Текст книги "Теорема Столыпина"

Расстояния, делившие наши воззрения и наши темпераменты, обозначились скоро. С первых дней начался спор, по которому ясно было, что мы расходимся во всем. Он был почитатель французского демократического строя и имел нелюбовь к английской, не приведенной в порядок свободе. Он в императорстве видел воспитание народа и проповедовал сильное государство и ничтожность лица перед ним.

Можно понять, что были эти мысли в приложении к русскому вопросу. Он был гувернементалист (государственник – М. Д.) считал правительство гораздо выше общества и его стремлений и принимал императрицу Екатерину II почти за идеал того, что надобно России. Все это учение шло у него из целого догматического построения (теории всеобщего закрепощения сословий – М. Д.) из которого он мог всегда и тотчас выводить свою философию бюрократии.

– Зачем вы хотите быть профессором, – спрашивал я его, – и ищете кафедру? Вы должны быть министром и искать портфель.

Споря с ним, проводили мы его на железную дорогу и расстались, не согласные ни в чем, кроме взаимного уважения»²⁹².

Надо сказать, что этот текст банально вводит читателя в заблуждение.

Чичерин никогда не мог проповедовать «ничтожность лица» перед государством – весь пафос его творчества от первой до последней строчки пронизан таким зарядом свободы, какой Герцену с его революционным общинолюбием и не снился. Это вызывало уважение даже таких идейных оппонентов Б. Н., как Н. А. Бердяев и П. Б. Струве (оппонентом был до поры).

Мы уже знакомы с чичеринской концепцией реформ. А для него, – как позже для С. Ю. Витте и для П. А. Столыпина, – в отличие от Герцена, сильное государство – это правовое государство. Оно – в идеале – не только не противоречит достоинству свободной личности и самой свободе как таковой, но, напротив, черпает в нем силу, чего анархисту Герцену было уже не понять по определению.

Просто подобное государство нигде – особенно в России – не создается, условно говоря, декретом Совнаркома. Это дело времени, но главное – доброй воли как самого государства, так и его граждан. Учиться надо обеим сторонам.

Но дело было не только в государственничестве Чичерина.

Он, в отличие от многих, осознавал меру зрелости, точнее, незрелости общества, продолжающего воспринимать новое правительство, твердо вставшее на путь реформирования страны, в контексте правления Николая I.

Не было даже понимания того, что Александр II не может моментально отказаться от 40 лет, проведенных в Зимнем дворце, не может перестать жить привычной жизнью, общаться с теми, кто его окружает и кого он знал с детства, тем более в угоду Герцену и его корреспондентам.

Между тем 20 сентября 1857 г. вышел сдвоенный 23–24 номер Колокола с «Письмом из Петербурга», в котором говорилось, что царь боится «топора». Герцен эти строки никак не прокомментировал.

В следующем 25-м номере «Колокола» (15 октября) помещено «Письмо к редактору» с прямым призывом к крестьянам: «На себя только надейтесь, на крепость рук своих: заострите топоры, да за дело – отменяйте крепостное право, по словам царя, снизу! За дело, ребята, будет ждать да мыкать горе; давно уже ждете, а чего дождались?..».

11 октября Чичерин прислал письмо, в котором интересовался мнением Герцена относительно «отличных» речей царя по поводу эмансипации, и заметил, что Герцену, недавно писавшему, что Александр II не оправдал возлагавшихся на него надежд, придется «опять принести покаяние». Он вновь призвал Герцена умерить тон, не быть слишком запальчивым и скорым на выражение своего мнения, ведь «серьезный журнал должен прежде всего избежать упрека в легкомыслии».

1 ноября Герцен перенес личную полемику в публичную плоскость и напечатал программный текст «Нас упрекают», важный для понимания его характера.

Эта короткая статья начинается с заявления, что его деятельностью многие недовольны.

Либеральные консерваторы упрекают его за слишком резкие нападки на правительства, а «красные демократы» – за то, что он хвалит императора (когда тот «делает что-нибудь хорошее») и верит, что тот желает освободить крестьян. Славянофилы критикуют его за западничество, а западники, понятно, за славянофильство.

А вот «прямолинейным доктринерам» (читай: Чичерину), не нравится его «легкомыслие и шаткость». Именно этим людям он и отвечает (хотя упрекают его все).

