Текст книги "Репортер"

К нам в мастерскую приходили звезды советского кино. Режиссеры, драматурги, актеры…

А просмотры кинофильмов?

Ведь студенты ВГИКа, как и студенты Высших курсов, обладали одним очень серьезным преимуществом перед остальным населением Советского Союза – мы смотрели кино, которое невозможно было нигде увидеть. Лучшие фильмы мирового кинематографа. Фильмы некупленные, а значит, увидеть их на экране было невозможно.

Но даже во ВГИКе бывали странные вещи. Некоторые фильмы, например, почему-то запрещалось смотреть студентам сценарного факультета – можно было только будущим режиссерам.

Как-то раз я попал на просмотр такого фильма – «История Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж». Этот фильм снят Андроном Михалковым-Кончаловским по сценарию Юрия Клепикова в 1967 году, но двадцать лет пролежал на полке. А во ВГИКе его все эти годы показывали. И вот однажды я «незаконно» смотрел его вместе со студентами режиссерского факультета.

Внезапно в зал вбежала декан сценарного факультета ярая коммунистка Екатерина Заслонова. Ходила легенда, что она – дочь известного белорусского партизана Константина Заслонова. Потом я узнал, что настоящую дочь партизана звали Музой. Может, декан была внебрачной дочерью знаменитого партизана?

– Всем сценаристам немедленно выйти из зала! – диким голосом закричала она. – Кто не выйдет, будет отчислен из института.

Я рухнул на пол между рядами.

Пронесло…

Очень нам повезло с мастером – Ильей Вениаминовичем Вайсфельдом.

Напомню, Илья Вениаминович был уже довольно пожилым человеком, когда набрал нашу мастерскую. Но чувство юмора у него было лучше, чем у нас, молодых. Мы не всегда понимали, шутит он или нет.

Однажды на самой первой нашей сессии – в январе 1985 года – мы узнали, что на Высших курсах состоится просмотр фильма «Однажды в Америке». Увидеть этот фильм было нашей до тех пор несбыточной мечтой.

В нашей мастерской было трое самых активных. Илья Цофин: он в 1990-м эмигрировал в Берлин, и о нем я расскажу чуть позже. Борис Гиллер: самый из нас предприимчивый, впоследствии – сценарист фильмов «Криминальный квартет», «Кавказский пленник», «Чек», «Шкура», продюсер фильма «Американская дочь», ныне – миллионер, бизнесмен. И я.

Втроем мы подошли к Вайсфельду и попросили его провести нас на курсы.

Вайсфельд долго вглядывался в нас своими близорукими глазами. Затем произнес загадочную фразу:

– Я – Вайсфельд. А вы кто?

– Мы – Дегтярь, Цофин и Гиллер!

– Допустим! А кто вы? Я – Вайсфельд. Вы кто?

– Илья Вениаминович, ну как же! Мы поступили к вам в этом году.

– Я – Вайсфельд! Представьтесь!

– Мы – студенты вашей мастерской…

– Я – Вайсфельд! Кто вы?

Так он нас и не вспомнил тогда. Может быть, сделал вид, что не вспомнил? Мы так и не поняли…

После этого он прожил еще почти двадцать лет. И прекрасно помнил каждого! Он звонил после каждой моей премии, награды или даже после обычного интервью на радио и говорил: «Михаил, это очередная победа нашей мастерской!».

Илья Вениаминович был нашим проводником во время, которое уже давно ушло, но к которому мы все тянулись.

Нам невозможно было осознать, что Вайсфельд был близким другом Сергея Эйзенштейна. Жили они в одном доме, в квартирах друг под другом, – не помню уже, кто под кем. Телефонов не было, и чтобы пригласить Вайсфельда в гости, великий режиссер стучал металлической палкой по батарее…

Еще больше нас поразил факт, что Илья Вайсфельд был редактором Михаила Булгакова.

Все мы тогда зачитывались «Мастером и Маргаритой», и представить, что у Михаила Афанасьевича мог быть редактор, было невозможно.

Тем не менее так оно и было.

