Текст книги "Репортер"

Затем ее мужа арестовали в Москве с поличным (в его чемодане нашли невероятную для тех времен сумму – миллион рублей). Был суд, и его приговорили к смертной казни. Муж Наргиз дал какую-то невероятную взятку и сбежал в Америку (для советских реалий такая история была немыслима, но это факт). Говорят, что в Америку он плыл кораблем, завернутый в ковер, и первые двое суток его везли вниз головой. В Штатах он в ресторанной драке убил черного, и его опять приговорили к смертной казни. Естественно, в Америке откупиться не удалось, и муж Наргиз окончил свою жизнь на электрическом стуле.

Советская система отыгралась на Наргиз – ее арестовали как соучастницу валютных преступлений (якобы однажды в Москве она расплатилась долларами) и дали восемь лет.

Когда Наргиз почти отсидела срок, на зоне ее случайно увидел следователь КГБ, влюбился и сделал ей предложение. После выхода Наргиз на свободу они поженились. Ее новый муж был вынужден уволиться из органов. Он начал заниматься бизнесом и преуспел – стал одним из самых богатых людей города.

Наргиз была из очень известной семьи – ее отец был двоюродным братом отца Муслима Магомаева. К тому же она была родственницей композитора Узеира Гаджибекова, автора первой азербайджанской оперы «Лейли и Меджнун». Это сыграло определенную роль в ее судьбе – выйдя из лагеря, Наргиз стала директором дома-музея Гаджибекова.

В конце 90-х годов Наргиз умерла от рака крови в одной из московских больниц. Похоронена она на русском кладбище в Баку.

Вот с такими людьми сталкивала меня работа в Союзе кинематографистов Азербайджана.

Благодаря, конечно, Рустаму Ибрагимбекову.

ВГИК

Работая в бакинском Доме кино, я посмотрел множество хороших фильмов и, что вполне естественно, всерьез увлекся историей советского кино.

В частности, я приобрел и досконально проштудировал полную подшивку журналов «Искусство кино» начиная с 1956 года, когда главным редактором стала Людмила Погожева.

На последних страницах журнала печатались данные обо всех фильмах, вышедших в советский прокат – название, автор сценария, режиссер, второй режиссер, актеры, – короче говоря, вся информация из титров картины.

У меня была в те годы очень хорошая память, и я, многократно читая и перечитывая журнал, выучил всю эту советскую фильмографию наизусть.

В результате я стал докой, «ходячей энциклопедией», и только один человек мог соревноваться со мною в знании фактологии советского кино – Гриша Гурвич.

Но Гришка еще знал чуть ли не всех актеров советского кино! Память на лица у него была феноменальная.

Иногда мы с ним «выступали» в паре.

Сидя в какой-нибудь компании и смотря, допустим, фильм «Разные судьбы», я вяло произносил: «Композитор фильма – Никита Богословский». Гришка подхватывал: «Оператор – Михаил Кириллов». «Художник – Петр Пашкевич», – небрежно продолжал я. «На заднем плане – актер Леонид Сатановский из театра имени Станиславского», – позевывая, говорил Гришка. Я добивал: «Продолжительность фильма – 1 час 41 минута». Народ падал…

Я часто бывал на киностудии «Азербайджанфильм» – смотрел, как снимаются фильмы, сам снялся в эпизоде картины Юлия Гусмана «Не бойся, я с тобой».

В итоге кино меня захватило, и я решил поступать во ВГИК.

У меня уже были написаны кое-какие рассказы, которые я показал Максуду Ибрагимбекову и он их одобрил. Эти рассказы я и послал на творческий конкурс, на удивление легко прошел его, и в июле 1981 года был вызван на экзамены во Всесоюзный государственный институт кинематографии на сценарный факультет.

Шансов поступить было очень мало – у меня имелось три серьезных минуса: еврей, беспартийный и без блата. Против таких минусов удача не пляшет…

Приехав во ВГИК, я получил койкоместо в старом вгиковском общежитии на улице Будайской в Мосгородке (Ростокино). На дверях одной из комнат общежития висела табличка, говорящая о том, что здесь когда-то жил Василий Шукшин.

