Текст книги "Теорема Столыпина"

Он, повторюсь, не осознает, что приводящее его в восторг «право на землю» – это не право на свободу, на собственность и достаток, а лишь «право на тягло», на равное с другими тяглецами «право» вкалывать на барщине, или платить оброк казне или барину, причем без возможности отказаться от этого сомнительного удовольствия в любой удобный момент[74]74
  Вообще, когда читаешь эти строки, поневоле вспоминается фон Мизес, сетовавший на то, что в нашем мире подобные откровения являются предметом научных исследований, глубокомысленных рассуждений и т. д.; становится искренне жалко герценоведов, вынужденных изобретать изощренные интерпретации этого потока мыслей.


[Закрыть].

И не менее поразителен часто цитируемый финал рассуждений Герцена, декларирующий, что «задача новой эпохи, в которую мы входим, состоит в том, чтоб на основаниях науки сознательно развить элемент нашего общинного самоуправления до полной свободы лица, минуя те промежуточные формы, которыми по необходимости шло, плутая по неизвестным путям, развитие Запада.

Новая жизнь наша должна так заткать в одну ткань эти два наследства, чтоб у свободной личности земля осталась под ногами и чтобы общинник был совершенно свободное лицо»³⁰⁹.

В голове сразу всплывают строки из гимна СССР о «союзе нерушимом республик свободных».

Тут ведь одно из двух – или республики свободны, или союз нерушим. Третьего не дано.

Либо человек – собственник земли, и тогда она у него точно «под ногами», а он является «совершенно свободным лицом».

Либо он «общинник», и тогда он получает от мира земельную пайку, как раньше получал ее от помещика, чтобы тянуть тягло, и «совершенно свободным лицом» он быть не может по определению.

Герцену ли, не самым простым путем получившему свое наследство, не знать, что истинная свобода обеспечивается собственностью, а не просто периодически переделяемой землей, которая неизвестно кому принадлежит? Так поступают, как верно заметил Чичерин, с рабами и крепостными.

На основаниях какой науки он собирается из неграмотных крепостных, которые из поколения в поколение были вещью, одним махом, «без промежуточных форм» сделать полностью свободных людей?

Как называется эта наука?

Как называется человек, высказывающий подобные идеи и претендующий при этом на роль лидера общественного мнения?

Вообще, как можно обосновывать идеалы свободы и справедливости на нормах, выросших из крепостных отношений? Ах, да, крепостное право ведь не повлияло на душу народа…

Социализм на Западе возник в результате развития самого передового высокотехнологичного общества, к тому же создавшего все, чем веками гордилась христианская культура.

Как можно уравнивать с ним практики средневекового института, даже если Герцен не верил Чичерину в том, что переделы возникли как способ пропорционального распределения повинностей и сбора налогов?

Мысль о том, что архаичные поземельные отношения неграмотных крестьян могут одушевить мечты, надежды и чаяния людей, живущих на вершине цивилизации, не выдерживает никакой критики.

Она позволяет оценить высоту полета фантазии автора, но плохо характеризует здравомыслие как его самого, так и тех, кто принимал эти байки на веру.

Конечно, между лодкой-долбленкой и авианосцем есть общее – оба держатся на воде. Однако движутся они по ней неодинаково и, вообще говоря, представляют собой разные стадии освоения человечеством окружающего мира. Не говоря о том, что навыки строительства лодки-долбленки не помогут построить даже баркас.

Когда пытаешься понять, каким же чудом будет реализованы герценовские мечтания, на ум приходят только два актора и оба относятся к низшим водоплавающим позвоночным, прославленным в русском фольклоре, – это «золотая рыбка» и героиня сказки «По щучьему велению».

Здесь закономерно возникает вопрос о мере его искренности.

И сразу обнаруживаются весьма интересные вещи. Как всегда, все оказывается еще сложнее.

Вот три его дневниковые записи 1843 г.

1) «Наши славянофилы толкуют об общинном начале, о том, что у нас нет пролетариев, о разделе полей – все это хорошие зародыши, и долею они основаны на неразвитости.

