Текст книги "Репортер"

Михаил Дегтярь
Репортер

© Михаил Дегтярь, 2013

© «Время», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

* * *

Вступление

Сегодня мне кажется, что я всегда мечтал стать репортером.

Но это, конечно, не так.

Если бы я с раннего детства мечтал о репортерстве, то, наверное, не стал бы вначале профессионально заниматься спортом и не поступал бы в Институт инженеров железнодорожного транспорта.

Хотя теперь, спустя годы, я не жалею, что окончил это высшее учебное заведение.

Попробую вывести оптимальную, на мой взгляд, формулу образования для телевизионного репортера – только не подумайте, что я говорю так, потому что сам прошел этот путь: технический институт плюс ВГИК.

Знаю точно: с раннего детства я изводил родителей и всех окружающих вопросами.

Почему муха летает? Как работает радио? Почему на спичке черная головка и как ее туда приклеивают? Почему рождаются только мальчики и девочки, почему не рождаются кто-то еще третьи?

Мои бедные родители не могли ответить и на сотую часть из них.

И наступил момент, когда я понял, что сам должен найти эти ответы.

Теперь я понимаю, что любопытство, не оставившее человека после детства, – важнейшее качество репортера. Основа его работы. Даже больше – часть его жизни. Еще больше – вся его жизнь. И, похоже, это качество нельзя приобрести. Оно врожденное.

Постоянно задаваться вопросами – это мучительно и вместе с тем прекрасно.

Мучительно, потому что уже много лет я живу как репортер, сплю как репортер, занимаюсь любовью как репортер, ем как репортер, все время думаю о том, как можно это снять, как об этом рассказать, какие лучше подобрать слова, как записать стендап…

Прекрасно, потому что уже много лет я живу как репортер, сплю как репортер, занимаюсь любовью как репортер, ем как репортер, все время думаю о том, как можно это снять, как об этом рассказать, какие лучше подобрать слова, как записать стендап…

У меня нет сомнений в том, что нет на земном шаре лучшего занятия.

Более чем за двадцать лет работы репортером я увидел столько, что обычному человеку на это и ста лет не хватит.

Я побывал более чем в ста странах, оказывался в самой гуще последних заметных событий в нашей стране, брал интервью у президентов и премьер-министров, висел на скалах, всплывал с шестиметровой глубины, лежал в засаде, пил яд и кровь кобры, ел живых личинок и только что убитых скорпионов, соблазнял монахинь, снимал в женских банях, раздевался в кадре догола, ломал руки, водил самолеты, добывал золото, играл в хоккей, ночевал в цыганских таборах, лечился от укусов обезьян и тропических медуз, поднимался к жерлам вулканов, ловил крабов, готовил в кадре десятки блюд мировой кухни, ломал кулаком доски, боролся на татами…

Всего, конечно, перечислить невозможно. Ведь я снял более 500 репортерских фильмов.

И каждый из них – уже часть моей жизни.

В этой книге много оценок еще живущих людей, с которыми меня сталкивала судьба. Вполне возможно, что некоторым не понравится что-то в этих моих оценках. Я к этому готов. Всем мил не будешь, когда стараешься вспоминать правду.

В своей многолетней репортерской работе я никогда ни под кого не лег, не сделал того, чего не хотел делать, всегда вел себя свободно и раскованно.

Поэтому я и не сделал большой административной карьеры, хотя мог легко добиться высоких должностей на телевидении.

Я всегда был одиночкой, а это не поощряется. На телевидении особенно! Человек должен быть в команде и работать на команду. А мне никогда не нравилось работать в команде.

За все эти годы, работая на разных должностях, будучи несколько лет политическим обозревателем Российского телевидения, я совершил практически невозможное – не сделал ни одного сюжета на заданную властью тему.

Только сотрудники информационных служб телевизионных каналов могут оценить, что это значит.