Общежитие было самым настоящим вертепом – такой интенсивности сексуальных контактов, сконцентрированных на сравнительно небольшой площади, я не видел нигде и никогда, ни до и ни после.

Здание вибрировало двадцать четыре часа в сутки, любовью занимались не только в комнатах (в них жили по шесть человек, и все койки были постоянно заняты парами), но и в коридорах, на лестницах, под лестницами, на чердаках, на крыше, в подвалах, короче говоря – везде. Мало того, обнаженные совокупляющиеся тела активно осваивали и прилегающую территорию. У меня было стойкое ощущение, что вся земля в радиусе ста метров от стен общежития обильно пропитана спермой.

Не буду злоупотреблять скабрезными рассказами, приведу только один весьма характерный случай из моей абитуриентской общежитской практики.

Сижу я в своей комнате, читаю, никого не трогаю. Заходит девица. Роскошная. Ясно, поступает на актерский. В ходе светской беседы выясняется, что я ошибся – девушка окончила Пермское хореографическое училище и приехала поступать на режиссерский факультет. Почему не на актерский, спрашиваю? А там, говорит, одни бляди учатся. Бывшая балерина и будущий режиссер сразу же поинтересовалась – а не хочу ли я пойти с ней в баню помыться? Ну, отвечаю, отчего ж не сходить? Тем паче что студенты ВГИКа приучили ночных сторожей Астраханских бань пропускать остро нуждающихся в неурочное время. В ту ночь я многое узнал о балеринах…

Секс, конечно, штука хорошая, но главным для меня было все-таки попасть в заветный вуз.

Поступал я в сценарную мастерскую Людмилы Кожиновой и Василия Соловьева. Людмила (или Мила, как ее все до сих пор называют) Кожинова была женой Валентина Черныха, сценариста нашумевшего «оскароносного» фильма «Москва слезам не верит», а Василий Соловьев – автором сценария другого советского киношедевра: фильма Сергея Бондарчука «Война и мир» (по этому поводу ходила шутка, что Соловьеву очень повезло не только с режиссером, но и с соавтором – Львом Николаевичем). Кожинова и Соловьев, безусловные мэтры киносценарного цеха, очень хотели взять меня на курс – им понравились мои вступительные рассказы. Но мастера во ВГИКе решали далеко не все – абитуриентов в этом вузе ждали несколько тяжелейших этапов.

Первые из них – три творческих тура: написать за шесть часов сценарий на заданную тему, составить рецензию на фильм, который еще никто не видел, и пройти собеседование.

С первым туром проблем не возникло. Название темы, которая мне досталась, – «Внезапно наступило прозрение».

И я описал реальную историю, которая случилась со мною в Баку.

Мои друзья уехали в отпуск и оставили мне на попечение свою очень хорошую квартиру в центре города, на пятом этаже, с высокими потолками и просторным балконом. Однажды я вышел на лестницу, захлопнул дверь, а ключи оставил в квартире. Хорошо помню свои ощущения – дверь захлопывалась, словно в рапиде, а я провожал ее тоскливым взглядом. Все, что случилось со мной потом, Сергей Эйзенштейн смело мог бы описать в своем творческом манифесте «Монтаж аттракционов».

Я пошел в мастерскую по изготовлению ключей и привел к злополучной двери слесаря, который сразу понял, что я не хозяин квартиры. Этот бдительный советский гражданин велел ждать его, якобы отправился делать ключ, а на самом деле сдал меня милиции. Приехали милиционеры с автоматами, меня повязали и привезли в отделение. И именно в этом нерадостном месте мне впервые в тот несчастливый день улыбнулась удача – начальник отделения, отец моего приятеля, узнал меня, пожурил за расхлябанность и отпустил с миром.

Это, конечно, было замечательно, но проблему попадания в квартиру не решало. И я отправился уговаривать соседей сверху, чтобы они разрешили мне спуститься по веревке с их балкона на мой. Пока я уговаривал соседку (и ведь уже почти уболтал!), ее муж как настоящий советский бдительный человек вызвал… милицию. И я опять оказался в том же отделении перед тем же начальником, который меня снова отпустил, но жестко предупредил, что в третий раз уже точно меня арестует.

