,
Когда забудусь, твоё тело обнимая
Не те себя навязывали мне
Я не хочу их, мне чужих не надо!
Глаза закрою и тебя представлю рядом…
Любимый, мне плевать, что ты в тюрьме!
Не только с телом – я с душой твоей сольюсь!
От этого совсем срывает крышу…
Не говори мне «тише» – пусть услышат!
Как я люблю тебя! Как жарко отдаюсь!
Решеткам и ментам не запретить
Тебя хотеть, тебя желать, тебя любить…
 

Александр посмотрел на конверт, в котором пришло письмо. Конверт был с обратным адресом.

Но это уже совсем другая история…

Светка

Всё началось с яблок.

Витьке Панарину мать прислала посылку к новому году. Чай, сигареты, домашнее сало, колбаска свиная… Ну, в общем, обычные домашние гостинцы. А среди гостинцев – душистые ароматные яблоки из собственного сада.

Мясные вкусности, само собой, до нового года не дотянули – не такой был Витька аскет, чтобы ждать новогоднего вечера, когда такие деликатесы под рукой. У него, когда в животе урчит – на другом конце барака слышно. А вот яблоки остались. Их то он и выложил на общий стол, когда мы собрались тесной компашкой на скромную новогоднюю «вечерю».

Стол получился богатый. Полторашка косорыловки, с десяток вареных яиц, пара картошек, хлеб, майонез, кубик сала, два мандарина для запаха (я раздобыл!), ну и Витькины душистые яблоки. Конферанствовал, как обычно, Пашка. Для праздничного вечера он выбрал свою любимую байку – про то, как его бывшая жена Люська привезла на длительное свидание виагру.

– В общем, натолкла она этой виагры в порошок и насыпала в спичечный коробок с солью, – смачно рассказывал Пашка. – Я ещё, помню, удивился, зачем ты, говорю, Люсь, соль то притащила. Тут её навалом!

А она мне так хитро подмигивает и говорит, что соль эта с витаминами и потому особо полезная. Ну и богато так посыпает оливье. Знала, зараза, что оливье для меня король салатов, могу за раз целую кастрюлю слопать. Но в тот раз вышло по-другому, не получилось мне салатика эротического попробовать.

С Люськой тогда приехал мой брат двоюродный – на пару часов, повидаться. Мы с ним семь лет не виделись. И видать проголодался с дороги – сразу налёг на оливье, только успевал ложку от миски ко рту метать… Я и попробовать не успел, как он уже по дну ложкой шкрябал. Люська рот разинула и от возмущения онемела прямо. А я ж не знал, что салатик то с «сюрпризом»! Думаю, ничего страшного, щас Антоху проводим, да ещё настрогаем.

Я эту историю слышал уже, наверное, раз пять, если не больше, и потому мысли мои блуждали где-то в заоблачных далях. Хотел бы и я свою жену вспомнить, да только не было у меня жены – была невеста когда-то, да давно сплыла…

Особо не слушали Пашку и остальные – чистили яйца и мандарины, пилили сало, резали хлеб, подносили к носу самогонку, на запах оценивая её крепость. Хмыкали, конечно, в особо смешных местах, когда Пашка делал паузы для реакции публики, но думали каждый о своём.

Тут подошёл Витька со своими яблоками и с ходу включился в беседу, подначивая Пашку наводящими вопросами и шуточками. Я взялся разворачивать яблоки, каждое из которых было любовно завёрнуто в газетный клочок.

Развернул первое, понюхал и одурел от запаха. Яблоко пахло садом, деревней, домом, осенними листьями, холодным дождиком, за которым так уютно наблюдать из натопленной избы… И так мне стало тоскливо от этого запаха, что чуть слеза не навернулась.

Это было бы совсем некстати, учитывая что Пашка как раз рассказывал о том, как его брат Антоха в полной «боевой готовности» ехал домой со свиданки.

Мужики сдержанно посмеивались и разливали самогон по стопарям, и чтобы не выдать своё настроение неуместным блеском в глазах, я уткнулся в газету, насквозь пропитавшуюся яблочным запахом.

