Текст книги "Теорема Столыпина"

И ключевая проблема состоит в том, что общественность должна наладить с Властью продуктивный диалог, а не вставать в позу придирчивого и взыскательного критика. Конечно, для этого нужна и добрая воля правительства, его желание действовать в союзе с лучшими силами общества, иначе все вернется в николаевскую эпоху.

Да, власть несет с собой груз вековых самодержавных замашек и привычек и не может перестроиться моментально.

Да, она привыкла «тащить и не пущать», привыкла давить на подданных, а противоположный жанр для нее в новинку, и здесь ей требуется понимание, сочувствие и поддержка подданных, а не подталкивание под руку, не скороспелые обвинения, упреки и т. п.

Примерно это он и пытался объяснить анархисту Герцену, но тот, натерпевшийся от Николая I, его не понимал и обвинял в «гувернементализме», в апологии государства.

Именно Чичерин поставил актуальную до сих пор проблему нашей истории – проблему мощного государства, в котором соблюдаются права человека. В идеале он видел мудрое и сильное правительство, которое сознает, что для его успехов необходимо правовое государство. В этом и заключался прежде всего его либеральный консерватизм.

Увы, множество образованных русских людей не понимало и не осознавало необходимости такого государства. Достаточно вспомнить того же Чернышевского, несмотря на его глубокие мысли об «азиатстве».

По существу, Чичерин оказался одним из немногих, кто понял, каким образом в России могут проводиться успешные реформы.

Он пытался донести до современников мысль, что политика – это искусство возможного. К сожалению, общество в этом плане было инфантильным и не могло быть другим. Десятилетия принудительного молчания поневоле ограничивали горизонты. Видели внешность, но не заглядывали вглубь.

Общественность воспринимала действия Александра II и его правительства через призму «мрачного семилетия» Николая I (1848–1855), то есть с априорным недоверием и подозрением в неискренности намерений, что было вполне понятно. Элементарная психологическая оппозиция «Мы – Они», где «мы» – это общество, а «они» – правительство, продолжала господствовать во многих умах.

Те, кто пережил перестройку, будучи взрослыми, и воспринимали ее позитивно, помнят, полагаю, те, как минимум, сложные чувства, которые обуревали нас при сомнениях в искренности М. С. Горбачева, вынужденного действовать в сложнейшей ситуации противоборства с консервативными силами, чего мы, простые люди, конечно, не понимали.

И во второй половине 1850-х гг. люди были склонны паниковать, когда видели в работе Редакционных Комиссий не то, что хотели видеть. В первых рядах тут, к сожалению, был Герцен, которым манипулировали его корреспонденты и который заражал и заряжал своей истеричностью таких же сомневающихся, как он, людей.

Поэтому для многих современников спокойная, взвешенная позиция Чичерина, которая определялась его глубоким постижением русской истории, была неприемлемой. Герцену и множеству мини-герценов подобный взгляд был недоступен. По старой холопской привычке проще было обвинить оппонента в том, что он так или иначе подкуплен правительством.

Следующей важной претензией к Чичерину была его приверженность правопорядку, той самой «определенности», которая, по К. С. Аксакову, несовместима с русскими людьми.

Чичерин и его единомышленники понимали, что правовой нигилизм – темная часть наследия нашей истории и что стране, которая начала переход к правовому государству, необходимо другое восприятие законности.

«Одиночество» Чичерина во многом предопределялось этим.

Кроме того, он был одним из немногих, кто, подобно Киселеву и Соловьеву, понимал, что века деспотизма не могли пройти даром для русского народа и русского общества и что навыки свободной жизни не берутся из воздуха.

Увы, его взвешенность и разумность оказались не в чести у эмоционально не очень уравновешенного русского общества.

Этот великий русский мыслитель в пореформенную эпоху оказался мало востребован. Его идеи глобально оказались не нужны ни правительству, ни русскому обществу. И это вполне конкретно характеризует и первое, и второе.

Вместе с тем его мечты о свободе русского народа с 1906 г. начали реализовываться – в Столыпинской аграрной реформе.

Герцен в апогее

Вернемся к «Письму русского либерала». Его основные тезисы таковы.

После низвержения Россией Наполеона, начиная с Венского конгресса 1815 г., правительство попирает русскую мысль: «С этого самого времени мы, русские, главные виновники восстановления общего мира, были заподозрены нашим же собственным правительством в опасных и разрушительных замыслах.