Ситуация осложнялась тем, что ко мне должна была прийти девушка, а интимное свидание, которого я ждал с нетерпением, пропустить было невозможно.

Решение пришло внезапно, как некое озарение. Из телефона-автомата я позвонил по номеру 01 и взволнованным голосом сообщил, что у меня в квартире пожар. Моментально с воющей сиреной примчалась пожарная команда, быстро убедившаяся, что никакого огня нет и не было.

– Ага, ясно, ложный вызов, – констатировал старшина пожарного расчета. – Значит, вызываем милицию!

Я отозвал старшину в сторону и объяснил ему, что родился в этом доме, здесь впервые произнес слово «мама» и именно мама на этом балконе учила меня первым буквам…

– Мамой клянешься? – взволнованно спросил меня старшина.

– Мамой клянусь! – ответил я, грустно опустив голову.

Для азербайджанских пожарных слово «мама» – святое. И потому старшина дал команду выдвигать телескопическую лестницу.

В это время к дому подошла моя девушка, выразившая желание пройти все испытания вместе со мною, и мы вместе полезли вверх по длинной, неприятно вибрирующей лестнице. Когда мы добрались до цели, я понял, что совершенно случайно указал пожарным не свой балкон – мой находился на этаж выше. Об этом я и сообщил старшине.

На соседних балконах стали появляться соседи. Старшина поинтересовался у них, знают ли они меня.

Соседи сказали, что видят меня в первый раз в жизни, а один из них напряг память и вспомнил, что видел мою фотографию на стенде «Их разыскивает милиция».

Естественно, к дому вскоре подъехал милицейский кортеж во главе со знакомым мне начальником отделения.

– Как же ты мог забыть ключ? – спросила меня девушка. – Посмотри внимательно в карманах.

Я похлопал себя по карманам и, конечно, нашел там ключ.

Ситуация накалялась. Служивые блокировали дом, подъезд и лестничную клетку, а мы с милой девушкой, не замечая милиционеров, пожарных и соседей, начали самозабвенно целоваться взасос прямо на балконе…

За этот сценарный этюд я получил пять баллов.

Следующий этап – рецензия на неизвестный фильм.

Все абитуриенты гадали, напрягая фантазию, какой фильм привезут, но не угадал никто.

Нам показали картину «Портрет жены художника» в постановке Александра Панкратова по сценарию Натальи Рязанцевой с Валентиной Теличкиной и Сергеем Шакуровым в главных ролях.

Фильм мне не понравился. Но можно ли было его критиковать? Не уверен…

Я хорошо знал все фильмы, поставленные по сценариям Рязанцевой, в числе которых были настоящие шедевры – «Крылья» Ларисы Шепитько, «Долгие проводы» Киры Муратовой, «Чужие письма» Ильи Авербаха. Наталья Рязанцева – известнейший, очень хороший сценарист, да и к тому же первая жена талантливейшего и безвременно ушедшего Геннадия Шпаликова…

В итоге я все же написал критическую рецензию, а вечером пошел в гости к Юлию Дунскому и Валерию Фриду, которым рассказал о своем негативном отзыве на фильм.

Как оказалось, выдающиеся драматурги советского кино дружили с Рязанцевой, и поэтому фильм более чем аргументировано защитили, а меня отругали за дилетантский и безответственный подход к оценке работы мэтра.

Тем не менее и за рецензию я также получил пять баллов.

И вот подошло время, на первый взгляд, самого простого, но при этом и самого опасного экзамена – собеседования.

Собеседование, или, как его еще называют, коллоквиум – это выявление интеллектуальных возможностей и способностей человека. Как можно их выявить за пятнадцать минут разговора, мне непонятно до сих пор. Но во ВГИКе были свои приемы раскрытия талантов – например, дать абитуриенту совершенно неожиданное творческое задание и оценить его реакцию.

Одной девушке, поступавшей на актерский факультет (ну вы помните – это там, где учатся одни бляди), сказали: «В этой комнате разгорается пожар! Действуйте!». Девушка подбежала к одному из преподавателей, спихнула его со стула, этим стулом разбила окно, вскочила на подоконник и начала истошно вопить: «Пожар! Помогите! Спасите!». Окно потом застеклили, а девушку, естественно, приняли.