Так, у бедуинов право собственности не имеет эгоистичного характера европейского; но они забывают, с другой стороны, отсутствие всякого уважения к себе, глупую выносливость всяких притеснений, словом, возможность жить при таком порядке дел. Мудрено ли, что у нашего крестьянина не развилось право собственности в смысле личного владения, когда его полоса не его полоса, когда даже его жена, дочь, сын – не его? Какая собственность у раба; он хуже пролетария – он res, орудие для обработывания полей. Барин не может убить его – так же, как не мог при Петре в известных местах срубить дуб, – дайте ему права суда, тогда только он будет человеком»³¹⁰.

2) Вот как он комментирует лекции, которые А. Мицкевич в 1840–1842 гг. читал в Коллеж де Франс: «Мицкевич – славянофил, вроде Хомякова и Со, со всею той разницей, которую ему дает то, что он поляк, а не москаль, что он живет в Европе, а не в Москве, что он толкует не об одной Руси, но о чехах, иллирийцах и пр. и пр. И когда цвело это общинное устройство? В период величайшей неразвитости. Бедуины – демократы, и патриархализм имеет в себе своего рода семейно-общинное начало»³¹¹.

3) После чтения пьесы Кальдерона «Алкальд из Саламеи» он записывает: «Велик испанский плебей, если в нем есть такое понятие о законности, – вот он, элемент, вовсе не развитой у нас, не токмо у мужика, но и у всех. У нас оскорбленный или снесет как раб, или отомстит как взбунтовавшийся холоп. Я смотрю здесь беспрерывно на низший класс, в всегдашнем соприкосновении с нами, – чего недостает ему, чтоб выйти из жалкой апатии?

Ум блестит в глазах, вообще на десять мужиков, наверное, восемь неглупы и пять положительно умны, сметливы и знающие люди… Они не трусы – каждый пойдет на волка, готов на драке положить жизнь, согласен на всякую ненужную удаль, плыть в омуте, ходить по льду, когда он ломается, etc.

А, видно, как Чаадаев говорит в своей статье чего-то недостает в голове, мы не умеем сделать силлогизм европейский. Эта община, понимающая всю беззаконность нелепого требования, не признающая в душе неограниченной власти помещика, трепещет и валяется в ногах его при первом слове!»³¹².

Вот вам и основоположник общинного социализма!

Вот и нетронутый крепостничеством потенциал народа и общины!

Вот вам и искреннее якобы непонимание сути собственных мыслей!

Таким образом, он прекрасно знал, о чем ему с Огаревым писал М. А. Бакунин: «Вы все готовы простить, пожалуй, готовы поддерживать все, если не прямо, так косвенно, лишь бы оставалось неприкосновенным ваша мистическая святая святых – великорусская община, от которой вы мистически ждете спасения не только для великорусского народа, но и для всех славянских земель, для Европы, для мира. Вы запнулись за русскую избу, которая сама запнулась, да так и стоит века в китайской неподвижности со своим правом на землю.

Почему эта община, от которой вы ожидаете таких чудес в будущем, в продолжение десяти веков прошедшего существования не произвела из себя ничего, кроме самого гнусного рабства?

Гнусная гнилость и совершенное бесправие патриархальных обычаев, бесправие лица перед миром и всеподавляющая тягость этого мира, убивающая всякую возможность индивидуальной инициативы, отсутствие права не только юридического, но простой справедливости в решениях того же мира и жестокая бесцеремонность его отношений к каждому бессильному и небогатому члену, его систематичная притеснительность к тем членам, в которых проявляются притязания на малейшую самостоятельность, и готовность продать всякое право и всякую правду за ведро водки – вот, во всецелости ее настоящего характера, великорусская община»³¹³.

В литературе изменение позиции Герцена по этой проблематике так или иначе сводится к его идейной эволюции после пресловутого эпического разочарования в мещанской западной цивилизации.

Мне эти объяснения интеллектуального регресса яркой мыслящей личности не кажутся убедительными. В то, что Герцен, грубо говоря, стал глупее, не очень верится. Думаю, скорее, речь идет о сознательной смене публичной позиции, о перемене плюса на минус и т. д., причем в корыстных, «маркетинговых» целях. Не он первый. И в истории, и в наши дни мы видим бездну схожих примеров.

Другими словами, полагаю, в Европе он писал не то, что думал.