С тех пор мы… играли печальную и позорную роль совоспитанника французского дофина: Европа бунтовала, меняла династии и формы правления, а нас за это наказывали[70]70
  Когда французский наследник (дофин) совершал какую-то провинность, наказывали не его, а мальчика, товарища его детских игр. В наши дни схожий феномен обычно именуют «бомбежкой Воронежа».


[Закрыть].

Система предупреждения политических преступлений дошла у нас до того, что русской мысли нельзя было дышать под невыносимым гнетом. Так для ее развития пропали целых сорок лет мира и спокойствия, когда она могла бы сложиться и окрепнуть в разумную форму»²⁷⁴.

За эти же 40 лет притеснений в России сформировалась и окрепла «алчная, развратная и невежественная бюрократия», уверившая царя, что только она охраняет его корону, и вставшая между ним и народом.

В результате царь и Россия разучились понимать друг друга. Бесспорные факты, в том числе и Крымская война, доказали, что такие отношения гибельны для страны: «Мы от них потеряли всю свою политическую и военную славу и значение; они произвели невежество и низкое раболепство, а эти, в свою очередь, породили современное безголовье».

Император, изолированный от страны лживыми верноподданнейшими докладами и отчетами, не знает народа и видит в подданных «опасного врага, более или менее искусно скрывающего свои разрушительные замыслы»²⁷⁵.

Ситуация изменится лишь тогда, когда «русская мысль» прямо и откровенно выскажется в печатном виде заграницей. Это, конечно, не пройдет не замеченным и даст монарху возможность убедиться, что его подданные отнюдь не просыпаются с мыслью «подкопать и разрушить престол»²⁷⁶.

Нового «благонамеренного» государя нужно убедить в том, что «русская мысль, представляемая горстью просвещенных и порядочных людей», не является угрозой ни ему, ни «даже невежественной бюрократии». Эта «мысль», которую правительство 40 лет отталкивало от себя, стала бессильной и почти заглохла в «ничтожестве и бездействии».

Да, революции в итоге не случилось, однако страна «померкла извне, замерла физически и нравственно внутри». Власть может пойти по старому пути, и тогда не будет ни возмущений, ни заговорщиков, но она «загубит страну, иссушит все ее живые соки» и положение России станет еще мрачнее.

Однако если царь изберет другую дорогу, то русская мысль «всегда будет ему верной, надежной, истинно полезной союзницей»²⁷⁷.

Таково «истинное положение дел в России», и, констатирует «Русский либерал», оно серьезно расходится с точкой зрения Герцена.

Далее следует искренне комплиментарная оценка его дарований и «блистательной литературной деятельности», его чрезвычайно «благотворное влияние на русскую мысль» до отъезда заграницу и столь же откровенное сообщение о несогласии «огромного большинства просвещенных и благомыслящих людей в России» с его образом мыслей после 1847 г.²⁷⁸

На этом первая часть письма заканчивается. Едва ли ее продолжение было приятным чтением для Герцена. Назвав этот текст выговором, сделанным «несколько гневным тоном», Герцен явно смягчил краски.

Чичерин, во-первых, продемонстрировал, насколько, по его мнению, не совпадает то, что делает Герцен, с подлинными интересами страны, а во-вторых, он последовательно, по пунктам показал, в чем видит несостоятельность его программы в целом.

Он говорит Герцену, что международная революционная среда, в которой он очутился в эмиграции, заставила его забыть тревоги, надежды и стремления своих соотечественников.

Да, людям интересны «Былое и думы», но отнюдь не «бесплодная социальная пропаганда», которую он упрямо ретранслирует на Россию.

Как можно совместить его публикации с теми проблемами, которые прежде всего волнуют сейчас русское общество?

Россия ведет тяжелую войну, которая поглощает все ее силы, которая обнажила ее язвы и пробудила ее. Оказалось, что европейцы по-прежнему учителя, а мы – несмотря на все внешнее величие – по-прежнему ученики, которым надо еще очень много работать, чтобы сравняться с этими «могучими бойцами», которым подвластны все достижения цивилизации.

А он, Герцен, убеждает русских людей, что «эти грозные враги не что иное, как догнивающее тело, готовое сделаться нашею добычею! Видно, еще не совсем они сгнили, это мы слишком больно чувствуем на своих боках».