Герцен признается в непоследовательности, но, говорит, что в этом виноват не только он один. Просто у России такой непоследовательный царь, который, несмотря на начатую им официальную подготовку освобождения крестьян, еще не выгнал со службы, как кучеров с лакеями, всех соратников отца.

Поэтому, пишет Герцен, «шаткость в правительстве отразилась в наших статьях. Мы, следуя за ним, терялись и, откровенно досадуя на себя, не скрывали этого. В этом была своего рода связь между нами и нашими читателями. Мы не вели, а шли вместе; мы не учили, а служили отголоском дум и мыслей, умалчиваемых дома. Ринутые в современное движение России, мы носимся с ним по переменному ветру, дующему с Невы»²⁹³.

То есть его миссия, его «путь самурая» – быть зеркалом размышлений читателей, не более того, он никоим образом не учитель, не руководитель какой-то партии.

Это не он один такой непоследовательный, это Россия такая непутевая, и он вынужден быть таковым же вместе с ней.

Конечно, продолжает он, «доктринеры на французский манер и гелертеры[73]73
  Узкий, сухой специалист, ученый педант.


[Закрыть] на немецкий, люди, производящие следствия, составляющие описи, приводящие в порядок, твердые в положительной религии или религиозные в положительной науке, люди обдуманные, точные доживают до старости лет, не сбиваясь с дороги и не сделав ни орфографических, ни иных ошибок; а люди, брошенные в борьбу, исходят страстной верой и страстным сомнением, истощаются гневом и негодованием, перегорают быстро, падают в крайность, увлекаются и мрут на полдороге – много раз споткнувшись»²⁹⁴.

Как сильно сказано!

До этого момента все прекрасно.

То есть Герцен – настоящий подвижник, паладин, пылающий страстью, верный своей мечте и своей миссии, чья судьба – «сгореть на работе», как говорили в советское время, а Чичерин – скучный ученый сухарь, все разложивший по полочкам и живущий по расписанию.

Ясно, кто нам симпатичнее – уж точно не те, кто дует на воду и не делает ошибок.

Однако эта симпатия моментально улетучивается, когда этот прекрасно формулирующий самурай объявляет, что, вообще говоря, для него не важно, каким путем в истории достигается желаемая цель: «Средства осуществления бесконечно различны, которое изберется… в этом поэтический каприз истории – мешать ему неучтиво.

Освобождение крестьян с землею – один из главных и существенных вопросов для России и для нас.

Будет ли это освобождение “сверху или снизу” – мы будем за него!

Освободят ли их крестьянские комитеты, составленные из заклятых врагов освобождения – мы благословим их искренно и от души.

Освободят ли крестьяне себя от комитетов, во-первых, а потом от всех избирателей в комитеты – мы первые поздравим их братски и также от души.

Прикажет ли, наконец, государь отобрать именья у крамольной аристократии, а ее выслать, – ну хоть куда-нибудь на Амур к Муравьеву, – мы столько же от души скажем: “Быть по сему”».

Это не значит, продолжает он, что именно таковы его рекомендации и что ситуация не может разрешиться иначе, но «так как главное дело в том, чтоб крестьяне были освобождены с землею, то из-за средств спора мы не поднимем»²⁹⁵.

В русском языке есть выражение для обозначения подобной позиции – моральная нечистоплотность.

То есть сначала Герцен открещивается от серьезной роли, от положения учителя, руководителя общественного мнения, он – всего лишь перышко, которое летает по ветру с Невы.

Это, конечно, кокетство пополам с фиглярством. К концу 1858 г. он прекрасно понимал, что значит его мнение для множества читателей.

А пятью строками ниже автор фактически говорит им, что цель оправдывает любые, в том числе и кровавые, средства и что этому «поэтическому капризу истории» не учтиво препятствовать.

Лично меня особенно впечатляет эта готовность «братски (!) и также от души» поздравить крестьян в случае, если они «освободят» себя от членов комитетов, т. е. попросту перережут их. Притом сделать это из Лондона.

Этот манифест самовлюбленной безответственности, когда властитель дум согласен «на топор», на новую Пугачевщину, поскольку цель – освобождение крестьян с землей – вполне оправдывает средства, «взорвал» Чичерина – по его собственному признанию: «Ссылаться на темперамент, отвечать легеньким издевательством, когда дело идет о благе отечества, о важнейших его интересах, о величайших преобразованиях, изменяющих весь его исторический строй, казалось мне недостойным не только возвышенного ума, но и благородного сердца».