Во всяком случае, в его искренности сомневались многие из знавших его лично. Было во всей этой затее с общинным социализмом нечто, отдающее интеллектуальной ноздревщиной вкупе с хлестаковщиной.

Как показывает Анненков и подтверждает М. Малиа, ему крайне важно было утвердить себя в качестве Большого революционера в политэмигрантском «Интернационале» того времени, и наличие в России якобы зародыша социализма в виде общины как бы повышало его статус. Да он и сам слегка проговаривается в «Былом и Думах».

В. И. Герье вспоминает: «Интересен в этом отношении рассказ, переданный мне очевидцем. В самом начале 60-х годов у Герцена, в Ницце, собрались однажды корифеи тогдашнего революционного движения-Маццини, Орсини и др. Речь зашла о социализме, о его надеждах и видах на будущее заграницей. Герцен с своей стороны указал на то, что и Россия может примкнуть к этому движению, в ней уже есть готовые организации – это ее сельские общины. – «La russie a la commune». И сказав это, он обернулся к своему соотечественнику со словами: «Им все можно говорить, они ничего не знают о России». Эти слова и пренебрежительное выражение лица, которым они сопровождались, показывают, что Герцен относился довольно скептично к своему парадоксу.

Но в России парадоксу верили и социалистические вожделения в русском обществе немало способствовали культу общины»³¹⁴.

Окончательный диагноз социализму Герцена и (во многом) его последователей поставили К. Маркс и Ф. Энгельс.

Они, как известно, не раз критиковали Герцена. Я не буду вдаваться в подробности их заочной неприязни, объяснять стилистику отношений, точнее, их отсутствия и пр. Об этом кое-что написано, преимущественно защитниками Герцена и русского освободительного движения.

«Классики марксизма», по вполне понятным причинам, реагировали на идеи Герцена об обновлении Европы русской «молодой кровью» с энтузиазмом профессора, которому гимназист объявил, что может объяснить, в чем смысл жизни, а заодно перезагрузить его научную карьеру.

С особой язвительностью они отмечали, что русский помещик Герцен узнал о существовании общины у его крестьян от заезжего иностранца.

В 1867 г. в первом издании «Капитала» Маркс говорит, что при определенных обстоятельствах нельзя исключить «омоложения Европы при помощи кнута и обязательного вливания калмыцкой крови, о чем столь серьезно пророчествует полуроссиянин, но зато полный московит Герцен (заметим, между прочим, что этот беллетрист сделал свои открытия относительно “русского коммунизма” не в России, а в сочинении прусского регирунгсрата Гакстгаузена)»³¹⁵.

По Энгельсу, суть проблемы такова.

Социализм на Западе намерен разрешить существующие в современном мире противоречия путем новой организации жизни людей, которая необходимо требует перехода всех средств производства, в том числе и земли, в собственность всего общества.

Как же соотносится с тем, что на Западе еще только предстоит создать, русская общинная собственность?

Способна ли она стать «исходным пунктом народного движения, которое, перескочив через весь капиталистический период, сразу преобразует русский крестьянский коммунизм в современную социалистическую общую собственность на все средства производства, обогатив его всеми техническими достижениями капиталистической эры?».

Нет, отвечает Энгельс. В русской общине, как и в германской марке, кельтском клане, индийской и других общинах «с их первобытно-коммунистическими порядками» за сотни лет существования никогда не возникал стимул «выработать из самой себя высшую форму общей собственности».

Все они под влиянием растущего товарного производства и обмена постепенно теряли «свой коммунистический характер и превращались в общины независимых друг от друга землевладельцев… Нигде и никогда аграрный коммунизм, сохранившийся от родового строя, не порождал из самого себя ничего иного, кроме собственного разложения».

Поэтому коренное преобразование общины возможно только после победы пролетарской революции на Западе, которая поможет России сельскохозяйственными технологиями и деньгами.

Следовательно, надежды, которые на общину возлагают в России – ложные: «Каким образом община может освоить гигантские производительные силы капиталистического общества в качестве общественной собственности и общественного орудия, прежде чем само капиталистическое общество совершит эту революцию?

Каким образом может русская община показать миру, как вести крупную промышленность на общественных началах, когда она разучилась уже обрабатывать на общественных началах свои собственные земли?»³¹⁶.