Ясно было, что долго так продолжаться не может, но я все же продержался довольно долго…

Именно поэтому у меня так много недоброжелателей из среднего телевизионного звена, которые, в отличие от меня, во-первых, постоянно под кем-то лежали и зачастую в весьма неудобных позах, а во-вторых, не имели права голоса.

Эти люди будут особенно критиковать мою книгу.

Заявляю сразу: мне на это наплевать.

Давайте сразу договоримся – это моя книга. Мое личное пространство. Моя частная территория.

И если вы сюда попали по ошибке – отложите эту книгу в сторону.

Но если вы зашли сюда по любви – добро пожаловать!

Я расскажу вам о некоторых своих репортерских ощущениях.

Надеюсь, вы узнаете что-то новое.

Папа и мама

Эта книга не автобиографическая, но все же я скажу несколько слов о своей семье.

Главное горе моей жизни – уход из нее моих любимых родителей.

Папы нет с 1998 года, мамы – с 2010-го, а я никак не могу к этому привыкнуть.

Папа – Борис Аронович Дегтярь. Родился в 1923 году в Чернобыле в очень бедной еврейской семье, где помимо него было еще четверо детей – Семен, Люба, Белла и Лиза.

Деда моего звали Арон, бабушку – Бася.

Все вместе они жили в Перерве на юго-востоке Москвы, потом постепенно разъехались по своим квартирам.

Смутно помню эту деревенскую Перерву…

Много лет спустя я увидел фотографию обшарпанного деревянного дома, в котором жила вся многочисленная семья отца. На стене мелом была коряво выведена наша настоящая семейная фамилия – Дехтяр.

Во время войны, когда отцу выписывали военный билет, писарь не расслышал, как папа произнес свою фамилию, и вписал в билет – Дегтярь. Потом все документы были переделаны под военный билет, и отец решил, что заново поменять фамилию будет очень хлопотно. Вот так и мама, и брат, и я, и все наши дети, а также внуки моего брата Льва стали Дегтярями. Мои внуки тоже будут носить эту фамилию…

Отец прошел всю войну. Был летчиком-радистом. Дважды падал вместе с самолетом. Все погибали, он как-то выживал. Участник Парада Победы 1945 года.

В 1949 году он уехал служить на Дальний Восток, где познакомился с мамой, которая оказалась во Владивостоке по распределению после окончания Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта.

На Дальнем Востоке они и поженились.

В 1951 году во Владивостоке родился мой брат Лев, в 1955 году – я: в городе Артеме, что недалеко от Владивостока.

В 1958 году врачи выявили у моего брата какие-то проблемы с дыханием и посоветовали родителям переехать в Крым. Отец подал рапорт, и его перевели в Евпаторию, где мы прожили год. В 1959 году папа получил назначение в Симферополь и через год демобилизовался.

Так мы и оказались в столице Крыма.

Папа как москвич мог бы вернуться в столицу, но семья так полюбила Крым, что не захотела расставаться с этой благословенной землей. Как говорили в моем детстве: «Жизнь дана человеку один раз, и прожить ее нужно в Крыму».

Папа увлекался фотографией. С раннего детства помню закрытую туалетную комнату, где он проявлял пленку, одеяло на двери, чтобы не проникал свет, красную лампу, черный фотоувеличитель, коричневые ванночки-кюветы с проявителем, фиксажем и водой для промывания, этот характерный запах… Я часто просился туда к отцу и хорошо запомнил свой восторг, когда видел, как в кювете на опущенной в проявитель фотобумаге появляется картинка…

В 1995 году, когда праздновали 50 лет Победы, папа просил, как участник Парада Победы 1945 года, чтобы его включили в делегацию от ветеранов на Красную площадь. Грубо и хамски отказали.

Отец всю жизнь хотел мне рассказать про войну. Много раз пытался, настаивал, даже пробовал писать сам и подсовывал мне свои записи, но я постоянно уходил от этих разговоров – тогдашние никчемные, как я сейчас понимаю, дела казались важнее.

Думал, успеем еще поговорить.

Не успели.

Теперь не могу себе этого простить. Локти кусаю.