Чичерин ответил знаменитым «Письмом издателю “Колокола”».

Герцен напечатал письмо Чичерина с предисловием, в котором ожидаемо представил себя несправедливо гонимым.

Начался скандал. Либеральный лагерь, – т. е. сторонники освобождения крестьян, – раскололся. Большинство во главе с Кавелиным обвинило Чичерина чуть ли не в предательстве.

Герцен долго публиковал письма в свою поддержку со скупыми выражениями благодарности.

Тут бы ему и остановиться. Но нет!

Действительно, характер – это судьба.

Герцен пошел вразнос, не сумев или не захотев, что, на мой взгляд, вернее, трезво и адекватно посмотреть на вещи.

Вслед за ссорой с Чичериным последовал разрыв с чуть ли не боготворившим его Кавелиным, потом с Тургеневым, а затем почти со всеми старыми знакомыми вообще. Повторюсь, он стал ощущать себя очень важным и относиться к себе слишком серьезно.

Тем горше был последующий крах «Колокола», который в 1863 г. поддержал поляков и Польское восстание, чего русские читатели по вполне понятным причинам не поняли и не приняли.

Проверка подлинности

Теперь пора разобраться в том, насколько верны приведенные выше рассуждения русских интеллектуалов того времени об общине.

Начнем с того, что в публицистике конца XVIII – первой половины XIX в. не раз возникает образ огромной Империи, состоящей из тысяч малых монархий-поместий. И мнение о том, что вотчинное управление, в сущности, было самодержавием в миниатюре, вполне справедливо.

Власть помещиков-«монархов» реализовывалась главным образом через крестьянскую общину («мир», «общество»).

Во избежание недоразумений и недопонимания коснемся сначала вопросов семантики.

В нашем массовом сознании понятие «община» традиционно имеет позитивные коннотации, априори вызывает симпатию, поскольку с ней связано представление о группе единомышленников, соединенных важным общим делом, неотделимым от взаимопомощи, взаимовыручки и других безусловно положительных явлений.

Однако в исторической науке это один из тех терминов-ловушек, которые обозначают явления, с одной стороны, в чем-то схожие, иногда даже близкие, а с другой, весьма серьезно различающиеся по внутреннему содержанию, так что на бытовом уровне восприятия это часто порождает проблемы интерпретации.

К числу таких терминов относится, например, и «крепостное право», которое не было одинаковым на западе и востоке Европы, «социализм» и др.

Схожая путаница имеет место в отношении сельской общины, которая в широком смысле является одной из форм общежития, и уже поэтому может быть очень разной.

Не думаю, что кто-то будет спорить с тем, что крепостная деревня с барином и телесными наказаниями, советский колхоз, советский же дачный кооператив с 6 сотками и ограничениями по параметрам жилища, коттеджный поселок начала XXI в. и т. д. являются формами человеческого общежития в сельской местности. Не думаю так же, что кому-то нужно специально доказывать, насколько это разные формы общежития.

То же и с термином община. Поэтому всякий раз нужно четко понимать, о какой именно общине идет речь, иначе мы будем подменять одни явления другими, вкладывая в них один и тот же смысл, что недопустимо.

В каждую эпоху нашей истории значение сельской общины определялось, во-первых, отношением крестьянина к земле и, во-вторых, теми обязанностями, которые на общину возлагало государство.

Поэтому разными были общины до и после закрепощения крестьян в 1649 г., а от них в свою очередь, отличалась община периода 1725–1861 гг. (после введения подушной подати – с подразделением на общины крепостных, государственных и удельных крестьян), и совсем другим феноменом была пореформенная община.

При этом все они оставались формами общежития людей в сельской местности и все были общинами, однако положение крестьян – всех вместе и каждого в отдельности – в них весьма серьезно различалось.

Мы уже знаем, что к середине XVIII в. выяснилось, что уравнительно-передельная община является эффективной формой эксплуатации крестьян. И главным помощником барина в управлении был «мир», т. е. крестьянский сход во главе с назначенной или выборной администрацией. Конечно, функции мира в управлении крепостными и его роль в жизни крестьян различались в отдельных имениях, что заметно даже по русской классической литературе.