В каком-то смысле Энгельс формулирует приведенные выше мысли самого Герцена образца 1843 г., только куда более масштабно. Впрочем, едва ли они когда-нибудь понимали социализм одинаково.

Возникновение нового общественного настроения

Итак, реальная крепостная община была не очень похожа на романтические конструкции славянофилов, которые просто сочинили красивую сказку, придумав себе народ, как люди иногда придумывают себе возлюбленных, приписывая им все мыслимые достоинства.

Проблема была в том, что эта сказка адекватно соответствовала внутреннему мироощущению множества русских людей – однако, как мы знаем, не всех.

Оценивая значение славянофилов, Чичерин писал, что в их «учении русский народ представлялся солью земли, высшим цветом человечества.

Без упорной умственной работы, без исторической борьбы, просто вследствие того, что он от одряхлевшей Византии получил православие, он становился избранником Божьим, призванным возвестить миру новые, неведомые до тех пор начала.

И среди этого народа носителем его самосознания являлся маленький кружок славянофилов, которые выступали как пророки будущего и обличители современного человечества. Они возносились на недосягаемую высоту, с которой они в безграничном самоуслаждении презрительно смотрели на гниющий западный мир и на жалких поклонников этой отживающей свой век цивилизации.

И патриотизм, и религиозное чувство, и народное самолюбие, и личное тщеславие – все тут удовлетворялось.

Но, конечно, все это было не более чем чистое фантазерство, лишенное всякого научного, как исторического, так и философского, основания»³¹⁷.

Чичерина эти построения не устраивали, и у него было немало единомышленников.

Вместе с тем мы понимаем, что трудно устоять от соблазна считать свой народ «солью земли».

Трудно равнодушно воспринимать учение, которое тешит «и патриотизм, и религиозное чувство, и народное самолюбие, и личное тщеславие».

Сплав самодовольства с мессианством – сильный наркотик. Мы знаем, что в течение последних 180-ти лет аргументы славянофилов вовсю использовались и используются в наши дни пропагандистами самых разных направлений, даже враждебных друг другу. И – воспринимаются миллионами людей, живших в Российской империи, в СССР и живущих в современной России. Приятно сознавать свою принадлежность к народу-«Божьему избраннику».

Тем более, когда эта идея словно бы получает подтверждение на международном уровне.

Книга Гакстгаузена имела достаточно широкий резонанс в Европе. Общиной, как мы знаем, заинтересовался «объединитель Италии» Камилло Кавур.

Славянофил Кошелев, встречавшийся с ним в 1858 г., восторженно передает его «замечательные слова: «Да, я вижу, что вы имеете такое учреждение, которое спасет вас от многих бедствий, ныне терзающих Европу и грозящих ей в будущем нескончаемыми беспорядками. Вы очень счастливы: для вас будущность нестрашна»». Кошелев уверяет, что Гакстгаузен, «которому, наконец, мы (славянофилы – М. Д.) втолковали смысл и значение русской общины» понял ее «только умом – как статистический факт, а вовсе не как зародыш, как залог великой будущности России», а вот Кавур «душою» воспринял «наш народный дух и превосходство нашей общины»³¹⁸.

Точка зрения Кавура была очень популярна в России. Знаменитый адвокат Ф. Н. Плевако вспоминал в начале XX в.: «Мы с восторгом цитировали фразы, кажется, Кавура, сказавшего, что русская община в руках русского Царя – сила, стоящая самой громадной армии, и не хотели ничего, кроме общины. Упрочив законодательными контрфорсами сию ветхую храмину, мы не замедлили воспользоваться ею для многообразных социальных и правительственных целей»³¹⁹.

Плевако, как и тысячи мыслящих русских людей, к началу XX в. избавился от общинных иллюзий. Однако его слова хорошо показывают меру их гипнотического воздействия.

О том же пишет, например, и видный государственный деятель А. Н. Куломзин – славянофильский «взгляд на нашу общину, как на носительницу чего-то особенного, как на великую панацею от грядущих зол пауперизма, получил полное и весьма искусное развитие в тогдашней экономической русской литературе.

Взгляд этот необычайно льстил национальному самолюбию, и не удивительно, что чересчур многие не славянофилы беззаветно поверили этому учению.