В 1932 году на сцене МХАТ состоялась постановка спектакля «Мертвые души» Гоголя по инсценировке Булгакова, а в 1934 году Булгаков написал сценарий по «Мертвым душам» для кинорежиссера Ивана Пырьева. Редактором этого сценария и был Илья Вайсфельд.

Поскольку Гоголь работал над «Мертвыми душами» за границей, в Риме, Булгаков тоже хотел работать над сценарием за границей. Вот как вспоминал об этом Илья Вайсфельд:

«Режиссер И. Пырьев, горячо заинтересованный в быстром и успешном завершении работы, по-видимому, начитался газетных заголовков о призыве ударников в литературу. Когда возник вопрос о том, куда Михаилу Афанасьевичу Булгакову лучше поехать, чтобы ничто не мешало ему писать сценарий, он изрек следующее:

– Я думаю, Михаил Афанасьевич, что вам лучше всего было бы поехать писать сценарий “Мертвые души” куда-нибудь на завод.

Установилась неловкая пауза. Забавный бес замелькал в глазах Михаила Афанасьевича, и он мягко сказал:

– Отчего же на завод? Лучше бы в Ниццу».

Но Булгакова, конечно, никуда не выпустили. Фильм так и не был поставлен…

Илья Вениаминович Вайсфельд дружил с Арсением Александровичем Тарковским. И знал, что я очень люблю стихи Тарковского. Поэтому однажды он познакомил меня с великим поэтом. Вайсфельду очень нравилось, как я читаю стихи, и он попросил меня прочесть Арсению Тарковскому какие-нибудь его стихи. Самому Илье Вениаминовичу очень нравилось стихотворение «Жили-были», строчки из которого «Гости что-то стали редки в девятнадцатом году» он мне часто цитировал…

Но я прочитал Арсению Александровичу другое его стихотворение. Одно из самых моих любимых:

 
Меркнет зрение – сила моя,
Два незримых алмазных копья;
Глохнет слух, полный давнего грома
И дыхания отчего дома;
Жестких мышц ослабели узлы,
Как на пашне седые волы;
И не светятся больше ночами
Два крыла у меня за плечами.
Я свеча, я сгорел на пиру.
Соберите мой воск поутру,
И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать и чем вам гордиться,
Как веселья последнюю треть
Раздарить и легко умереть,
И под сенью случайного крова
Загореться посмертно, как слово.
 

– А вы знаете, – спросил у меня Арсений Александрович, – что у меня есть еще один финал этого стихотворения?

 
И под сенью случайного крова
Догореть и затихнуть, как слово.
 

После смерти своего сына Андрея Арсений Александрович пришел во ВГИК. Показывали фильм Андрея «Ностальгия» 1983 года. И мы, студенты, и Арсений Александрович смотрели этот фильм в первый раз.

Впечатление от этой встречи я записал еще тогда, в 1987 году. Мне даже удалось опубликовать заметку в «Спутнике кинофестиваля» – это издание выходило на Московском международном кинофестивале.

Михаил Дегтярь, студент

сценарного факультета ВГИКа

ВГИК ВСТРЕЧАЕТ АРСЕНИЯ ТАРКОВСКОГО

Его ждали. Было непонятно, как он войдет: столпотворения такого актовый зал ВГИКа не видел уже давно. В креслах сидели по двое, в проходах стояли в четыре ряда, счастливцы висели на подоконниках и лежали на авансцене – взрывоопасная плотность…

Только что погас экран, и тот, кого мы ждали, должен был появиться минут через двадцать – он тоже смотрел этот фильм, фильм Андрея Тарковского «Ностальгия», смотрел параллельно с нами в другом зале, но с отставанием на одну часть.

Для истинных любителей поэзии и кино фамилия Тарковский давно уже стала символом, визитной карточкой величия советского искусства. Выдающийся поэт – отец выдающегося режиссера.

Для меня Андрей Тарковский по-настоящему начался «Зеркалом». Прошло уже более десяти лет, но я отчетливо помню… Огромная толпа у кинотеатра. Все возбуждены.