Папа очень переживал за меня. Страдал, видя, что я никак не могу пробиться в этой жизни, что меня не берут на работу, что не принимают во ВГИК…

Увидел по телевизору, как мне вручили первую премию ТЭФИ в 1995 году. И, кажется, перестал за меня волноваться.

Мама – Сабина Хаимовна Дегтярь. Девичья фамилия – Рабинович.

Родилась в 1927 году в Одессе.

В связи с диким антисемитизмом в СССР ее родители – мои дедушка Хаим и бабушка Клара – посоветовали ей везде представляться как Инна Ефимовна.

Дед Хаим был крупным специалистом в мукомольной промышленности. Одно время даже руководил строительством всех зерновых элеваторов в Казахстане. Я хорошо запомнил, как он, перед тем как съесть кусок хлеба, всегда долго сминал мякиш в руке – определял качество пшеницы.

Семья матери часто переезжала, пока не оказалась в Ярославле. Жили в старом деревенском доме.

Именно к Ярославлю относится мое самое первое воспоминание. Я лежу высоко на печке и слышу, как рыдает мама. Склоняюсь вниз и вижу, что она шьет подушку в гроб своей матери, моей бабушки Клары. Меня не с кем было оставить, и мама взяла меня на похороны. Было мне тогда года три, не больше.

Мама после переезда в Симферополь работала инженером в проектной организации, дослужилась до главного инженера проекта.

Жили мы в маленькой двухкомнатной хрущевке. Жили очень скромно – впрочем, как и все советские люди.

В 1975 году мои родители захотели съездить вдвоем в Болгарию, но их не пустили – прямым текстом сказали, что они наверняка сбегут. Папа пытался порвать свой партийный билет, мама его еле отговорила… До конца жизни отец не смог простить советской власти эти унижения.

В 90-е годы я дал им возможность посмотреть мир. Отправлял их в круизы по Балтийскому и Средиземноморскому морям. Уже потом, когда папы не стало, мы съездили с мамой в Хорватию и в Италию. Так что хоть что-то они увидели.

Мама стала свидетелем всех моих четырех ТЭФИ. Очень мною гордилась.

В симферопольской квартире, где она жила одна после смерти папы, почему-то принималась только международная версия ТВЦ – TVCI. И эта версия чуть ли не ежедневно, а иногда и дважды в день показывала мои программы.

И это меня устраивало: ведь мама все время могла видеть меня по телевизору – мы словно вживую общались с нею. После смерти папы я звонил ей каждый день, и она рассказывала мне, какую программу видела сегодня. Во многом поэтому я и работал на этом канале.

Мой брат Лев по-прежнему живет в Симферополе. Он много лет занимается бизнесом – от строительства стадионов в Казахстане до производства пельменей в Симферополе. Пельмени под маркой «Купец» – самые вкусные в Крыму: достаточно сказать, что их покупают все сотрудники его завода…

За полгода до смерти мама написала нам с братом письмо. Мы нашли его, когда разбирали после ухода мамы вещи в ее симферопольской квартире. В этом письме мама прощалась с нами. Говорила, что любит нас. Любит своих внуков: детей Левы – Родиона и Зою, и моих детей – Кирилла и Алису. Просила не забывать их с папой.

Не могу без комка в горле вспоминать это.

Боже мой, мамуля, разве я смогу когда-нибудь вас забыть…

Жена и дети

В 1990 году я от «Комсомольской правды» пришел на церемонию вручения призов национальной кинематографической премии «Ника», чтобы написать об этом заметку.

И надо же такому было случиться, что в фойе Дома кино я встретил приятеля, который предложил выпить по рюмочке в буфете первого этажа. Выпили мы так много, что в фойе я появился в совершенно непотребном виде.

Тем не менее я намеревался войти в зал и начать наконец работать, но вдруг увидел, как по фойе идет высокая красивая девушка с копной кучерявых волос и с очень длинными пальцами. Для меня женщина всегда начинается с руки. Удлиненная кисть, утонченная форма, безукоризненный маникюр, высокий класс! На женщине с такой рукой я мог бы жениться, ничего более о ней не зная.