Россия думает о том, как освободить крестьян и не разрушить при этом страну, она мечтает о свободе совести и отмене или хотя бы ослаблении цензуры.

А Герцен пишет «о мечтательных основах» социализма, не имеющих ни малейшего «практического интереса» для России.

Мыслящие русские люди будут рады «столпиться около всякого сколько-нибудь либерального правительства и поддерживать его всеми силами, ибо твердо убеждены, что только через правительство у нас можно действовать и достигнуть каких-нибудь результатов. А вы проповедуете уничтожение всякого правительства и ставите прудоновскую анархию идеалом человеческого рода. Что же может быть общего между вами и нами? На какое сочувствие можете вы рассчитывать?»²⁷⁹.

Далее следует серьезная критика идей о том, что Россия призвана обновить Европу (см. ниже).

Примкнув к европейским революционерам, продолжает Чичерин, Герцен вместе с ними мечтает о низвержении существующего порядка вещей, о разрушении исторически сложившегося строя жизни, «о господстве низших классов народонаселения», которых они призывают к насильственному обновлению мира.

Но напрасно он думает, что в России его поймут и поддержат: «К нам революционные теории не только не приложимы: они противны всем нашим убеждениям и возмущают в нас нравственное чувство».

При этом Чичерин говорит, что, в отличие от «русских и западных тупоумных консерваторов» он понимает «значение революций».

«Вечный закон всемирной истории» таков – революция неизбежна там, где «где господствует упорная охранительная система», которая не позволяет обществу развиваться и двигаться вперед. Но это – «печальная необходимость… грустная сторона человеческого развития», и счастлив тот народ, который сумел избежать насильственных переворотов.

Поэтому «потоки невинной крови, которые льются в междоусобных войнах, возбуждаемых нетерпимостью, вызывают в нас одно чувство горести и негодования против виновников кровопролития.

Сделать же из революции политическую доктрину, проповедовать мятеж и насилие как единственное средство для достижения добра, сделать из ненависти благороднейшее чувство человека, поставить кровавую купель непременным условием возрождения, это, воля ваша, оскорбляет и нравственное чувство, и убеждения, созданные наукою.

Ваши революционные теории никогда не найдут у нас отзыва, и ваше кровавое знамя, развевающееся над ораторскою трибуною, возбуждает в нас лишь негодование и отвращение»²⁸⁰.

Сказано более чем ясно.

Но и это не все. Чичерин атакует саму систему мышления оппонента и его манеру осмысления истории.

Как и все революционеры, Герцен утверждает, что человечество прожило свою предыдущую историю неправильно, что «монархи и попы» злонамеренно скрывали от него истину и в собственных интересах «искажали в нем умственные и нравственные понятия». Поэтому нужно низвергнуть все, что существует, «обагриться кровью» и начать работу заново.

Но откуда ему известно, что заново получится лучше?

Социалисты считают себя «новыми христианами, призванными к вторичному обновлению мира». Однако христиан укрепляла «вера в спасителя, принесшего на землю слово искупления; они в своей проповеди отрицали земное во имя небесного, откровенного им самим Сыном Божиим»²⁸¹.

А на что могут опереться революционеры?

На убежденность в своей правоте?

Но на чем основана их самонадеянная уверенность, что только они – «единственные обладатели истины»?

История человечества – это «тысячелетия медленного и мучительного развития», люди «в борьбе и страданиях вырабатывают себе жизненные начала, упорным трудом создают формы общественного быта, кровью своих мучеников и бойцов запечатлевают каждый шаг вперед, каждое завоевание мысли и труда».

И вдруг появляются некие индивиды, которые объявляют, что все эти века усилий и мучений были напрасны, что все, созданное доселе – «ряд обманов и заблуждений», и призывают человечество разрушить «старое здание», утверждая, что только они смогут построить новое. Но эти люди не получили «откровение свыше», напротив, они отвергают и откровения, и авторитеты.

Чичерин предлагает Герцену, «человеку мысли и науки», оставить «это учение Прудону с братьею… легкомысленной партии красных республиканцев, всегда готовых ринуться на разрушение и не имеющих силы для созидания». Эти люди, «столь же неисправимые, как французские аристократы, это племя, вечно выезжающее на звонких фразах и не имеющее ни малейшей доли политического смысла», уже погубило своим безумием республику во Франции и привело к власти Луи-Наполеона²⁸².