Билеты распроданы на две недели вперед. Но мы по-студенчески хитры: все билетерши нами, как говорят, «схвачены», и они впустят нас на прологе. «Будете стоять!» – сурово говорят они, и мы поспешно соглашаемся, зная, что через двадцать минут ползала, проклиная «эту дребедень», демонстративно покинет кинотеатр, и мы усядемся по-королевски и начнем смотреть в десятый, в пятнадцатый раз, помня наизусть фильм, но открывая каждый раз для себя что-то новое. Сын отворил нам алтарные врата отцовской поэзии, и с тех пор хриплый, чуть дрожащий голос Арсения Тарковского заглушает многие другие, парадно-трибунные, крепкие голоса…

 
…Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам было с нами по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами…
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
 

Эпизод в типографии. Под сильным дождем бежит по улице взволнованная женщина. Тревожно, тяжело дышит.

Вбегает в здание типографии. Долго бежит по коридорам… А за кадром голос Арсения Тарковского:

 
Сегодня пришла, и устроили нам
Какой-то особенно пасмурный день,
И дождь, и особенно поздний час,
И капли бегут по холодным ветвям,
Ни словом унять, ни платком утереть…
 

Женщина вбегает в комнату, судорожно роется в гранках, что-то находит и успокоенно откидывается на стуле: к счастью, ошибки в наборе нет. Теперь мы знаем, как страшно наказывало за такие ошибки то давнее время…

Он появился внезапно, словно возник из-за экрана, словно материализовался на наших воспаленных глазах.

Он стоял, сурово и печально глядя прямо на нас, в зал, в котором тридцать лет назад так же сидел его сын. Стоял, переживая вместе с нами эту тишину.

А затем тишина опрокинулась… Теперь я знаю, что такое овация. Истинная. Он только что посмотрел фильм своего сына, он шел по коридорам института, где учился, где начинался его сын, он вошел к нам – поклонникам своего сына, и покажите мне такого человека, который бы не заплакал, будь он на его месте.

Слезы как очищение, слезы как реквием по Андрею, ушедшему из жизни в минуты своей мировой славы, слезы как благодарность неистово-восхищенному залу…

Он сел, все так же печально рассматривая нас, печально и внимательно.

Профессор Илья Вениаминович Вайсфельд сказал, что Арсений Александрович Тарковский не написал ни одного стихотворения, которого бы он мог стыдиться впоследствии, что за всю свою жизнь он ни разу не поддался конъюнктурным иллюзиям. Ни разу не поддался… Его жена Татьяна Алексеевна передала ему книгу.

– Что ты прочитаешь сейчас? – тихо спросила она. – Анне Ахматовой?

– Очки, – взволнованно сказал он. – Я забыл очки.

Микрофон стоял так близко, что мы, затаив дыхание, слышали каждое слово.

Кто-то на сцене спросил: «Какие нужны очки, Арсений Александрович?» – «Плюс четыре», – усилили динамики его голос. И… по залу поплыли очки – маленькие лодочки в океане рук.

Мы словно возвращали ему зрение…

Прерываясь, борясь со слезами, которые его душили, Арсений Тарковский прочитал нам несколько стихотворений, последним из которых была «Колыбель», посвященная Андрею:

 
Вечер приходит, поля голубеют, земля сиротеет.
Кто мне поможет воды зачерпнуть из криницы глубокой?
Нет у меня ничего, я все растерял по дороге;
День провожаю, звезду встречаю. Дай мне напиться.
Этими стихами он попрощался с нами:
Я свеча, я сгорел на пиру,
Соберите мой воск поутру,
И подскажет вам эта страница,
Как вам плакать
и чем вам гордиться.
 

Стихи Арсения Тарковского с нами. С нами и фильмы его сына – Андрея Тарковского. Мы знаем теперь, как нам плакать и чем нам гордиться…

Учеба во ВГИКе запомнилась мне также встречей с кумиром моего детства – писателем Вениамином Александровичем Кавериным.

Один из Серапионовых братьев, Вениамин Каверин написал самый, быть может, любимый юношеский роман для поколений 40-х, 50-х, 60-х, 70-х годов – «Два капитана».