Клочок поведал мне немногое – на нем были обрывки каких-то объявлений, судя по всему о знакомствах. «Без м/ж проблем», «стройная блондинка с в/о», «согласен на переезд» – и всякое такое. Одно объявление уместилось полностью.

Сначала машинально, а потом с растущим любопытством я прочитал: «Девушка с длинной косой ищет порядочного доброго парня. Я знаю, что ты где-то есть – добродушный мечтатель, который, как и я, мечтает о любви на всю жизнь. Родной мой… пожалуйста, отзовись. Светлана».

Дальше был адрес московского почтамта, до востребования.

Я усмехнулся про себя – «девушкой с косой» в наших краях величали сугубо летальное явление. Здесь почти каждую неделю кто-то откидывается навсегда – «девушка с косой» помогает покинуть зону, не дожидаясь конца срока. В основном, из-за наркотиков. Но вообще, конечно, всякое бывает…

Мужики загоготали. Видимо, Пашка перешел к любимой части своей истории – про то как от его брательника встречные дамочки шарахались в ужасе, принимая его за маньяка.

Я перечитал объявление ещё раз, и сам не знаю почему незаметно сунул клочок газеты в карман штанов.

…В новогоднюю ночь я долго не мог уснуть, хотя запахи перегара и мирный храп соседей нагоняли привычную дрему. А когда уснул – увидел круглолицую сероглазую девушку с яркой алой лентой, вплетенной в длинную рыжеватую косу.

***

С неделю я крутил мысль в голове, словно карамельку за щекой, и всё-таки решился – написал девушке из объявления письмо. Писал сумбурно всё что на ум шло. И что сидеть мне ещё три года, и что виноват, конечно, в том, что попал сюда, и что много глупостей наделал, но совесть окончательно не потерял. Что кроме матери никого у меня нет и никто мне не пишет, а душа просит тепла и нежности. И что зацепило чем-то меня её объявление и страшно хочется посмотреть на её косу и прогуляться с ней за руку по весенней Москве…

В общем, не стал заливаться соловьем, как тут многие делают, не мастак я елей по письмам размазывать, а написал всё как есть. Решил – не ответит, значит не судьба, значит не я тот «добродушный мечтатель», не «родной» и не «её».

Надежда, конечно, согревала душу, и прямо руки жгла, когда я письмо в штаб относил… Ещё подумал, что там наверняка посмеются, прочитав мою наивную писанину, но тут же откинул эту мысль – что мне смех оперов, если я судьбу свою на карту поставил?

Скоро тридцатник, а горизонт чист – ни семьи, ни подруги; одна мать, поседевшая раньше времени, которой я, паразит, всю жизнь своей глупостью испортил…

В общем, ушло моё письмо и потянулись длинные дни ожидания, сначала нестерпимого, потом привычного… Мыслей разных за это время перелопатил – больше, чем бусин на чётках во всей нашей зоне.

«Светка»

А когда три месяца прошло – перестал ждать, устал. Да и Витька – чьи яблоки были – как-то между делом ляпнул, что мамаша его никакой «прессы» не выписывала сроду, и что он ей старые газеты всегда привозил из города – на растопку печи. А сидит он уже пятый год, Витька-то. Так что, кто знает, сколько лет этому клочку газетному, где я про девушку с косой вычитал… Наверняка уже давно замуж вышла и детишек нарожала.

В марте как-то вдруг нагрянула весна. Свободный от ожиданий и иллюзий я стоял на перекличке и грелся в первых солнечных лучах. Впереди оставалось 2 года и девять месяцев отсидки. Тридцать три месяца. Тысяча четыре дня. Всего на два дня меньше, чем уже отсидел…

Ничего, как-нибудь досижу, говорил я себе, теперь ведь срок будет убывать, приближая свободу день ото дня. Ну а женщины… что в них проку? Они мужиков слабее делают, размягчают. Знаю я такие истории, видел, как нормальные пацаны в тряпку последнюю превращаются из-за какой-нибудь симпатичной блондиночки. Мне тут мягкость ни к чему, тут надо всё время на стрёме быть, даже ночью.