Я поступал на сценарный факультет, где на собеседовании таких экстравагантных творческих задач не ставили, зато задавали каверзные узкопрофессиональные киноведческие вопросы.

И меня явно хотели завалить.

Одним из членов комиссии был выдающийся сценарист Евгений Иосифович Габрилович. Человек очень совестливый, он все понимал и сидел молча, с низко опущенной головой. Потом он станет одним из моих мастеров, я буду ездить к нему в Дом ветеранов кино в Матвеевском и читать свои сценарии. А его сын, замечательный режиссер документального кино Алексей Габрилович, даст мне в 1995 году рекомендацию для вступления в Союз кинематографистов России.

Сначала все шло хорошо – советскую фильмографию я знал, подозреваю, лучше тех, кто мне такие вопросы задавал, и на все вопросы комиссии отвечал довольно легко.

И вот тут-то и подкрался, как любил говорить Валерий Семенович Фрид, пиздец в виде комбинации из трех «простых» вопросов, которые я, конечно, хорошо запомнил.

– Кто ваш любимый грузинский сценарист?

– Резо Габриадзе.

Ладно, с этим вопросом еще можно было согласиться.

– Отлично! Назовите первый фильм, снятый по его сценарию.

– «Необыкновенная выставка».

Вопрос для меня был легким, но почему я должен был знать именно первый фильм? Что-то меня насторожило.

– Превосходно! А как назывался сценарий?

Вот это и был «пиздец».

Фильм Эльдара Шенгелая, снятый в 1968 году, я помнил прекрасно.

Молодой скульптор Агули Эристави (его роль исполнил Гурам Лордкипанидзе) получил в подарок глыбу белоснежного паросского мрамора. Агули мечтает высечь из этой глыбы вдохновенную скульптуру «Весна», но ему некогда заниматься высоким творчеством – нужно кормить семью и делать надгробные памятники, постепенно заполняющие местное кладбище.

И вот однажды подвыпивший скульптор оказывается на этом кладбище, видит свою «необыкновенную выставку» – одни безобразные бюсты до горизонта – и понимает, что жизнь не удалась…

Я почувствовал, что теряю сознание. Я вспомнил этот фильм, вспомнил досконально, подробно, буквально по кадрам… Но я не знал ответа на этот коварный вопрос! Ситуация точь-в-точь как в популярном анекдоте тех лет: «Еврея на экзамене спрашивают: “Сколько человек погибло в Великой Отечественной войне?”. Еврей отвечает: “20 миллионов”. – “Очень хорошо! А теперь назовите всех поименно!”».

Я закрыл глаза, чтобы не расплакаться.

Ответить «Не знаю» нельзя! А что отвечать?

Время идет, дальше молчать и тянуть резину уже невозможно – комиссия ждет и начинает терять терпение. А что отвечать-то? Я не знаю, как назывался сценарий! Откуда мне знать – ведь этот сценарий даже никогда не публиковался! Или публиковался?

И вот тут со мной произошло, простите за пафос, чудо прозрения. Я вдруг четко воспроизвел в памяти номер журнала «Искусство кино» пятнадцатилетней (!) давности. Именно тот номер, где и был опубликован сценарий Резо Габриадзе. Страницы сами раскрылись передо мною, и я увидел название сценария, напечатанное характерным наклонным «оттепельным» курсивом: «Паросский мрамор».

– Паросский мрамор, – сказал я и встал со стула.

Далее со мною что-то произошло – усилие, которое я предпринял, чтобы вспомнить название сценария Резо Габриадзе, видно, не прошло даром. Я сделал несколько шагов в сторону приемной комиссии и произнес неожиданную для себя фразу:

– Если вы зададите хотя бы еще один вопрос, я прямо отсюда пойду в ЦК КПСС, со всеми вытекающими для вас последствиями!

В какой бы я пошел ЦК КПСС? Кто бы меня подпустил туда ближе, чем на километр? Меня бы застрелили на подступах к Старой площади!