Я бросился ей наперерез, но столкнулся с каким-то вальяжным человеком в смокинге с невероятно элегантной черно-серой бабочкой.

Я успел увидеть на нем лакированные туфли из черной кожи и брюки с шелковым галуном. Из-под черного пиджака с обшитыми атласом лацканами были видны очень широкие подтяжки. Вот за эти подтяжки я и уцепился, чтобы не упасть. Человек очень вежливо поддержал меня, и когда я поднял пьяные глаза, то увидел не кого-нибудь, а самого Василия Павловича Аксенова.

Потом я узнал, что Аксенов тогда впервые после вынужденной эмиграции в 1980 году приехал в Советский Союз из Вашингтона. Приехал, чтобы вручить премию в номинации «Лучшая сценарная работа».

В конце 70-х годов Аксенов часто приезжал в Крым, и я там с ним познакомился. Конечно, я был в таком состоянии, что узнать меня было невозможно.

– «О венценосное имя Василий, – спьяну начал я цитировать Андрея Вознесенского, ошалев от столкновения с таким человеком. – Ваш палец, Васпалыч».

Аксенов вежливо улыбался.

Что скрывать, Василий Павлович был одним из самых моих любимых писателей, а некоторые его рассказы, как, например, «Жаль, что вас не было с нами», я и вообще знал наизусть.

– «Какой это тот самый? – процитировал я самого Аксенова. – Что это значит – тот самый? Все это ложь! Никакой я не тот самый! Я сам по себе, без них без всех, и вовсе я не тот самый!» Василий Павлович, – спросил я. – Хотите я вам весь рассказ прочту?

– Нет, нет, спасибо, – вежливо ответил Аксенов. Теперь понимаю, как тяжело ему давалась эта вежливость. – Мне нужно на сцену, вручать!

– Где же вы были? – чуть не плача спросил я. – Как жаль, что вас не было с нами все эти годы…

Тут подбежали организаторы, вырвали Василия Павловича из моих рук и потащили на сцену.

Проснувшись на следующее утро, я вспомнил, что мне нужно писать заметку о «Нике».

Открыл блокнот. А там только одна фамилия лауреата в номинации «Лучший звукорежиссер». Видно, в зал я все-таки попал…

Подавленный, я поехал в редакцию.

От заметки нужно было каким-то образом отказаться.

Я шел в свой кабинет по знаменитому шестому этажу «Комсомолки» и внезапно увидел ту самую вчерашнюю девушку, познакомиться с которой мне помешал Аксенов.

На этот раз преград на пути не было.

Я представился.

– Елена Гликман, – ответила она.

– Что делаете в редакции? – не нашел я ничего более умного для продолжения разговора.

– Пришла к подруге Юле Будинайте, – ответила Елена.

(Много лет наша подруга Юля работает шеф-редактором программы Первого канала «Жди меня».)

– Вчера я вас видела в Доме кино, – вдруг сказала Лена. – Вы беседовали с Василием Аксеновым.

Я вынужден был рассказать ей о сложной ситуации с заметкой. О том, что я ничего не видел и не знаю, о чем писать.

– Так напишите о встрече с Аксеновым, – улыбнулась Лена. – Мне кажется, это будет интересно.

– Тогда никуда не уходите! – попросил я. – Договорились?

Получив согласие Елены, я сел за заметку. О своей встрече с Аксеновым, об эмиграции, о времени, в котором мы живем, о кино… Заголовок у заметки был, как легко можно догадаться, «Жаль, что вас не было с нами».

Потом Юлий Гусман сказал мне, что лучше заметки о «Нике» в том году не было.

А Лена дождалась меня и, похоже, надолго – с конца 1990 года мы вместе.