Не могу даже сосчитать, сколько раз я этот роман перечитывал…

Как я мечтал походить на главного героя романа Сашу Григорьева, который хотел разыскать затерянную экспедицию капитана Татаринова и стал ради этого летчиком-полярником!

Немалую роль в моей любви к Сане Григорьеву сыграло и то, что он, так же как и я, мучительно страдал немотой из-за своего заикания. Сашу потом вылечил чудесный доктор Иван Иванович. Благодаря этому я тоже верил в свое излечение…

В детстве Саня Григорьев дал себе клятву: «Бороться и искать, найти и не сдаваться…» – и следовал этой клятве всю свою жизнь. Много позже я узнал, что эти прекрасные слова – цитата из стихотворения английского поэта Альфреда Теннисона. В оригинале – «To strive, to seek, to find, and not to yield». Высечены эти слова на могиле легендарного полярного исследователя Роберта Скотта, одного из первооткрывателей Южного полюса в 1912 году, погибшего в этой же экспедиции на обратном пути…

Не знаю, читают ли сегодня «Два капитана». Все мои попытки убедить сына прочитать эту замечательную книгу ничем не закончились. Что-то, видно, ушло из нашей жизни…

На пятом курсе мы должны были написать полнометражную экранизацию какого-нибудь литературного произведения. Я выбрал детскую сказку Вениамина Каверина «Верлиока». Написал. И очень захотел показать свое произведение Вениамину Александровичу.

Жил Каверин в Переделкине.

Не помню уже, как я вышел на мэтра. Может быть, с помощью Вайсфельда… По крайней мере в памяти не сохранилось никаких авантюрных затей с попаданием на дачу выдающегося писателя.

Вениамин Александрович назначил мне встречу на утро.

Помню свою дорогу от электрички. Дом писателя на улице Горького.

– Знаю, – говорит женщина с милым лицом. – Вам назначено.

Вениамин Каверин встретил меня в своем рабочем кабинете.

Поразила восковая бледность его лица. Писателю было уже 86 лет.

– Я прочитал вашу экранизацию, – глухим голосом произнес Каверин. – Что ж, она имеет право на собственную жизнь.

Затем он коротко перечислил мне свои замечания, которые были выписаны у него на листе бумаги. Видно было, что он внимательно прочитал мой сценарий.

– Собираетесь поставить это? – неожиданно спросил он.

Я чуть со стула не упал. Где поставить, куда поставить? Я студент ВГИКа.

– Благословляю вас на постановку, – словно не заметив моего недоумения, сказал писатель. Голос его звучал все глуше. Видно было, что он устал.

Дверь кабинета была открыта, и писатель часто поглядывал куда-то туда, словно ожидая каких-то новостей. Как и Каверин, я тоже слышал запахи, которые доносились из кухни. Там суетились две женщины. Боковым зрением я видел, как они выносят из кухни на широких досках обсыпанные мукой вареники.

Вошла женщина в белом фартуке.

– Вениамин Александрович, – сказала она торжественно, – завтрак подан.

– Отлично! – воскликнул писатель.

И уже обращаясь ко мне:

– Жду от вас новостей о постановке «Верлиоки».

После чего мне осталось только откланяться.

Я внес все правки, которые мне надиктовал Каверин, хотел приехать еще раз, но не успел – в мае 1989 года Вениамина Александровича не стало…

Крымская жизнь

В перерывах между поступлениями и во время самой учебы во ВГИКе я в Симферополе занимался черт знает чем – например, работал радистом Крымского театра кукол: сидел в будке над зрительным залом и по определенным репликам героев включал музыку.

Мы объехали весь Крым с гастролями, я знал все спектакли наизусть – мог выйти покурить и точно знал, когда нужно вернуться, чтобы включить магнитофон.

Жизнь театра кукол, как, впрочем, и любого другого, полна интриг. Особенно разнообразна сексуальная жизнь. Мне было любопытно посмотреть на все это.

В действительности детей никто в таких театрах не любит. Билет стоил 50 копеек, и потому детишек ласково называли «полтинниками». Обычно в таком контексте: «Сегодня в зале сто “полтинников”» или «Что-то “полтинников” сегодня маловато».