Неожиданно Габрилович поднял голову и зааплодировал.

Я кивнул комиссии и четким строевым шагом адъютанта Его превосходительства в исполнении Юрия Соломина вышел из аудитории…

За собеседование я тоже получил пять баллов. У меня в экзаменационном листе пятнадцать баллов из пятнадцати возможных.

Дело сделано?

Увы, нет, – впереди были еще общеобразовательные экзамены.

Валерий Семенович Фрид внимательно следил за моим поступлением (вернее, непоступлением). И он сразу после собеседования с уверенностью бывшего зэка предсказал: «Поведения на собеседовании они тебе не простят – на общеобразовательных тебе пиздец!».

Как ни странно, я все сдал довольно прилично. Хотя валили нещадно. Где была «пятерка» – ставили максимум «четверку». А других, блатных, включая детей знаменитостей, вытаскивали за уши.

Например, вместе со мной поступала дочь Виктории Токаревой Наташа. Когда вывесили на всеобщее обозрение оценочный лист, все увидели, что ей поставили двойку за сочинение. Этот лист висел в фойе ВГИКа целый час. Но потом появилась Виктория Самойловна Токарева, маститый автор «Джентльменов удачи» и «Мимино» (бесспорно, выдающихся фильмов), быстро оценила ситуацию, фырча от возбуждения, влетела в кабинет тогдашнего ректора ВГИКа Виталия Николаевича Ждана, и кабинет заходил ходуном, как избушка разбойников в мультфильме «Бременские музыканты».

Через несколько минут в фойе спустилась девушка из приемной комиссии и исправила двойку Натальи на тройку…

Теперь, задним числом, я могу понять эту ситуацию – мой сын Кирилл, выпускник школы 2012 года, тоже решил было поступать во ВГИК. И, получи он двойку по какому-либо экзамену, я бы, может быть, тоже ворвался к ректору и стал доказывать ему, что мой сын не может получить двойку, поскольку он редчайший талант, что он из киношной семьи. Но потом Кирилл передумал туда поступать, и мне не пришлось беспокоить нынешнего ректора ВГИКа…

Но тогда, в 1981 году, эта вопиющая несправедливость меня, как говорится, зацепила, и я, почти как Виктория Токарева, ворвался к ректору.

Виталий Николаевич мягко произнес: «Молодой человек, у нас творческий вуз, поэтому что мы хотим, то и делаем. Пожалуйста, покиньте кабинет».

Я покинул и кабинет Ждана, и Москву, и вернулся в Баку несолоно хлебавши.

Мне стало понятно, что эту систему я в одиночку перешибить не готов. Нужны были другие ресурсы, и я начал их искать.

В Советском Союзе получить кинематографическое образование можно было в двух учебных заведениях – помимо ВГИКа, были еще Высшие двухгодичные курсы сценаристов и режиссеров при Госкино СССР.

Поступить на эти курсы могли только люди, уже имеющие высшее образование.

Но поступить туда было еще сложнее, чем во ВГИК.

Существовал, правда, один верный путь для попадания на курсы, но для меня, увы, недоступный – со стопроцентной гарантией поступали люди, имеющие направление от национальных республик. Но как я мог получить такое направление? Я ведь не только не азербайджанец, но и вообще не бакинец.

К 1982 году лишь один человек из Азербайджана – еврей по национальности – получил такое направление. Но для этого понадобилось специальное решение ЦК компартии Азербайджана. И этим человеком был… Юлий Гусман.

Однако в отличие от меня он был коренным бакинцем, легендарным капитаном КВН, сыном знаменитого профессора Соломона Гусмана…

И тем не менее я такое направление получил.

Помог Рустам Ибрагимбеков, который следил за моим поступлением во ВГИК и переживал мои неудачи, как собственные.

Направление от республики должны были подписать три человека – первый секретарь Союза кинематографистов (Рустам Ибрагимбеков), первый секретарь Союза писателей (Анар) и председатель Госкино (Азад Шарифов).

Рустам, по сути, совершил невозможное – он лично договорился со всеми подписантами, и перед поступлением на курсы в моих руках была невероятная бумага, подтверждающая, что я направляюсь на учебу от Азербайджана как национальный кадр.