Она из Пензы, окончила факультет журналистики МГУ, работала в разных изданиях. В 2000 году поступила на Высшие курсы сценаристов и режиссеров в первую за всю историю курсов продюсерскую мастерскую, которую набрал Игорь Толстунов. Там же, на курсах, в мастерской Петра Тодоровского училась Оксана Бычкова, которая дала Елене почитать свой сценарий «Питер FM». После окончания курсов они решили этот сценарий поставить.

Это был фильм дебютов. Сценарист и режиссер – дебютант, продюсер – дебютант, актеры – дебютанты, оператор – дебютант…

Оператора на фильм порекомендовал я. Иван Гудков блестяще снимал до этого лишь документальные фильмы, но мне показалось, что он и с художественным справится не хуже. Так и получилось. Теперь Иван Гудков – один из самых успешных операторов российского кино.

Фильм «Питер FM» имел ошеломляющий успех. Снятый в 2006 году, он собрал в прокате около 10 миллионов долларов и стал первым фильмом о любви после долгого периода фильмов о бандитских разборках.

Затем Лена как продюсер сняла еще много фильмов. Таких как «Плюс один» с английским актером Джетро Скиннером и Мадлен Джабраиловой, «Тихая семейная жизнь», «Тариф новогодний», «Слон» и многие другие.

За это время у нас родились в 1995 году Кирилл и в 2002 году – Алиса.

Дети у нас замечательные.

Заикание

В детстве я был очень стеснителен. Подойти к незнакомому человеку и заговорить было настоящим мучением. О выступлении перед группой людей не было и речи.

Все потому, что я страшно заикался. Именно страшно! Врачи ставили мне третью группу заикания. При четвертой – высшей – человек вообще не может произнести ни слова.

Заикание было главным страданием всей моей жизни. Что только ни делали мои любимые родители! Логопеды. Бабки-знахарки. Народные целители. Тем, кто заикается, знакомы все эти метания…

Затем мы узнали, что в Харькове есть великий врач – профессор Казимир Маркович Дубровский, лечивший заикание с помощью гипноза. Попасть к нему было совершенно невозможно! Записывались на год вперед.

Папа поехал в Харьков, два дня сторожил Дубровского у его квартиры, поймал, наконец, и уговорил записать меня немедленно.

Смутно помню то время. Лечение проходило в железнодорожной больнице. У стен небольшого зала стояли чемоданы – люди приезжали со всего Советского Союза. Дубровский привлек внимание к этой проблеме, а заик в нашей стране было много.

Лечение длилось четыре дня. В первый день нужно было смотреть, как проходит сеанс предыдущей группы, на второй день – сеанс для вас, на котором гипнологи накладывали на больных молчание, на третий день – снятие молчания, и, наконец, на четвертый – экзамен, когда заика должен был свободно заговорить…

Помните, как это было в прологе гениальной картины Андрея Тарковского «Зеркало»? Врач там просит заику произнести фразу «Я могу говорить!».

Конечно, сам Тарковский заявлял этим прологом, как он освобождается от немоты и может заговорить – легко и свободно, несмотря на молчаливое застойное время. Но тем не менее этим был зафиксирован подлинный сеанс снятия молчания после гипноза. Только недавно узнал, что женщину-логопеда из фильма звали Маргарита Мерлис. Она работала в Харькове с самим Казимиром Дубровским и даже считалась его лучшей ученицей…

Мое лечение закончилось уже на второй день. Сначала вместе со всеми я стоял в шеренге вдоль стены. Дубровский произнес речь. Помню ее так, как будто он говорил вчера, хотя этого великого человека уже много лет нет в живых.

«Вы все начнете говорить, – сказал он. – Вы будете читать стихи, объясняться в любви, а кое-кто даже будет работать на телевидении диктором».

Сказать мне тогда, что я смогу работать на телевидении? Это был сущий бред! Я не мог произнести ни одного слова нормально. Меня выкручивало, я пускал пузыри, тряс всеми частями тела, – но только не говорил.

Затем Дубровский попросил каждого из нас называть свое имя, фамилию и город проживания. Меня он попросил сделать это первым.