Только вернулись в барак, как меня позвали в контору, за письмом. Думал, от матери, а пришел и обомлел – обратный адрес московский, подчерк летящий, а в графе отправитель – «Филонова Светлана».

Сердце забилось, душно как-то стало, аж испарина на лбу выступила. Конверт обжигал ладонь. Напрочь забыв о своих мыслях на перекличке, я как мальчишка понёсся в барак – читать, что мне ответила моя мечта, из несбыточной вдруг ставшая реальной.

Моя мечта, моя девушка с косой, моя Светка…

Тихоня

Сеня Кацман и Тихон Селёдкин по прозвищу «Тихоня» сидели на деревянных ящиках и балдели. Время близилось к трём часам ночи.

На импровизированном столе, накрытом клочком старого журнала, лежали куски черного хлеба, порезанная на дольки луковица и вскрытая банка со шпротами. По центру ящика возвышалась пластиковая полторашка с самогоном. Приятели были увлечены разрушением этого живописного натюрморта. Наварив самогонки, которой хватило бы, чтобы споить весь барак, и, удачно распределив её между «кредиторами» и заказчиками, они решили отметить не напрасно прожитый день распитием оставшейся бутыли.

Времени до утренней проверки было вполне достаточно, чтобы придать процессу потребления подобие изысканного пиршества. Пропустив пару стопок и смачно закусив луковицей, Семён достал из курка покоцанный прямоугольный мобильник.

– Слышь, Тихоня, у меня мобила радио ловит! Послушаем, чё там в эфире?

Тихоня оторвал глаза от жирной шпротины и лениво скользнул взглядом по пластиковой безделушке. Кацман не был меломаном, однако в редкие минуты алкогольного опьянение в нём просыпались и начинали вибрировать какие-то музыкальные струнки, заставлявшие напевать под нос еврейские мелодии, а то и изображать огромными шершавыми ручищами игру на невидимой скрипке. Выбор между пением и скрипкой зависел от степени опьянения Кацмана. Сегодня он ещё не вошёл в нужную кондицию и потому лишь вальяжно перебирал кнопочки меню, разыскивая радиоволну.

На дисплее высветилось «Радио Попса», динамик зашуршал, и приятный тёплый баритон известной поп-звезды запел для Тихони и Кацмана:

«Метеорами на землю счастье падет в ночи,

Говоришь ты, а я внемлю, говори же не молчи…»

– Душевно поёт, – вздохнул Кацман, – вот только где они, метеоры эти? Судя по тому, что мы тут в полном дерьме сидим, они где-то уж очень далеко падают…

Тихоня заёрзал, посмотрел на Кацмана как-то искоса и сказал:

– А ведь это я слова-то написал к песне, Сень.

Кацман поперхнулся куском хлеба, отплевался крошками и сказал все с тем же раздражением в голосе:

– Ну а кто ж, Тиха, конечно, ты. И про чудное мгновение ты, и гимн российской федерации ты… Все ж знают, какой великий поэт тут в заточении сидит. Невольник чести, едрит его…

Тихоня поставил чашку, обтёр губы рукавом, пристально глянул на Кацмана и пробурчал:

– Ну и не верь, Фома неверящий. Мне твои ёрничанья до балды. Просто жалко, что стихи испортили, целый кусок выкинули.

Отведя взгляд от Кацмана куда-то в сторону, Тихоня вдруг заговорил совсем другим голосом:

 
«Я и так тебя не слышал столько лет и столько зим,
На просторы месяц вышел, красотой неотразим…
Уворованный сияньем, расплескался по ночи
Не измерить расстояньем глубину моей любви.
Так о чем ты загрустила, замолчала, ангел мой?
Ты в разлуке мне светила, озаряя путь домой…»
 

Кацман слушал, разинув рот. Читая стихи, Тихоня преобразился до неузнаваемости. Согнутые плечи распрямились, глаза широко раскрылись и замерцали каким-то нездешним светом, лицо прояснилось и вместо замусоленного плюгавого мужичишки перед Кацманом вдруг появился …поэт. Человек из другого измерения. Горящие синие глаза чужеродно смотрелись на щетинистом лице со впалыми щеками, но оторваться от них было невозможно.