У меня взгляд этот так сильно засел в голове, что ни путешествия по Европе, ни созерцание там успехов земледелия в руках частных собственников, ни прилежное изучение политической экономии не изменили моих взглядов. Лишь смутное время 1905–1906 гг., указавшее на тот социалистический путь, который развила община в быту крестьянского сословия, окончательно меня отрезвило»³²⁰.

В то же время очевидна и наша неприятная слабость к снисходительным похвалам каких-то иностранцев.

Однако дело было, конечно, не только и не столько в желании людей слышать о себе приятное.

Нам сейчас не очень просто понять, насколько вся указанная выше проблематика была важна и актуальна для людей того времени.

Это было не просто самоутверждение, это не было проблемой патриотизма или космополитизма (а вопрос и тогда демагогически ставился в этой плоскости), и не специальным сюжетом о том, должна ли Россия подражать Европе или намеренно оригинальничать.

Это был конкретный вопрос реальной политики не очень далекого будущего – куда идти стране?

Новейшее развитие Запада из России виделось нагромождением неразрешимых противоречий, которые должны были непременно погубить его.

Отсюда возникали законные вопросы.

Если развитие Запада полно потрясений, страданий и жертв, то зачем России нужно идти его путем?

Если прогресс промышленности чреват ростом численности беспокойного и опасного пролетариата, бывших разоренных крестьян, то зачем нам промышленность?

Мы видели, что невиданный технический прогресс Запада для русских людей отнюдь не был безусловной ценностью.

Зачем же тогда ломать существующий порядок, при котором каждый крестьянин обеспечен землей?

Отсюда вытекала не только апология крепостного права, но и отрицание необходимости индустриализации (конечно, звучали и другие голоса).

Понятно, что подобная недооценка промышленности и непонимание ее важности всегда были характерны для отсталых земледельческих стран, но это утешает мало (тогда вопрос рассматривался не абстрактно, а вполне конкретно).

Очень сильна была идея о том, что Россия должна остаться аграрной страной, а промышленность нужно развивать в форме кустарных заведений и «патриархальных» фабрик.

Так или иначе совокупными усилиями славянофилов и близких к ним по взглядам интеллектуалов, а также Гакстгаузена с конца 1830-х гг. начинается формирование нового общественного настроения, кристаллизации которого содействовала деятельность Герцена и Чернышевского.

Важнейшим фактором его зарождения видится необходимость психологического совмещения небывалой военной мощи Империи с реальным положением дел внутри страны – и даже с осознанием ее отсталости.

Его важнейшими компонентами[75]75
  Ясно, что каждый из этих компонентов заслуживает нескольких диссертаций, из которых написаны лишь некоторые. Поэтому надеюсь на адекватную оценку моего вынужденного лаконизма.


[Закрыть] стали:

1. Идея самобытности русского исторического развития, превратившаяся в своего рода «религию», т. е. уверенность в неповторимости, уникальности положения России в тогдашнем мире и в морально-нравственном превосходстве русских над эгоистичными расчетливыми европейцами, живым доказательством чего считалась уравнительно-передельная община.

На практике это оборачивалось высокомерным отторжением опыта человечества и фактическим убеждением, что, условно говоря, действие экономических и других законов развития человечества заканчивается на русской границе.

2. Неотделимое от этого мессианство – Россия воспринималась как маяк и спаситель всего мира; господствовала уверенность в том, что, благодаря общине, она решит социальный вопрос лучше и легче, чем Европа.

Православный компонент мессианства атеисты, понятно, не разделяли, но атеистами были не все.

3. Выраженный антиевропеизм, антикапиталистические, а шире – антимодернизационные настроения, неявная склонность к автаркии. Будущее России виделось только на контрасте, на противопоставлении Западу.

4. Приверженность различным вариантам социализма – от христианского у славянофилов до атеистического революционного у левых народников, а также политика государственного социализма, проводившаяся Александром III и Николаем II, с которой мы познакомимся ниже.