Через какое-то время я сделал карьеру в театре – из радистов меня перевели в помощники режиссера по труппе. В народе эта должность называется завтруппой. И именно тогда у меня начался конфликт с директором театра – всесильной и могущественной Ларисой Михайловной Шостак.

Лариса была любовницей заведующего отделом Крымского обкома партии. Потому ссориться с нею было безумием. Но она выгнала из общежития беременную актрису, а я в силу своей новой должности за этих актрис отвечал и потому вступился. Меня тут же вновь перевели в радисты, чтобы не выделывался.

И тут Лариса делает еще один неправильный шаг – она дает команду, и ночью специально обученные люди рубят росшую во дворе театра катальпу – такое, не побоюсь этого слова, листопадное дерево с крупными листьями. Почему-то это окончательно выводит меня из себя, и я подаю на директора в суд, требуя, чтобы меня восстановили в должности. А это 1983 год, застой на исходе…

Мне звонят из Крымского обкома партии, требуют забрать заявление из суда. Я подключаю знакомых юристов, которые легко выигрывают это дело. Суд требует восстановить меня в прежней должности. В театре праздник, но я вынужден после того, как меня восстановили, из театра уйти. Не работать же мне теперь с этой дамой…

Уже после поступления во ВГИК я устроился редактором в Крымское управление «Укрбытрекламы». Писал рекламные тексты о химической чистке одежды, ремонте телевизоров, парикмахерских и банно-прачечных услугах – короче, обо всем, что связано с бытовым обслуживанием населения. Получались очень оригинальные тексты, под яркими заголовками, типа «Баня парит, баня правит, баня все поправит». Развлекался, как мог – например, к тексту о парикмахерских услугах предложил заголовок «Рискните головой!». Работа сдельная – чем больше рекламных текстов удавалось разместить в крымских газетах, на радио и на телевидении, тем больше я зарабатывал. Энергии у меня было много, я постоянно ездил в командировки по Крыму, договаривался с местными средствами массовой информации, чтобы они брали мои тексты, и потому в лучшие месяцы я получал по 600–700 рублей – сумасшедшие по тем временам деньги.

Тогда же у меня произошел контакт с Комитетом государственной безопасности.

Там решили, что поскольку я студент ВГИКа, то все связи с творческими людьми Крыма теперь у меня в кармане. Собственно, так оно и было.

Меня вызвали – или пригласили? – в управление КГБ по Крымской области.

Двое серых, с незапоминающейся внешностью мужчин долго пытались до меня достучаться. «Ну вы же понимаете, обстановка тяжелая, нужно нам помогать, запоминайте все, что вам скажут, передавайте нам, это ваш долг, если откажетесь, у вас будут проблемы со ВГИКом, вылетите оттуда…»

Как и все граждане СССР, я был напуган этой страшной организацией. Мозг мой лихорадочно работал – что делать? Я знал, что стучать не буду, но как отказаться?

Тогда я придумал, как мне казалось, гениальную вещь – сказал им, что если увижу врага, то немедленно сообщу им. (Потом я читал десятки подобных рассказов и все говорили примерно то же самое.) Кроме того, сказал я, со мною нельзя иметь дело – я очень болтлив и немедленно расскажу всем об этом разговоре. Короче, кагэбэшники от меня отстали…

Сразу после поступления во ВГИК я начал сотрудничать с главной местной газетой – «Крымской правдой», органом обкома партии. Вел в этой газете рубрику «Гости Крыма». Ведь на тот момент я был единственным студентом ВГИКа на всем Крымском полуострове. В отделе культуры газеты правильно рассудили, что студент ВГИКа знает, о чем беседовать с многочисленными деятелями культуры, которых в Крыму в летний период всегда достаточно.

Это меня немного развлекало. Благодаря этой внештатной работе мне довелось пообщаться с выдающимися людьми. Например, с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским. Мы с моим другом блестящим фотографом Аркадием Левиным провели с Иннокентием Михайловичем целый день.