– Ну ты даёшь, Тихоня… – только и смог выдавить из себя Семён. – Как же это тебя угораздило то, а..?

Тихоня вздохнул, сгорбился, и потянулся за отставленным было стаканом. Допил, не морщась, остатки самогона и монотонным, почти ничего не выражающим голосом начал рассказ, от которого Кацман слегка офигел.

***

– Где меня только не носило по жизни, – начал Тихоня, – я рано ушёл из дома и почти всю жизнь скитался. Пытался на стройках разных работать, бичевал, к женщинам несколько раз прилеплялся… правда, каждый раз ненадолго. Бабы они ведь как сороки – что блестящее увидят, так сразу в гнездо к себе тащат и всё норовят под грудой хлама домашнего закопать. А мне самому по себе интереснее. Бывало, поживу-поживу с месячишко у какой-нибудь… и чувствую, задыхаюсь уже. Собираюсь – и на все четыре стороны опять

В общем лет до сорока промыкался, привык к жизни такой. А однажды что-то по дому затосковал. Думаю, как там мать? Жива ли? Ну и решил навестить её. Тут как раз очередная сердобольная душа пристроила дачи сторожить. Ну и я грешным делом машинёнку там одну плохенькую угнал… И прямо на ней домой-то и поехал. Интересно, что бензина хватило как раз в аккурат… Мать как видела меня, за сердце схватилась и в слёзы «Тиша, Тиша, где ж ты пропадал столько лет?» Глянул я на неё, а она уж старушка совсем, аж сердце защемило, ну и решил поживу у неё с недельку.

Пока гостил, встретил приятеля своего, с которым в школе вместе учились. Он редактором местной многотиражки стал. Ну и подкинул я ему пару стихов своих… Я ж с детства стихи пишу, Сень. Только не для славы и не для книжек. Для меня это как дышать, понимаешь? Сами они из меня выходят, как из тебя углекислый газ выходит, когда ты дышишь…

– Что это из меня газ выходит? – возмутился Семён, – а из других не выходит что ли?!

Тихон его как будто и не слышал.

– Ну вот, – продолжал он, – заскучал я там, у матери, стал собираться. Она мне и говорит «Тиша, сходи купи мне численник, а то ж новый год скоро». Пошёл я, купил ей численник, а когда отдавал, оторвал себе лист один, не глядя. «Дай, говорю, мать, я себе листок на счастье вырву. Пусть будет у меня самый счастливый день в следующем году»…

И выпало мне 27 февраля, Сень. Заправился я на материны деньги и поехал потихоньку с листком этом в кармане на всё той же угнанной машине в сторону Москвы. В одном месте приспичило выйти мне, у лесочка.

Только не успел выйти – пацаньё какое-то на мотоциклах налетело, машину отобрали, меня побили сильно. Так сильно, что я только через два дня в больнице очухался. Спасибо добрым людям, которые на обочине подобрали. Очухаться то очухался, да почти не помню ничего. Только имя своё и вспомнил. Но зато стихи так и полились из меня… Почти три месяца пролежал в гипсе, не зная кто я, откуда…

И вот отпраздновали мы 23 февраля. Врачи мне говорят – будем с тебя гипс снимать, Тиша. Только куда тебя выписывать? Непонятно… Жена, дети, родители – хоть кто-нибудь есть? А я как дурачок сделался, не помню ничего.

И вдруг 27 февраля – в «тот самый» день – говорят мне, к тебе посетитель, Тиша. Я удивился, волнуюсь, кто бы это, думаю. Заходит женщина. Худенькая, стройная, как будто точёная вся, лицо такое… одухотворенное, глазищи синие чуть ли не в пол-лица. И меня вдруг как молнией шарахнуло: «Вика!»