Наконец, Чичерин критикует манеру Герцена мыслить полярными, крайними категориями – либо 100 %, либо 0 %, либо все, либо ничего – и не видеть середины (замечу, что это и в наши дни весьма распространенный способ смотреть на мир).

Герцен не понимает, что в истории действует «закон постепенности», он высокомерно-презрительно относится ко «всем средним формам и ступеням… всем посредствующим звеньям исторической цепи», а ведь их созидание и есть «практическая задача современной истории», именно в них заключается жизнь стран и народов, благодаря им человечество движется вперед.

«Вы воображаете, что перейти от одной формы быта к другой так же легко, как переехать из Москвы в Лондон, и предлагаете нам плод своих мечтаний и размышлений для непосредственного осуществления в жизни. Это как яблоко, которое мы должны проглотить, чтоб вдруг измениться с головы до ног. Неужели же нам нужно напоминать вам, что всякий народ должен воспитаться до известной формы жизни, и что история, как природа, не делает скачков?»²⁸³.

Да, в истории бывают внезапные катаклизмы, во время которых ненадолго актуализируются «самые крайние теории», но затем, «успокоившись, народ опять-таки возвращается в прежнюю точку и продолжает свое шествие, медленное и постепенное, но зато уже неизбежно достигающее цели».

Чичерин задает Герцену крайне важный вопрос – почему он считает, что именно русский народ наименее связан своей историей и поэтому он якобы легче других может порвать с привычным строем жизни?

Неужели за 8 лет на чужбине он забыл, что «мы народ по преимуществу привязанный к преданиям и привычкам? Вы видите в нас семя будущих социальных учреждений; но ведь для того, чтобы семя принесло плод, нужно сначала, чтоб оно развилось в целое дерево.

Это историческая азбука, которую странно вам напоминать. Но, отрешившись от исторической почвы, вы, по-видимому, забыли и самую азбуку»²⁸⁴.

Тем неожиданнее выглядит заключительная часть письма, в которой Герцена призывают к реальной деятельности на благо России.

Новое правительство готово к переменам: «Вы сами это поняли и написали к императору Александру II письмо, исполненное благородных чувств и горячей любви к народу.

Нас радует, что вы можете писать другим тоном, нежели каким вы пишете все ваши социальные статьи… В письме своем вы изъявляете готовность прекратить свою пропаганду, лишь бы правительство сделало что-нибудь для России. Прекращать пропаганду нет надобности, но вам необходимо переменить ее тон и направление, и это вы должны сделать для России; вы должны даже принести в жертву свои убеждения, если хотите принести отечеству какую-нибудь пользу.

России до социальной демократии нет дела; у нее другие интересы; животрепещущие вопросы, поглощающие ее внимание, вращаются в другой сфере. Укажите нам с должною умеренностью и с знанием дела на внутренние наши недостатки, раскройте перед нами картину внутреннего нашего быта так, как отчасти делаете это в своих «Записках», и мы будем вам благодарны, ибо свободное русское слово великое дело.

Вы удивляетесь, отчего вам не шлют статей из России; но как же вы не понимаете, что нам чуждо водруженное вами знамя?»²⁸⁵.

Чичерин советует Герцену начать издание другого направления, чем «Полярная звезда», и тогда у него не будет недостатка в сотрудниках, само издание будет лучше распространяться в России и встретит меньше препятствий даже со стороны властей, чем сейчас. А в случае если он не может изменить своей тональности, то лучше ему писать по-французски, ибо в настоящее время он пишет для Франции, а не для своей страны.

«Вот вам наша откровенная исповедь, вот как мы понимаем дело.

И со всем тем, не сочувствуя теперешней вашей деятельности, решительно не становясь под ваше знамя, мы, чрез отсутствие всякой тени гласности в России, вынуждены искать для современной русской мысли пристанище и великодушного крова у вас»²⁸⁶.

Несомненно, Герцен много думал над этим письмом, над ситуацией в целом и в итоге принял, как оказалось, самое выигрышное для себя решение.

Он начал новое издание – «Голоса из России», – где помещались присылаемые ему статьи, которые не могли увидеть свет на родине. В июле 1856 г. первую книжку «Голосов» открывало письмо «Русского либерала». Опубликованные в ней тексты самому Герцену активно не нравились,[71]71
  В своих частных письмах Герцен называл тексты Кавелина и Чичерина «совершенно ложными статейками», «дурными» и «осиплыми» голосами. (T. XXVI. С. 67, 48,54.)