Он тогда снимался в фильме Леонида Пчелкина «Дети Солнца» по пьесе Максима Горького. Почему-то я запомнил, как он актерски показывал мне свою дочь (она тогда танцевала в Большом) – просто повел плечами, и я увидел молодую стройную балерину… Рассказывая о поездке в Новую Зеландию, он вспомнил, как летают над океаном альбатросы, и я вдруг почувствовал, что сам любуюсь сейчас этими прекрасными морскими птицами…

Но больше всего меня поразил рассказ Иннокентия Смоктуновского о его встрече в Ватикане с Папой Иоанном Павлом II. Понтифик рассказал Иннокентию Михайловичу всю историю с нападением на него 13 мая 1981 года члена турецкой ультраправой группировки «Серые волки» Мехмета Али Агджи. Агджа ранил тогда Папу Римского в живот и в руку и немедленно был арестован. В 1983 году Папа посетил Агджу в тюрьме и после долгой беседы простил его. Все газеты писали тогда, что понтифик не сообщал деталей разговора, а лишь заявил журналистам, что он говорил с Агджой как с братом, которого простил…

И вот на встрече со Смоктуновским Иоанн Павел II поведал великому русскому актеру все подробности. Оказывается, Папа Римский встал тогда перед Агджой на колени, поцеловал его руку и сам попросил у него прощения.

Рассказывая все это, Смоктуновский вдруг тоже встал передо мною на колени, поцеловал мою руку и сказал: «Прости меня, брат! Прости меня!». Он представил себя Папой Римским, а меня – турецким террористом! Причем мы были со Смоктуновским вдвоем, он ни на кого на работал… И я вдруг ощутил, что да, передо мною на коленях Папа Римский Иоанн Павел, а я тот, кто в него стрелял, и у меня волосы встали дыбом…

Вспоминаю также свое интервью с Маргаритой Тереховой. Уже из-за того, что она сыграла главную роль в фильме «Зеркало» и была какое-то время музой великого режиссера Андрея Тарковского, я смотрел на Маргариту Борисовну как на богиню…

Но особенно мне запомнилась пьяная ночь с Эмилем Лотяну.

Мы сидели вдвоем в симферопольской гостинице «Москва», чинно беседовали, и вдруг Эмиль Владимирович сам предложил мне выпить. Достал из холодильника бутылку водки – и понеслось…

Яркое впечатление произвел на меня его рассказ о том, как на свет появился великий вальс композитора Евгения Доги к его фильму «Мой ласковый и нежный зверь». Лотяну, как известно, снимал свои фильмы под уже готовую музыку – это помогало ему почувствовать динамику картины. И вот все готово для съемки свадьбы, а музыки нет. Съемка отложена, группа в ожидании, Лотяну в истерике…

Эмиль назначает съемку на конкретный день и говорит, что будет снимать даже без вальса. За два дня до назначенной даты он врывается в дом Доги с криком: «Ну где твой вальс?». Дога разводит руками. Он весь обложен листками с вариантами, но ни один его не устраивает…

Неожиданно Лотяну выхватывает из этого кладбища идей Доги какой-то мятый листок, на котором шариковой ручкой нацарапан очередной музыкальный эскиз.

– Играй это! – говорит он Доге.

Дога наиграл.

– Все! – выдохнул Лотяну. – Это то, что надо.

– Да нет, Эмиль, это слабовато, – пытался отнекиваться композитор, – у меня есть куда посильнее…

– Этот! – крикнул Лотяну. – Пиши при мне!

И стал звонить администраторам, чтобы наутро собирали Государственный оркестр кинематографии СССР.

Евгению Доге пришлось согласиться.

К пяти утра он закончил работу.

Утром вальс был сыгран оркестром с первого раза. Музыканты встали и двадцать (!) минут стучали смычками по пюпитрам, выражая таким образом свой восторг композитору. Ведь этот вальс – самая, быть может, великая музыка, специально написанная для кино в советское время…

Историю про вальс Эмиль Лотяну рассказывал мне уже ночью в ресторане гостиницы за второй бутылкой водки. Официанты узнали знаменитого режиссера и терпели наши пьяные ночные разговоры…

Были у меня в Крыму и другие развлечения.