Работы по истории отдельных вотчин подтверждают, что каждое поместье, в сущности, было мини-монархией в монархии, часто со своими особенностями, которых не было у других помещиков. Так, в костромском имении А. В. Суворова крепостные могли продавать друг другу землю.

Мирское управление и общинное землепользование стали организационными устоями крепостной системы, потому что мир, выполняя все распоряжения барина, контролируя жизнь крепостных, отвечал перед ним круговой порукой за исправное течение дел – чего не было в XVI–XVII вв. – и тем самым кардинально облегчал ему управление.

Главной идеей «политэкономии крепостничества», не всегда, впрочем, реализуемой, была максимальная загруженность земли и крестьян – они не должны были простаивать втуне. А главной обязанностью мира была реализация этих руководящих принципов на основе уравнительного землепользования.

Каждый двор при прочих равных должен был получать столько земли, сколько мог осилить – не больше, не меньше. Таким образом, мир должен был равнять землю по работникам.

Если двор ослабевал, то у него отнимали часть земли и прибавляли ее сильным дворам. Это называлось свалкой-навалкой наделов. Если неравномерность распределения земли становилась значительной, проводился передел земли у всех дворов.

Таким образом, уравнительное землепользование, поднятое на щит славянофилами и Герценом, с большим пафосом назвавшим его в 1859 г. «правом на землю», которым передельной общине обладает каждый крестьянин, в реальности было ни чем иным, как «правом на тягло», «правом» за одинаковую для всех земельную пайку работать на барина и государство.

Теперь вспомним хотя бы Текутьева и зададимся вопросом – каковы были шансы у общины в подобных условиях сохранить в неприкосновенности «народную душу», как утверждали славянофилы и Герцен, а затем народники?

Далее.

Мы знаем, что до выхода в 1856 г. работы Чичерина общим было убеждение в древности передельной функции общины; впрочем его выводы не изменили позицию ее поклонников.

Важно знать и то, что впервые о вреде переделов земли заговорили еще при Екатерине II, когда был поднят вопрос о необходимости перехода от трехполья к плодосменным севооборотам, позволяющим сократить или совсем ликвидировать паровое поле и ввести травосеяние. Напомню, что земледелие интенсифицируется прежде всего таким образом.

И в дальнейшем критика общинных порядков со стороны продвинутых помещиков и агрономов не затихала вплоть до реформы 1861 г. Причем авторы, писавшие при Екатерине II и Павле I, при Александре I и Николае I высказывали те же самые мысли о негативных сторонах переделов, чересполосицы и принудительного севооборота²⁹⁶, что участники Особого совещания С. Ю. Витте в 1902–1904 гг. с понятной поправкой на стилистику русского языка.

Так, И. Я. Вилкинс в 1834 г. поставил проблемы, которая страна не смогла решить в течение последующих 70 лет. Он писал о губительном воздействии чересполосицы, из-за которой крестьянские поля плохо удобряются, плохо обрабатываются, но хуже всего то, что при чересполосице вся деревня должна выстраиваться по уровню самых слабых домохозяев.

Добросовестный хозяин, у которого есть возможность качественно обработать свой участок, не может распорядиться этой возможностью по собственной воле и желанию. Он должен приспосабливаться к тому, чего хотят его более слабые или более ленивые соседи.

Если бы не чересполосица, он, конечно, посеял бы свой озимый хлеб к 1 августа, поскольку в России ранний сев самый надежный. У него уже готовы и пашня, и семена, однако он должен ждать, т. к. большая часть односельчан еще и не начинала пахать под сев, а пока вся деревня не отсеется, скот пасется на паровом поле.

Весной он бы раньше посеял яровое, а летом раньше убрал бы пустоши и выпустил бы на них свою живность, потому что на паровом поле скоту есть уже нечего. Однако никто из соседей еще и не начинал эти работы, а он один не может указывать целой деревне, где каждый в своем праве, не хуже других.

Отдельные крестьяне уже тогда были готовы к травосеянию или к переходу к многополью, но при общине сделать это невозможно, а перейти к новой культуре всей деревней крестьяне никогда не решатся по своей закоснелости.