– Вика! – кричу, – Викуля! Бросился к ней, на руке гипс, на ноге гипс, сам в пижаме этой казенной… А она стоит, смотри на меня и плачет беззвучно…

Тихон замолчал. И казалось, что нет его в этом закутке барачном, где-то далеко он…

Тихоня. Встреча в больнице.

– Так что за Вика то это была? – Сеня заёрзал от нетерпения. – Ты ж говорил, ни кола, ни двора у тебя…

Взгляд Тихона потускнел и медленно обрел резкость, он плеснул в стакан самогона, отхлебнул чуток, вытер ладонью рот и продолжил.

– Любовь моя школьная, Сень. Когда ей было пятнадцать лет, она с родителями в Германию уехала. На ПМЖ. Это была трагедия. Я чуть вены себе не перерезал. Ну и может малость сдвинулся на этой почве. Любил её очень… Потом устаканилось всё конечно… Но только не было мне в жизни покоя, всё искал что-то, всю страну вдоль и поперек исколесил, два срока к тому времени отмотал… И кроме стихов так ничего и не нажил.

– Так откуда она взялась-то, Вика эта? Ты ж говоришь, она в Германию эмигрировала… Сочиняешь небось, а Тихоня? – Сеня был уверен, что это очередная байка, до которых так охочи зэки с подвешенными языками. Впрочем, Тихоня к таким не относился. Обычно молчаливый, он всегда был погружен в свои мысли, время от времени что-то записывая обглоданной ручкой в толстый потертый блокнот…

– Тут целая история, Сеня, не иначе как Провидение. Ну, или Судьба. Или счастливое совпадение. Как тебе удобнее, так и считай. Умерла её бабка по отцовской линии, и завещала ей дом, рядом с городком, где мать моя живёт. Она приехала продавать дом… и ей попалась газетка с моими стихами. Говорит, как током её ударило. Пошла к матери, та говорит, был месяц назад, уехал в Москву. Я матери адрес приятеля оставлял, у которого собирался перекантоваться. Вика до приятеля добралась, тот руками развёл «не приезжал, мол, Тиха»… Ну и стала искать меня. Два месяца почти искала. И вот нашла, в больнице, без памяти…

– Так ты ж её вспомнил!

– Вспомнил, да. И её, и вообще всё сразу на место в голове встало… И как будто не было этих двадцати пяти лет, Сень… Забрала она меня из больницы, отмыла, отчистила, и засиял я как новенький полтинник. И в первый же вечер стихотворение это написал ей, когда на машине в Москву ехали… Метеорами на землю счастье падает в ночи… Оказалось, что она журналистка, работает в крутейшем немецком журнале… «Бригитта» называется, слышал про такой? Была замужем, развелась, стала Викторией Хеллвиг, на немецком говорит как ты на матерном…

Шикарная, красивая, успешная… и МОЯ, понимаешь? Я сначала даже не поверил такому счастью. Зачем я тебе, Вик, говорю?… Я же бродяга. Ни дома, ни профессии, одни карманы пустые. А она говорит «Тиша, я тебя всю жизнь вспоминала. Ты мне нужен… Я заберу тебя в Германию…» И за тот месяц, который мы прожили вместе в Москве, сделала и паспорт мне и визу шенгенскую… Это был самый счастливый месяц в моей жизни, Сеня…

– А песня-то? С песней-то как получилось? – Кацман всё никак не мог поверить в то, что Тихоня и впрямь автор известного на всю страну шлягера.