[Закрыть] но это был отличный рекламный ход. Он заманивал публику – правдивость этих статей, автоматически равная оппозиционности, вовлекала в орбиту его влияния новых читателей.

«Голоса» разрушили стену между Герценом и русским обществом, которое через них начало выговариваться за годы молчания. Недостатка в материалах Герцен больше не испытывал, популярность его резко выросла.

И тогда 1 июля 1857 г. он выпустил в свет первый номер «Колокола», объявленный приложением к «Полярной звезде». Он быстро стал бестселлером, завоевал публику, обрел громадную популярность и сделал его издателя одним из важнейших людей своего времени, что согласно подтверждается многими мемуаристами. Это был голос правды (снова вспоминается перестройка – очереди за газетами, передаваемые друзьями – в очередь – ксероксы романа А. Рыбакова «Дети Арбата»).

Современник вспоминал позже: «К концу 1856 года, когда успокоились все волнения коронации, небо стало хмуриться и воздух стал грязниться… Это было начало, зародыш той эпохи, – увы! – долголетней и смутной, которая столько горя принесла России наравне со столькими благими намерениями.

Началась совсем новая политическая жизнь. Забыт был Николай I, забыты были святые страды Севастополя, все принялось жить и сосредоточивалось около чего-то нового. Это новое, смешно вспомнить, был Герцен…

Явился новый страх – Герцен; явилась новая служебная совесть – Герцен; явился новый идеал – Герцен. Герцен основал эпоху обличения. Это обличение стало болезнью времени… Едва мы выходили из училища, то начинали слышать разговоры о Герцене; в военно-учебных заведениях… Герцена брошюры читались, сваливаясь с неба, и я помню при встрече с юнкерами-сверстниками разговоры о том, что у них классы делятся на герценистов и антигерценистов… во всех министерствах забили тревогу; везде явились корреспонденты Герцена из министерства… знали, что Герцен имеет читателей в Зимнем дворце»²⁸⁷.

А. Н. Куломзин, в ту пору студент Московского университета, вспоминал позже, что любимым «занятием наиболее интеллигентных студентов было посещение тайных собраний для совместного чтения “Колокола” и для обсуждения разных вопросов дня. Собрания эти были обставляемы необыкновенной таинственностью, в душной комнате, где царил запах водки и бесконечного количества выкуриваемых папирос и трубок… На страже у ворот становился опытный в распознании субинспекторов студент. В действительности вечера эти были вполне бессодержательны, кроме как для любителей водки…

Идеалы, проповедуемые в “Колоколе” и на сходках, были: освобождение крестьян, гласный суд, отмена телесных наказаний, свобода печати, развитие самоуправления, уничтожение повсеместного взяточничества, облагораживание администрации и суда.

Именно счастье нашего поколения, что его идеалы были достижимы и в большинстве случаев достигнуты за нашу жизнь»²⁸⁸.

Подготовка крестьянской реформы с конца ноября 1857 г. стала гласной, согласно царским рескриптам, стали создаваться губернские комитеты для выработки условий освобождения. Отступать правительству теперь уже было сложно.

На создание комитетов Герцен 18 февраля 1858 г. отреагировал статьей «Через три года», которая начиналась и заканчивалась знаменитым признанием: «Ты победил, Галилеянин!».

Русские люди по достоинству оценили этот жест, популярность «Колокола» возросла еще больше. Это время было, возможно, лучшим для Герцена – сам он позже назовет его своим апогеем²⁸⁹. Он определенно почувствовал себя очень важным.

Начался его звездный час. В Лондоне не было отбоя от посетителей.

Позже он напишет: «Тогда… мы были в моде, и в каком-то гиде туристов я был отмечен между достопримечательностями Путнея…

Недоставало только для полного торжества искреннего врага… и долго ждать его не пришлось».

Эту упоительную для него идиллию и гармонию нарушил Чичерин, который и стал «искреннним врагом».

В своих воспоминаниях Чичерин пишет, что значение «Колокола», первой русской газеты, свободной от цензуры, в то время было громадно. Он «жадно» читался, все тайно доставляемые номера ждали с нетерпением и передавали из рук в руки. «Здесь в первый раз обличалась царствующая у нас неправда, выводились на свет козни и личные виды сановников, ничтожество напыщенной аристократии, невероятные дела, совершающиеся под покровом тьмы, продажность всех, облеченных властью.