Ничего не смог я произнести. Только мычал. Другие были не лучше…

А потом начался сеанс гипноза. Врачи пытались сделать так, чтобы у меня сначала одеревенели руки, потом веки… Ничего не получалось. Пришел сам Дубровский. И у него не получилось. Мне сказали, что я не медиум, а значит, не способен вылечиться по этой методике…

Мы с отцом вернулись в Симферополь, и мои мучения в школе продолжились.

Когда я пытался произнести какое-то слово и у меня не получалось, то мне казалось: если дернуть шеей, топнуть ногой или махнуть рукой, то слово это продерется сквозь мое забетонированное горло. А не продиралось! И вот так я стоял перед классом, топал ногой, дергал шеей и размахивал руками, а сказать ничего внятного не мог.

Дома, наедине с собою, я рыдал, всерьез подумывал о самоубийстве – зачем жить, если каждый выход в свет оборачивается таким позором? Девушки обходили меня стороной. Друзья жалели. Посторонние смотрели на меня как на убогого.

Одноклассники же не просто посмеивались надо мною, а в открытую смеялись – уж больно нравилось им, как я страдаю перед доской. Специальным решением педсовета мне разрешили отвечать по всем предметам письменно.

Мало того, письменно я отвечал и во время учебы в первом своем институте – Ленинградском институте инженеров железнодорожного транспорта.

Только на сдаче диплома мне пришлось говорить, и это было ужасно. Преподаватели отворачивались, чтобы не видеть, как я дергаюсь, пытаясь произнести какие-то слова…

А тема диплома была у меня очень серьезная: «Водоснабжение и канализация железнодорожной станции Усть-Нюкжа на трассе БАМа Чара – Тында».

Много лет спустя, во ВГИКе, конечно, никто мне письменно отвечать не разрешал.

Одним из моих преподавателей был Сергей Бодров-старший. Он заикался хоть и слабее меня, но все же достаточно – когда я выходил к доске и мы начинали рассуждать, например, о поэзии Арсения Тарковского, аудитория выла от счастья! Двое заик друг против друга – с этим номером можно выступать в цирке!

Когда в 2009 году я получил очередную статуэтку ТЭФИ как лучший репортер России, я стал со сцены Михайловского театра в Санкт-Петербурге читать именно Тарковского. Очевидно, подсознательно доказывал самому себе, что могу это сделать на публике.

Друзья часто спрашивают: кто же все-таки меня вылечил? Ведь многие из них помнят меня страшным заикой.

Я никогда не отвечал на этот вопрос – все равно бы мне не поверили, что я сам смог научиться говорить не заикаясь. Но теперь могу признаться – говорить я научился без посторонней помощи. Уже повзрослев, я понял, что никто мне не поможет. Никто, кроме меня самого. Я вдруг понял, что – кровь из носу – сам должен научиться говорить.

В юности я прочитал о Демосфене – великом ораторе, в прошлом заике, у которого был очень слабый голос. Он набирал в рот морскую гальку и пытался говорить так, чтобы его было понятно. Морскую гальку я не нашел, тренировался с грецкими орехами.

Боязнь выступать перед толпой я тоже лечил по Демосфену. Он учил робких ораторов: «Можешь ли ты выступить перед одним ремесленником?» – «Конечно, могу!» – «А можешь ли ты выступить перед солдатом?» – «Могу». – «А можешь ли ты выступить перед моряком?» – «Да могу, конечно!» – «Так почему ты боишься выступать перед ними, когда их собрали вместе? Это и есть толпа!»

Так в какой-то момент я взял себя в руки. Встал перед зеркалом. Начал вслух читать тексты из первых попавшихся книг. Говорить вначале не получалось, и я пел эти тексты. Пел до тех пор, пока не понял стиль своей будущей речи.

Я разработал свое собственное дыхание, свой собственный ритм, свой собственный темп…

Теперь в любую секунду я могу настроиться на этот свой стиль. Просто включаю в себе это умение.