С такой бумагой я не мог не поступить. А сценарную мастерскую в 1982 году набирал Валерий Семенович Фрид, который, естественно, был моим сторонником. Так что я должен был поступить не со стопроцентной гарантией, а с двухсотпроцентной.

И все же я не поступил.

Сволочи, ведавшие приемом на курсы, поняли, что меня не остановить, и нашли единственно возможное решение – вообще не допустить меня к экзаменам. Безо всяких объяснений.

Директором курсов была Ирина Кокорева. Бессовестная, как вся советская власть. Кокорева бегала от меня как зайчиха, но я ее выследил, буквально вцепился в нее и заявил: «Пока не скажете, от кого получили команду, не отпущу». Сказала, никуда не делась.

Команду дал Анатолий Богомолов – тогдашний главный редактор Госкино СССР по художественным фильмам, бывший комсомольский чиновник. Один из тех, кто всегда при власти – то в ЦК КПСС, то на радио, то на телевидении, то в АПН. В 1980 году Богомолов пришел в Госкино и сразу же прославился – тем, что начал травить Ролана Быкова во время его работы над «Чучелом».

Что я мог сделать?

Состояние у меня было ужасное, и я не придумал ничего лучшего, чем поехать на Аллею космонавтов в районе ВДНХ. Почему-то мне казалось, что там я встречу какого-нибудь космонавта, расскажу ему все, и он мне немедленно поможет.

Почему я был таким наивным? Ведь было мне уже 27 лет, я много чего видел и испытал. Трудно сказать… Но и сейчас, став значительно старше, я зачастую после очередной нанесенной мне обиды мечтаю выйти на улицу, чтобы встретить большого начальника, который накажет незаслуженно унизивших меня чиновников…

В тот день ни один космонавт на одноименную аллею не вышел. И тогда я почему-то поехал в Дом кино на Васильевской улице. Машинально произнес на проходной, что у меня личное письмо первому секретарю правления Союза кинематографистов СССР Льву Александровичу Кулиджанову. Был немедленно пропущен. Зашел в ресторан, заказал самый популярный здесь салат из маргеланской редьки и двести граммов водки. Уже заканчивая свой неожиданный обед, увидел в соседнем кресле забытый кем-то справочник Союза кинематографистов СССР. Механически открыл эту замечательную книгу, начал читать и наткнулся на домашний адрес выдающегося актера Михаила Андреевича Глузского.

Дальше я делал все как во сне.

Запомнил адрес, дошел до «Белорусской», спустился в метро и поехал на станцию «Аэропорт», в районе которой, как и многие другие известные кинематографисты, жил Михаил Глузский.

До сих пор не понимаю, почему поехал именно к нему. Видимо, Глузский своими ролями внушил мне стойкое ощущение, что он основателен, честен и порядочен.

Приехал, отыскал дом, зашел в подъезд, поднялся по лестнице, позвонил.

Открыла пожилая женщина, как я потом узнал, супруга Глузского, Екатерина Павловна.

– Михаил Андреевич дома?

– Дома.

– Можно с ним поговорить?

– Можно, проходите.

Вышел Михаил Андреевич.

Я начал сбивчиво рассказывать ему про курсы, про Богомолова, про вопиющую несправедливость…

Глузский внимательно слушал, а потом сказал: «Ну поехали».

Я думаю, сейчас таких людей уже нет. Пытаюсь поставить себя на его место – кто-то сегодня звонит мне в дверь, рассказывает какую-то слезливую историю, просит помочь… Не уверен, что я бы сказал этому человеку: «Ну поехали». Наверняка захотел бы его аккуратно, без скандала, выпроводить…

Мы вышли на улицу. Напротив подъезда был сеточный гараж, из которого Глузский вывел свои «Жигули», и мы поехали в Госкино. Там он попросил меня подождать и вошел в здание. Вернулся через полчаса растерянный, в глаза мне не смотрит.

– Ну что там, Михаил Андреевич?

– Не могу ничего сказать, но вам лучше поехать домой. На курсы вас не примут.

– Потому что я еврей?