Уравнительно-передельная община, лежавшая в основе этого нового общественного настроения, превратилась в миф национального самосознания, символизирующий наше морально-нравственное превосходство над «гнилым» меркантильным Западом[76]76
  Кошелев А. И.: «Общинное начало не есть шестое чувство, коим Бог одарил славянина, но оно есть скрижаль завета, вверенная нам, как позднейшим деятелям на мировом поприще.
  Ни Тиер, ни Гизо, ни прочие ученые и талантливые люди не защитят на Западе права собственности, осаждаемого пролетариатом, и не излечат язв, растравленных в общественном теле до крайности развитой личностью. Такой переворот может быть произведен лишь словом, исходящим из уст не отдельных личностей, а целого народа, народа юного, несмотря на тысячелетнее его существование». (Кошелев А. И. Самодержавие и Земская дума. М.: Институт русской цивилизации. 2011. С. 323.)


[Закрыть].

Она воспринималась как живое воплощение христианских ценностей. Тезис о том, что община – гарантия от пролетаризации деревни, во многом предопределивший конструкцию реформы 1861 г. (помимо фискально-полицейских соображений), стал аксиомой, а община «вошла для многих в неизменный инвентарь национальных святынь, подлежащих охранению»³²¹.

Все перечисленное выше было неотделимо от низкого уровня правосознания русского общества, вполне естественного после веков порожденного крепостничеством правового нигилизма.

Это новое настроение само по себе было программой, в частности, во многом предопределившей не только подготовку и реализацию крестьянской реформы, но и идейное развитие пореформенной России вообще.

Выросшее из мессианства оно, повторюсь, было как формой самоутверждения, так и одновременно и своего рода самозащитой русского общества от грядущей модернизации.

Поэтому оно во многом предопределило общественное и идейное развитие нашей страны в пореформенную эпоху, став психологической основой антикапиталистической утопии.

Считаю важным еще раз подчеркнуть, что превращение общины в национальную святыню имело и другую сторону, о которой не стоит забывать: для власть имущих она была оптимальной формой эксплуатации и контроля деревни. И наивно думать, что данный аспект был на периферии сознания тех, кто принимал решения перед Крестьянской реформой и после нее. Конечно, об этом не принято было говорить вслух, но иногда люди проговаривались.

Всего один пример. Товарищ обер-прокурора 2-го «крестьянского» департамента Сената (позже правитель канцелярии МВД) Н. А. Хвостов был одним из главных деятелей, загнавших в конце XIX века деревню в правовой хаос сенатских толкований ее жизни.

В декабре 1904 года в Особом совещании С. Ю. Витте он с пафосом говорил, что «группа истинно русских людей не может никогда помириться ни с упразднением общины, ни с уничтожением семейного быта крестьян», и укорял «космополитов», которые думали, «что здесь, в России, можно сделать все то, что уже сделано в Западной Европе, что земля и у нас может быть распродаваема, как на Западе, что нам нечего бояться пролетариата, потому что в Западной Европе тоже существует пролетариат.

В настоящее время нам – националистам остается только просить о том, чтобы не делали вреда тому, что у нас есть самобытного – тому, что на Западе уже испорчено непоправимо, и в чем нам вскоре вся Западная Европа будет завидовать, то есть нашей общине, нашим обеспеченным неотчуждаемой землей крестьянам и др.». В заключение он ссылался на «гениальные умы» Кавура и Бисмарка, утверждавших, что «вся сила России заключается в общинном устройстве, в ее обеспеченных землей крестьянах»³²².

Что и говорить, принципиальный человек, хотя и с высокой потребностью в чужой зависти.

Между тем хорошо знавший Хвостова К. Ф. Головин характеризовал его как «усердного и зоркого стража полной сохранности общины», убежденного, «что мирское владение – один из верных устоев русского государства», прикасаться к которому «он не позволял» – так как только община, по его мнению, обеспечивает помещикам «полевых рабочих, которых не хватило бы при подворном заселении»³²³.

Я не собираюсь строить догадки на предмет искренности апологетов общины, будь то помещики, или революционеры, но убежден, что их славословия в ее адрес весьма часто прикрывали куда более приземленные вещи.

Во всяком случае, очевидно, что социальный расизм задавал рамки восприятия элитами окружающего мира. Прикрываемый разными, даже совершенно противоположными, на первый взгляд, мнениями, он оказал очень сильное воздействие не только на Великую реформу и аграрную политику правительства после 1861 года, но и на подходы общественности всех цветов политического спектра к пореформенному развитию страны.