Так что на публику я всегда выхожу с этим включенным тумблером. Никогда я не позволяю себе вне дома отключать эту функцию. И лишь в кругу семьи могу расслабиться. И вновь становлюсь заикой.

Конечно же, я не вылечился, но теперь мне никто уже не поверит, что я – заика! Сегодня мало кто знает, что когда-то каждое слово давалось мне с трудом…

Мало того, теперь я могу выступать перед любым количеством людей, пусть даже на стадионе. Ведь одновременно с преодолением заикания я стал бороться и с его последствием – дикой стеснительностью. Для этого я заставлял себя подходить к совершенно незнакомым людям и что-то им рассказывать. А уж если я видел известного человека, то обязательно что-то придумывал для такого общения.

Однажды мы, несколько человек из сценарной мастерской ВГИКа, сидели в ресторане Дома кино. Была среди нас Дашка Лопатина. Удивительно красивая девушка. Естественно, у нас был роман. Она была замужем за внуком моего мастера Ильи Вениаминовича Вайсфельда, но к тому времени их брак начинал распадаться, и Дашка оказалась свободна.

Через несколько лет она бросит ВГИК, Москву и уедет в Америку. Мы увидимся еще раз в Нью-Йорке. Она тогда работала официанткой в ресторане и рассказала мне, что собирается ехать учиться в медицинский институт в Мексику… Никита – бывший муж Даши – недавно рассказал мне, что так и получилось. Дарья окончила медицинский институт в Мехико и работает теперь врачом в Нью-Йорке.

И вот мы сидим с Дашкой, пьем красное вино, шутим, хохмим и балагурим. И вдруг входит Анастасия Вертинская, женщина редкой красоты. Мне кровь из носу захотелось что-то ей сказать – я ведь боролся со своей стеснительностью…

В вазе на столе стояли цветы. Я взял один цветок и, ломая себя, подошел к Вертинской. «Вы самая красивая женщина на планете Земля», – сказал я ей и протянул цветок. Вертинская царственно улыбнулась.

Я вернулся к столу. «Что ты сказал этой старухе?» – поинтересовалась Дашка. Услышав мой ответ, она плеснула мне в лицо вино. Моих однокашников и публику в ресторане она этим здорово повеселила….

Начиная в середине 80-х годов работать на телевидении, я очень боялся, что начальники узнают про то, что я заикаюсь. Ведь это абсурд – заика работает на телевидении! Человека с таким недугом близко нельзя подпускать к микрофону. И я это очень долго скрывал, – до тех пор, пока моей программе на отечественном телевидении не исполнилось 20 лет, пока я не записал тысячи стендапов, не озвучил сотни программ и репортажей.

Теперь мне могут говорить что угодно…

И еще одна любопытная деталь: как и всякий заика, я могу определить, что человек заикается, даже если он еще и слова не произнес.

И если заика рядом, я стараюсь не только не вступать с ним в разговор, а вообще избегать общения, потому что если я слышу, что человек заикается, ко мне вновь возвращается мой недуг.

Когда меня назначили главным редактором редакции специальных репортажей телеканала ТВЦ, мне выделили служебный автомобиль. Утром за мною эта машина заехала. Едем на работу. Я что-то спросил у водителя, он ответил. И я понял, что попал – водитель оказался заикой. Пока мы ехали, я долго подбирал слова, но все же решился и сказал ему, что мы не сможем работать. Объяснил причину, и парень меня понял. Доехав до работы, я обратился в административную дирекцию с просьбой заменить мне водителя. Там попросили объяснить причину. Пьет? Невежливый? Неаккуратный? Непунктуальный? Много говорит?

– Нет, – сказал я. – Потому что он заика.

Директор административной дирекции, который работал еще в Гостелерадио и много чего видел, сказал мне, что на его памяти впервые меняют водителя по такой странной причине.

Когда я объяснил, что я сам заика, он рассмеялся.

– Какой же вы заика, Михаил Борисович? – сказал он мне. – Я вас вчера по телевизору слушал, никакой вы не заика. Придумали бы лучше другую причину…