Именно эта косность, по Вилкинсу, является главной причиной того, что крестьяне не только сами не отваживаются, «без особого принуждения заводить у себя что-нибудь небывалое, а особливо нерусское, но готовы препятствовать в этом и другим»²⁹⁷.

Словом, идея о том, что община с ее переделами, чересполосицей и принудительным севооборотом – тормоз для развития крестьянского хозяйства, к концу 1850-х гг. была весьма широко распространена среди помещиков. Поэтому они вполне логично защищали частную крестьянскую собственность на землю.

Более того, так же думало и правительство.

Реформа Киселева, как мы знаем, была построена на общине. Однако именной указ Николая I от 9 декабря 1846 г. «О наделении государственных крестьян семейными участками земли» предоставил Министерству государственных имуществ право в виде опыта давать крестьянам-переселенцам вместо душевого раздела земли семейные наследственные участки.

В указе цитировался Высочайше утвержденный доклад П. Д. Киселева, где на основе «многих исследований и опытов» делался вывод о том, что «одна из главных причин бедности государственных крестьян в великороссийских губерниях есть ныне существующий порядок пользования землями и разделения оных».

И много-, и малоземельные селения, как правило, не могут получать из земли достойной отдачи. Этому мешают, во-первых, переделы, из-за которых крестьяне «не имеют ни охоты, ни выгоды» обрабатывать наделы с должным усердием, а во-вторых, дальноземелье пашни и сенокосов, нередко разбросанных в противоположных концах дачи», что часто создает «чрезвычайные затруднения» как для удобрения и усердной обработки земли, так и для своевременной уборки урожая.

Обе эти причины, говорится далее в указе, порождают в крестьянине «беспечность и равнодушие», изменить которые может только переход от нынешнего подушного раздела земель к наследственным семейным участкам, «которые бы не переделялись, не были раздробляемы и переходили от отца к сыну, внуку и так далее»²⁹⁸.

Уже в следующем году 1847 г. один из будущих лидеров Редакционных Комиссий князь В. А. Черкасский в своей «Записке Тульских дворян об освобождении крестьян» писал: «О вреде общинного владения крестьян излишне было бы… распространяться – вред сей слишком очевиден», «блистательным доказательством» чего является как указ 1803 г. «О свободных хлебопашцах», так и указ 1846 г.²⁹⁹

Князь Черкасский считал общину примитивным институтом, который пока еще необходим, но который исчезнет в ходе дальнейшей эволюции. В 1857 г. он выражал уверенность в том, что с течением времени – по мере развития «гражданственности», роста населения и подъема цен на землю – на смену общине придет частная собственность крестьян на землю. Ю. Ф. Самарин также говорил, что тренд экономического развития состоит в постепенном уменьшении земельных прав общины и параллельном росте прав отдельных домохозяев³⁰⁰.

Таким образом, и правительство, и немало помещиков в 1840-1850-х гг. сознавали, что община тормозит развитие крестьянского хозяйства, и понимали преимущества частной собственности на землю.

Однако, несмотря на ясное понимание изъянов общинного землевладения и землепользования, они солидарно выступают за сохранение общины.

Почему?

Только ли потому, что в эту проблему с 1830-х гг. вмешались политические расчеты?

Что возникает концепция «вечной» «самородной» общины, идея о переделах земли и уравнительном землепользовании как нашей национальной особенности, которая предохранит страну от мучительного западного пути развития?

Да, об общине говорится много красивых слов, и часто вполне искренне.

Однако эти слова никак не отменяют того простого факта, что уравнительно-передельная община является оптимальной формой для эксплуатации крестьянства в условиях сословно-тяглового строя при низком уровне агрикультуры.

Я не собираюсь высчитывать здесь долю общинного романтизма и утилитарных расчетов в восхвалениях общины, однако забывать о них – непродуктивно.

Так или иначе следует признать, что, как ни печально, в основе идейного развития русского общества со второй четверти XIX в. лежал «нас возвышающий обман».

Как мы знаем, настоящая община с конструкциями славянофилов в большинстве случаев имела мало общего. И тому же Хомякову не хуже ревизоров Киселева было известно, что реальная община – вовсе не тот гармоничный идиллический мир, который он рисовал в своих текстах. Ведь он был практическим хозяином, и еще в 1842 г. писал, что «строгое устройство мира приводит крестьян небойких и плохих в тяжелую зависимость от крестьян расторопных и трудолюбивых», что бедные крестьяне в общине зависят от богатых, что в общине встречается «чрезмерная глупость или неисцелимая лень», а среди крестьян есть «ленивые и негодяи»³⁰¹.