– Вы сами все понимаете. Поверьте, мне очень стыдно из-за всей этой истории.

Я поблагодарил Михаила Андреевича и попросил его еще об одной услуге – заказать мне прямо сейчас пропуск в Госкино.

Глузский скептически покачал головой:

– Хотите пробиться к Богомолову? Не советую. Он вас, во-первых, не примет, а во-вторых, даже если вам и удастся его повидать, скажет такое, что нанесет вам глубокую психологическую травму.

Тем не менее я настаивал.

Глузский заказал пропуск, виновато попрощался и уехал…

Михаил Андреевич Глузский умер в 2001 году.

Примерно за год до этого я увидел его на каком-то мероприятии. Подошел, поздоровался, спросил, помнит ли он меня. Михаил Андреевич улыбнулся и сказал, что, конечно же, знает меня по телевидению и что очень любит смотреть мою передачу.

– А вы не помните, как я пришел к вам в 1982 году, и вы поехали со мною в Госкино?

– Нет, извините, не помню. Ко мне многие приходили…

…В Госкино я нашел кабинет Богомолова и, невзирая на крики секретарши, прорвался к нему. Передо мною сидел сухонький человечек в очках и смотрел на меня как на насекомое.

– Немедленно выйдите из кабинета! Я вас не приглашал!

Я подошел к столу.

– Вон из кабинета! Я сейчас милицию вызову! Мало того, что вы Глузского настропалили, так еще тут безобразничаете!

– На каком основании вы дали команду не допускать меня к экзаменам на курсы?

– Я не обязан перед вами отчитываться! Вон отсюда!

– Пока не скажете, не уйду! Вызывайте милицию!

Богомолов, видимо понял, что я действительно не собираюсь уходить. Он вдруг успокоился и с улыбочкой откинулся на спинку кресла.

– Запомните, – произнес он медленно, с расстановкой, – меня зовут Богомолов Анатолий Васильевич. И пока я сижу в этом кресле, а сидеть в нем я собираюсь очень долго, вы не поступите ни на Высшие курсы, ни во ВГИК!

И я, как видите, запомнил эти слова.

А Богомолов Анатолий Васильевич действительно просидел в кресле в Госкино долго, лет десять. Потом его устроили вице-президентом Интерфакса, затем начальником Управления периодической печати Министерства печати. Подозреваю, что везде гадил, как мог. Хочу, чтобы меня правильно поняли: я не свожу счеты с Богомоловым, я просто не могу простить ему слез моей матери.

Она так горько плакала, когда я рассказал ей о том, что у меня в Москве есть могущественный враг, стоящий на пути моей мечты о поступлении на Высшие курсы или во ВГИК…

Много лет спустя я рассказал эту историю ректору Высших курсов сценаристов и режиссеров Андрею Герасимову, который руководил ими с 2001 по 2010 год.

Андрей подошел ко мне, достал из кармана значок, который дают выпускникам Высших курсов, и прикрепил мне его на грудь.

– Считай, что ты наш выпускник, – сказал он. – Это я тебе как ректор говорю…

А тогда я вернулся в Баку и понял, что мой бакинский период закончился. Мне казалось, что я не оправдал надежд людей, которые сделали мне направление от республики. И хотя Рустам Ибрагимбеков меня успокаивал, говоря, что нет во всем этом моей вины, но что-то во мне надломилось…

Жаль было уезжать из Баку, который так много мне дал, подарил друзей на всю жизнь, закалил мой характер… Я полюбил этот город навсегда. Полюбил этот пронизанный солнцем бакинский воздух. Эти ароматы набережных вечеров. Эти утопающие в песке апшеронские пляжи, в которых есть что-то непередаваемо-спокойное и вечное, когда распластывается над головою солнце и застывает так, а ты идешь, нарушая идеально гладкую влажную песочную дорожку, замечая, как она выравнивается за тобою накатившей многоступенчатой волной, и останавливаешься вдруг, пораженный…

Короче говоря, я уехал из Баку в Симферополь, к родителям.

В том же 1982 году, но уже из Крыма, я опять приехал поступать во ВГИК.