Назывались имена; рассказывались подлинные события. Перед обличением Герцена трепетали самые высокопоставленные лица. С подобным орудием в руках можно было достигнуть того, что было совершенно недоступно подцензурной русской печати. Можно было действовать на недоумевающее правительство, сдерживать его и направлять на правильную стезю».

Но именно в этом плане «Колокол» был очень слаб, и скорее мог дезориентировать и правительство, и общество, чем наметить какую-либо четкую программу; «в нем выражался весь Герцен, огненный, порывистый, нетерпеливый, раздражительный, полный блеска и ума, но кидающийся в крайность и не умеющий оценить существующие условия жизни»²⁹⁰.

Чичерин считает, что полную несостоятельность Герцена как политического теоретика показала уже «Полярная Звезда». Насколько его воспоминания пленяли всех «художественною прелестью, живостью и теплотою», настолько же раздражали его прежних друзей «нелепые социалистические статьи».

В «Колоколе» Герцен от вопросов теории перешел к практике, однако несмотря на то, что «условия были необыкновенно благоприятны», как издатель он вновь оказался несостоятелен.

Публикация статей шла бессистемно и противоречиво, и о том, что называется разумной и выверенной издательской политикой, говорить было сложно.

Ведь для нее нужны были умеренность и стратегическое видение ситуации, т. е. качества, которыми Герцен не обладал.

Конечно, всегда важно, что говорится, но, когда имеешь дело с пестрой аудиторией, важно и то, как говорится.

«Колокол» во многом стал весьма бессистемным собранием негатива и компромата, излагаемого довольно развязным ерническим тоном, в чем легко убедиться, открыв почти любой его номер.

Например, в самом первом была помещена статья «Августейшие путешественники», в которой обсуждались зарубежные вояжи членов императорской семьи, которые, по мнению Герцена, активнее всех воспользовались открытой Александром II возможностью ездить за границу: «Снова на всех дорогах в Европе (кроме английских!) показались великие князья, охотящиеся по немецким невестам, и бывшие немецкие невесты в русском переводе с патрономиальными именами.

Снова вдовствующая императрица дала Европе зрелище истинно азиатского бросанья денег, истинно варварской роскоши. С гордостию могли видеть верноподданные, что каждый переезд августейшей больной и каждый отдых ее – равняется для России неурожаю, разливу рек и двум-трем пожарам…

Александра Феодоровна, воспитанная в благочестивых нравах евангелически-потсдамского абсолютизма и расцветшая в догматах православно-петербургского самовластия, не могла тотчас прийти в себя и найтиться после высочайшей потери.

Ей было больно видеть либеральное направление нового императора, ее смущал злой умысел амнистии, возмутительная мысль об освобождении крестьян» и далее в таком же развязном духе, включая упоминание о России, «так ловко поставленной на мель ее покойником, что без англо-французской помощи его бы никто и не стащил (имеется в виду, что только поражение в Крымской войне оставляет России шансы на выход из кризиса – М. Д.)

Все это, замечу, Герцен пишет о покойном отце Александра II и его пока живой матери. Опускаю вопрос – а откуда ему известно направление ее мыслей?

А во 2-м номере помещена его статья «Революция в России», которая заканчивается так: «Конечно, нелегко перейти от военного деспотизма и немецкой бюрократии к более простым и народным началам государственного строения… Разумеется, мудрено видеть истину, если одним не позволяют говорить, а другие [за] интересованы, чтоб скрывать.

Государь ничего не видит из-за стропил и лесов канцелярии и бюрократии, из-за пыли, поднимаемой маневрирующими солдатами; и поэтому правительство, вступив в эпоху реформ, идет ощупью, хочет и не хочет, а те, которые могли бы дать совет, те бьются, как рыба об лед, не имея голоса.

Для того, чтоб продолжать петровское дело, надобно государю так же откровенно отречься от петербургского периода, как Петр отрекся от московского. Весь этот искусственный снаряд императорского управления устарел. Имея власть в руках и опираясь, с одной стороны, на народ, с другой – на всех мыслящих и образованных людей в России, нынешнее правительство могло бы сделать чудеса, без малейшей опасности для себя.

Такого положения, как Александр II, не имеет ни один монарх в Европе, – но кому много дается, с того много и спросится!».

Что сказать об этой смеси неспровоцированного панибратства и манер плохого школьного учителя, претендующего, понятно дело, на всезнание и всепонимание?