Но это знание, так сказать, внутреннее, для себя, а община как парадная витрина идеологии – совсем другое дело.

Такого рода двойственность, весьма похожая на банальное лицемерие, была характерна и для Герцена. Возьмем его идею социалистического потенциала общины, который волшебным образом должен быть превращен в полноценный социализм, на чем 60 лет стояло левое народничество. Эпитет «волшебный» тут не случаен, ибо магический компонент, безусловно, присутствует в построениях Герцена, хотя и не всегда явно.

Чичерин еще в «Письме русского либерала» замечал, что немного, видимо, у Герцена надежды на то, что идеалы социализма можно воплотить в жизнь «путем разума и просвещения», если он думает, что «полудикая, еще погруженная в вековую дремоту» Россия может преобразовать и обновить Европу.

«Что нашли вы такого в русском мужике, в этом несчастном страдальце, который Бог знает еще когда пробудится к сознанию своих способностей и к деятельности самостоятельной и разумной?

Конечно, он умен и сметлив; конечно, нравственный его характер заслуживает уважение, и мы, русские, любим его как основу нашей национальности. Но что же он сделал для того, чтоб можно было ожидать от него будущего возрождения человечества?

И что вы нашли в русской общине, в этом полудиком зародыше общественного быта, где земля принадлежит государству, предмету вашей ненависти, а крестьянин-крепостной или немногим лучше крепостного?

Вы видите в ней нечто в роде коммунизма, и радуетесь этому явлению, которое как будто подтверждает ваши теории. Но такой коммунизм устроить весьма легко; нужно только, чтобы существовали землевладельцы и рабы»³⁰².

И Герцен, продолжает Чичерин, забыл, что точно так же устроены в России общины крепостных крестьян в поместьях и что именно они и стали «первообразом всем общинным учреждениям в России»³⁰³.

Тезис о том, что средневековые поземельные отношения неграмотных крестьян, ментально также живущих в тех временах, не первый век задавленных вотчинно-крепостническим государством, могут соответствовать мечтам, надеждам и чаяниям людей, живущих в самых передовых цивилизованных странах Запада, не выдерживает никакой критики.

Если Герцен желает фактами подтвердить свои социальные взгляды, ему нужно взять общины не крепостные, как в России, а свободные, которые, будучи полностью независимы, обходятся без личной собственности. Подобные общины в изобилии встречаются у дикарей, например, у американских индейцев, у арабов и «негров», и Герцен вполне может указывать на них «как на будущих благодетелей человеческого рода».

Образованы они еще хуже, чем русские крестьяне, или, по терминологии Герцена, «они еще менее испорчены ложным просвещением» и незнакомы с развращающим человека гнетом государства. Иными словами, у них нет «никаких исторических преданий», которые помешали бы им воспринять его «обольстительные теории».

И если Герцену хочется быть до конца честным и последовательным с самим собой, то ему не нужно останавливаться на России: «Идите дальше; представьте нам негра как существо самое неразвитое и самое угнетенное, а потому именно долженствующее возродить человечество, развращенное историческим просвещением»³⁰⁴.

Таким образом, Чичерин переводит прекраснодушные руссоистские рассуждения о преимуществах отсталости в практическую плоскость.

Видя, что человечество – такое, как оно есть, каким его сформировало прожитое прошлое, что Западная Европа как продукт своей истории не позволяют воплотиться в жизнь его теориям, Герцен пытается найти успокоение «в тех сферах жизни, куда не проникало еще историческое развитие» и где «мечтательные теории… столь же мечтательным образом» намного проще подвести под человеческую жизнь.

Он строит себе «фантастическое будущее», а в настоящем надеется «на еще неразвившиеся слои человеческих обществ, на те классы людей, в которых потому-то и можно все найти, что в них еще ровно ничего нет»³⁰⁵.

Чичерин прав.

Вчитаемся: «В избе русского крестьянина мы обрели зародыши экономических и административных установлений, основанных на общинном землевладении, на аграрном и инстинктивном коммунизме… Нужно освободить элементы русской общинной жизни от примесей, внесенных в нее монголизмом и царизмом, бюрократией и немецкой военщиной посредством режима приказов, крепостного права и т. д., и, приняв эти элементы как естественный отправной пункт, развить и просветить их социальными идеями Запада на благо всеобщей науки о процветании человечества»³⁰⁶.