Набирали мастерскую Евгений Григорьев, который прославился сценарием к фильму Михалкова-Кончаловского «Романс о влюбленных», и Вера Тулякова – вдова известного турецкого поэта Назыма Хикмета.

Абсолютно та же история – пятнадцать из пятнадцати за сценарий, рецензию и собеседование. И вновь рассказ Ждана о том, что ВГИК – творческий вуз…

В 1983 году – очередная попытка во ВГИКе.

Набирал мастерскую Александр Александров – автор сценария культового фильма «Сто дней после детства» (в этой картине Сергея Соловьева впервые на экранах появилась красавица Татьяна Друбич). Александр Леонардович очень хотел, чтобы я поступил к нему. Но и он тоже ничего не мог сделать. Я вновь набрал пятнадцать из пятнадцати на творческих турах. И вновь не поступил. И снова выслушал рассказ ректора ВГИКа Виталия Ждана о том, что у них творческий вуз… Разница была лишь в том, что я постепенно становился известным во ВГИКе человеком. «А, это тот, который?..»

И когда я приехал поступать во ВГИК в 1984 году, я уже был почти легендой.

Я знал всех, все знали меня.

Конечно, я не стал рекордсменом по количеству поступлений – был такой парень (я с ним познакомился), который поступал… пятнадцать раз! Бедняга так и не поступил, насколько я знаю.

Сценарную мастерскую в 1984 году набирал профессор ВГИКа Илья Вениаминович Вайсфельд, известный теоретик и историк кино, написавший фундаментальную книгу о теории кинодраматургии. Было ему тогда уже 75 лет.

Итак, моя борьба за место во ВГИКе вступила в решающую стадию.

Но я знал, что должен по всем предметам получить пятерки, даже за сочинение.

Начал я, как и в предыдущие годы – за творческие туры получил пятнадцать из пятнадцати.

Следующим экзаменом было сочинение, которые я всегда писал на свободные темы, хотя бытовало мнение, что даже за отлично написанное сочинение на свободную тему один балл автоматически снимают. Значит, нужно написать так, чтобы у комиссии не появилось желания снять этот балл.

Но когда открыли конверты и огласили темы, я взгрустнул. Свободная тема называлась удивительно: «Сценарий – внутренняя форма фильма». Уже позже, поступив во ВГИК, я узнал, что эта фраза принадлежит перу Валентина Туркина – первого заведующего кафедрой кинодраматургии ВГИКа, которую он же и основал. Нужно признать – писать сочинение на такую тему сложно даже после окончания ВГИКа, а уж при поступлении – невозможно. Тем не менее выхода не было. Не писать же на тему: «Образ лишнего человека в произведениях М. Ю. Лермонтова»?

И я написал. И тоже на пять. И тогда окончательно понял, что теперь уже никаким богомоловым меня не остановить.

За все остальные предметы я также получил пятерки. Набрал тридцать из тридцати – самый высокий балл из всех возможных, что с неблатными абитуриентами случается крайне редко.

И на зачисление, которое проводил лично ректор ВГИКа Виталий Николаевич Ждан, я зашел первым номером.

Ждан встал, подошел ко мне, приобнял за плечи, сказал мягко и вкрадчиво:

– Вот видишь – сдал хорошо и поступил. У нас ведь творческий вуз…

Так в 1984 году, с четвертого раза, я стал студентом ВГИКа.

Итак, я студент сценарного факультета. Как заочник два раза в год должен приезжать на сессию в Москву.

Каждый такой приезд – праздник. Ведь ВГИК, на мой взгляд, не особо много премудростей дает студенту, который уже точно знает, чем будет заниматься. Главное достоинство ВГИКа – не учеба, а общение. Общение со студентами и, конечно, с преподавателями. А мастера во ВГИКе в те годы были высшего класса.

Ну где бы я мог поговорить с Евгением Иосифовичем Габриловичем? Увидев меня после поступления, великий кинописатель пожал мне руку и воскликнул: «Приветствую тебя, старейшина ВГИКа!». И это несмотря на то, что самому Габриловичу было на тот момент 85 лет, а мне всего 29. И я не просто с ним общался, – он был моим учителем, читал мои сценарии и даже что-то хвалил…