Как трактовать рекомендацию царю «откровенно отречься от петербургского периода, как Петр отрекся от московского»?

Он должен перенести столицу в Нижний Новгород и там республику объявить и т. д.?

Объем данной книги не позволяет развить эту тему.

Однако тут есть принципиальный момент, который вновь заставляет вспомнить перестройку.

Для каждой новой эпохи довольно естественно самоутверждаться за счет предыдущей.

Множеству людей есть, что сказать плохого о том, что было. Неизвестные тебе разоблачения читаются с интересом, как дополнение того, что ты знаешь сам, и как подтверждение твоей собственной правоты. Популярность «Колокола» выросла на этом.

Однако здесь важна и нужна мера, разумный баланс между критикой и конструктивными предложениями.

Читатели этой книги знают, что в жизни николаевской России негативных фактов было несть числа. И если львиную долю газетной площади занимает подобная информация, разбавленная призывами к лучшему мироустройству в виде немедленного перехода крепостнической России к социализму, трудно считать такое издание серьезным. Теряется смысл.

Какая польза стране от гибрида журналов «Крокодил» и «Коммунист»? Особенно в период, когда она приступает к решению коренных проблем своей истории!

По мнению Чичерина, Герцен находился под сильным влиянием Чернышевского и его петербургской компании, шпиговавших его «всякими ложными известиями, всеми подобранными на улице сплетнями, всеми раздутыми новостями; они раздражали его впечатлительные нервы, и он приходил в негодование, раздражался потоком брани и становился слеп ко всему остальному».

В середине сентября 1858 г. Чичерин приехал в Лондон в надежде, что, апеллируя к мнению его старых московских друзей и показав реальное положение вещей в стране, он сможет убедить Герцена несколько умерить темперамент.

Две недели они активно общались, и оба оставили воспоминания об этом. Доверия больше вызывает Чичерин. Он быстро понял, что миссия была обречена на неудачу: «Я нашел прежнего Герцена, оставившего по себе столько воспоминаний в старой Москве, общительного, живого, бойкого, остроумного; разговор был блестящий и разнообразный; он лился потоком, переходя от одного предмета к другому, пересыпанный то живыми рассказами, то игривыми шутками, то острыми замечаниями. Это была неудержимая сила, сверкающая и пышущая во все стороны.

Но под всем этим ослепительным фейерверком скрывалось полное отсутствие серьезного содержания. Даже то, что было вынесено из России, погибло в крушении европейской революции…

Все теоретические вопросы разрешались у него остроумными сближениями, юмористическими выходками.

В сущности, у него был ум совершенно вроде изображенного им доктора Крупова, склонный к едкому отрицанию и совершенно неспособный постичь положительные стороны вещей. В практических вопросах дело обстояло еще хуже.

Когда я указывал ему на необходимость трезвого и умеренного образа действий при предстоящих в России великих преобразованиях, он отвечал, что это чисто дело темперамента…

Весь этот крупный талант погибал в бесплодном бесновании, которое могло только сбить с толку неприготовленные и неокрепшие умы»²⁹¹.

Если Чичерин, как мы видим, вспоминает об этом общении по крайней мере с уважением к личности оппонента, то у Герцена в ненапечатанных при его жизни главах «Былого и дум» интонация другая: «Осенью 1857 года приехал в Лондон Чичерин. Мы его ждали с нетерпением: некогда один из любимых учеников Грановского, друг Корша и Кетчера, он для нас представлял близкого человека. Слышали мы о его жесткости, о консерваторских веллеитетах (стремлениях), о безмерном самолюбии и доктринаризме, но он еще был молод… Много угловатого обтачивается теченьем времени.

– Я долго думал, ехать мне к вам или нет. К вам теперь так много ездит русских, что, право, надобно иметь больше храбрости не быть у вас, чем быть… Я же, как вы знаете, вполне уважая вас, далеко не во всем согласен с вами.

Вот с чего начал Чичерин.

[Он] подходил не просто, не юно,[72]72
  В год отъезда Герцена за границу Чичерину было 19 лет, и в Москве они были «слегка знакомы».


[Закрыть]у него были камни за пазухой… Свет его глаз был холоден, в тембре голоса был вызов и страшная, отталкивающая самоуверенность. С первых слов я почуял, что это не противник, а враг, но подавил физиологический сторожевой окрик – и мы разговорились.