Звучит увлекательно, однако абсолютно нереалистично.

Немедленно возникают минимум два вопроса – из многих.

Во-первых, то, что он называет «примесями» «монголизма и царизма, бюрократии и немецкой военщины», «крепостного права и т. д.», – является, по сути, всей русской историей. Как можно рассчитывать на сколько-нибудь быстрое освобождение народа от своей истории, если таковое вообще возможно?

Во-вторых, – если и предположить, что это все-таки удастся сделать, – кто и каким образом в отсталой стране с 50 млн неграмотных крестьян будет заниматься развитием и просвещением их «социальными идеями Запада на благо всеобщей науки о процветании человечества»?

А вот как Герцен соотносит перспективу развития России с опытом человечества: «Серьезный вопрос не в том, которое состояние лучше и выше – европейское, сложившееся, уравновешенное, правильное, или наше, хаотическое, где только одни рамы кое-как сколочены, а содержание вяло бродит или дремлет в каком-то допотопном растворе, в котором едва сделано различие света и тьмы, добра и зла.

Тут не может быть двух решений.

Остановиться на этом хаосе (российском) мы не можем… но… чтобы сознательно выйти из него, нам предстоит другой вопрос…: есть ли путь европейского развития единый возможный, необходимый, так что каждому народу, – где бы он ни жил… – должно пройти им, как младенцу прорезыванием зубов, срастанием черепных костей и пр.?

Или оно само – частный случай развития, имеющий в себе общечеловеческую канву… И в таком случае не странно ли нам повторять теперь всю длинную метаморфозу западной истории, зная вперед le secret de la comedie (здесь: развязку – франц.)»³⁰⁷.

Опять-таки звучит красиво – в типично герценовском стиле.

И очень похоже на упоминавшийся прыжок Монголии «из феодализма в социализм».

Но что за этим стоит?

Каким образом превозносимый им «коммунизм в лаптях» может обеспечить процветание русского крестьянства, если сейчас оно живет «в каком-то допотопном растворе, в котором едва сделано различие света и тьмы, добра и зла»?

Как можно «сознательно» выйти из такого хаотического состояния, где плохо различаются белое и черное? Тут и ошибиться недолго, приняв одно за другое.

Какой степенью инфантилизма нужно обладать, чтобы, живя в городе, где через 4 года откроется метро, всерьез писать, что западный мир, якобы дошедший до своего предела, спасет «какой-то тусклый свет» «от лучины, зажженной в избе русского мужика»?

И еще с ноздревским фанфаронством смаковать: «…Этот дикий, этот пьяный в бараньем тулупе, в лаптях, ограбленный, безграмотный, этот пария… этот немой, который в сто лет не вымолвил ни слова и теперь молчит, – будто он может что-нибудь внести в тот великий спор, в тот нерешенный вопрос, перед которым остановилась Европа, политическая экономия, экстраординарные и ординарные профессора, камералисты и государственные люди?

В самом деле, что может он внести, кроме продымленного запаха черной избы и дегтя?

Вот подите тут и ищите справедливости в истории, мужик наш вносит не только запах дегтя, но еще какое-то допотопное понятие о праве каждого работника на даровую землю. Как вам нравится это? Положим, что еще можно допустить право на работу, но право на землю?..

А между тем оно у нас гораздо больше чем право, оно факт; оно больше чем признано, оно существует. Крестьянин на нем стоит, он его мерит десятинами, и для него его право на землю – естественное последствие рождения и работы. Оно так же несомненно в народном сознании, так же логически вытекает из его понятия родины и необходимости существования возле отца, как право на воздух, приобретаемое дыханием, вслед за отделением от матери»³⁰⁸.

Хочется спросить – а дальше что?

В этом фрагменте есть все – и воздетые руки, и театральный пафос зазывалы, и фальшивый восторг рекламщика, и горделивое поглядывание в сторону тупой европейской профессуры и государственных людей – «Знай наших!».

Нет только здравого взгляда на окружающий мир. Судя по тексту (не факт, что он так думал на самом деле), он искренне не понимает, о чем пишет.