– С песней всё просто. Когда мы начали обсуждать жизнь нашу дальнейшую, Вика сказала, что я могу стихами зарабатывать. Так и сказала «на каждый товар есть свой купец, Тиша, главное найти его». Позвонила туда-сюда, редактору какому-то музыкальному, подруге с телевидения, ещё кому-то… Она же в журнале этом немецком светскую хронику вела. Такими знакомствами обросла, Сень, что нам и не снились…

Ну и в один из вечеров мы уже ужинали вместе с этим, с композитором известным… с Турбиным… Вика показала ему стихи, он заинтересовался, пообещал, что напишет музыку и даже знает кому «хит» продать… И уже перед самым нашим отъездом в Германию позвонил, сказал, чтобы за своей долей гонорара приезжали…

У Кацмана заблестели глаза. – Сколько же тебе за песню заплатили? – спросил он затаив, дыхание.

– Я уж и не помню, Сень, – Тихон с головой ушёл в свои воспоминания, – что-то около тысячи долларов. По тому времени хорошие деньги были. А для меня так и вообще немыслимые…

– Штука баксов! – Кацман аж присвистнул, – иди ты! И что же дальше было? Ты улетел в Германию?..

Тихон посмотрел на него как на малыша-несмышлёныша и грустно улыбнулся.

– Когда мы приехали в аэропорт, у меня был целый чемодан вещей. Знаешь, я до этого считал роскошью те времена, когда у меня было две рубашки, а тут целый чемодан… Аэропорт мне понравился – такой красивый, сверкающий. И в то же время пугающий. Как рубеж в другую жизнь. Шереметьево…

Мы встали в очередь на регистрацию. С нами был ещё немец один, какой-то приятель её давнишний, Ульрих. Так получилось, что летел с нами. И вот стою я в этой очереди, а внутри такое чувство, что ещё немного и я совершу что-то непоправимое. Как будто в пропасть шагну. Смотрю на Вику, она такая счастливая, красивая такая… Сердце сжалось…

Поцеловал её и говорю «Викуль, отойду на минутку, воды купить, а то в горле пересохло». Она кивает. И тут Ульрих этот, будь неладен, напросился со мной, мол, в туалет надо. Пошли мы, а у меня сердце стучит так, как будто не в груди оно у меня… а как будто я внутри колокола церковного, и он прямо по голове меня бьёт. Проводил немца до туалета, и пока он там был, написал записку Вике. Прямо страницу из паспорта своего заграничного вырвал и написал.

Отдал Ульриху, говорю «Вике отдай, а я щас подойду». А сам вышел на улицу, и побежал. Бегом побежал оттуда, Сень… Куда глаза глядят… Даже вроде плакал, помню, а может дождь шёл на улице…

– Так ты так и не улетел что ли? – просил Кацман, не в состоянии осмыслить услышанное и уложить эту невероятную историю в рамки своей простенькой жизненной философии, вмещающейся всего в два слова: «умей устраиваться».

– Не улетел, Сень… – Тихон, казалось, и сам не мог поверить в то, что эта история и вправду случилась с ним. – Что я мог ей дать? Стать лишней обузой? Да и не для меня такая жизнь, Сеня. Я ж бродяга… Я не умею жить в витрине…

Кацман разлил остатки самогона по стаканам и пригорюнился. Тихон замолчал и впал в своё обычное состояние отрешенности. И только дешёвые механические часы на его руке тикали как и прежде размеренно и ритмично.

***

…Унылый и густой звук «балды» вспугнул крыс пригревшихся на одеяле. Пустив клубы пара, Кацман с трудом прогнал липкую дрёму и присел. Вставать не хотелось. Отряд, гремя табуретками и башмаками, собирался в столовую.

– Блин! Козья порода! Иди сюда!

Услужливый, с блуждающим взглядом шнырь нарисовался, как джин из бутылки.

– Возьми банку, притащишь птюху и кашу. Скажи Тихоне, чтобы чеплак вскипятил. – Кацман протянул ему лошпарь чая и снова откинулся на остывшую подушку. Очередное утро, не сулящее никаких перемен, началось. «Ну и небылица же мне приснилась», – подумал Кацман, на минутку нырнув обратно в тёплую дрёму, и не открывая глаз, вдруг тихонько напел сам себе: «Метеорами на землю счастье падает в ночи…»