Благодаря маме, которая много лет стояла в очереди, у меня появилась собственная однокомнатная квартира. Тогда это было большой редкостью.

Одним из основных удовольствий и развлечений стало для меня знакомство с девушками. Я даже стал профессиональным съемщиком.

Основным моим напарником был Игорь Рахман. Высокий, всегда с аккуратно подстриженной бородой, чуть нескладный, он, покачиваясь, как верблюд на барханах, появлялся на улице Пушкина точно в назначенное время, и мы начинали.

Это был спорт, в правила которого мы постоянно вносили изменения и поправки.

Сейчас есть целая наука кадрежа, которой специально обучают. Люди, которые знакомятся на улицах, называются пикаперами, от английского pick up (подбирать, подхватывать). Задача – любой ценой подхватить девицу и максимально быстро переспать с нею. Есть специальные курсы, на которых за деньги вас якобы научат, как подойти, как познакомиться, как уговорить, как снять трусы, чтобы она не заметила… На чем только деньги сейчас не зарабатывают…

Короче, были мы, значит, пикаперами. Сами придумывали друг другу задачи. Например, я должен был в течение двадцати минут увлечь девушку, на которую мне укажут. Затем необходимо было отвезти ее к себе на квартиру и доказать потом, что между нами была близость.

Часами бродили мы по главной пешеходной улице Симферополя – улице Пушкина. Это была арена наших коррид, здесь мы знали каждый камень, и каждый камень знал нас.

Мы на глаз научились определять, москвичка девушка или ленинградка. Это было очень важным умением. Ведь нужно было все рассчитать и точно знать, сколько времени у нас на кадреж. Для этого мы выучили расписание всех поездов из Симферополя…

Сначала подойти. Рассказать какую-нибудь примитивную стандартную историю. Уговорить. Увезти на квартиру. Привезти прямо к поезду…

Этот стиль назывался у нас «работать на прямых и косвенных».

Высший класс был закадрить с помощью косвенных вопросов, которые должны быть вроде ни о чем, но в то же время – со скрытым сексуальным наполнением.

Вот пример косвенного вопроса: «Вы слышали о том, что на Западе сейчас модно ходить без нижнего белья?». Естественно, эта «новость» придумывалась прямо на ходу, но она впрямую никак не могла оскорбить девушку – речь ведь шла о каких-то там западных девицах, которых никто из нас никогда вживую не видел. Но если девушка поддерживала тему хождения без нижнего белья, значит, эта тема ей была интересна, и можно было, поговорив об этом волнующем событии, внедряться еще глубже, приближаясь к конечной цели.

Очень важно было не спугнуть, идти по самому острию и не свалиться – медленно, по миллиметру завоевывая пространство.

Естественно, была конечная цель, но были и промежуточные. Например, было очевидно, что нужно склонить девушку к выпивке – под влиянием спиртного поставленные задачи решались значительно быстрее.

Потому с помощью косвенных вопросов выяснялось: что пьет? Если ничего – шансов было немного. Если сухое вино – уже лучше. Если портвейн – отлично! Но лучше всего, если она пила водку, – тогда шансы переспать увеличивались в разы.

Наши «конкуренты» по кадрежу работали в основном «на прямых». Это когда просто открытым текстом предлагался секс.

Мы считали это невысоким классом. Фразы у нас были заготовлены на все случаи жизни. Допустим, я уже привел девушку домой, а она в какой-то момент начинает отказываться. И никакие доводы не действуют… В этом случае я произносил фразу, которая почему-то снимала все барьеры.

– Ты должна мне доверять!

Почему должна? Зачем должна? Кто кому должен? Что происходит? И тем не менее после этой фразы почти все замки открывались… Если же и она не работала, на крайний случай было у меня припасено стихотворение Анны Ахматовой:

 
Не будем пить из одного стакана
Ни воду мы, ни сладкое вино,
Не поцелуемся мы утром рано,
А ввечеру не поглядим в окно.
Ты дышишь солнцем, я дышу луною,
Но живы мы любовию одною.
 

Эти гениальные стихи, как правило, сметали последние девичьи сомнения…

Уже поступив во ВГИК, я в качестве приманки стал использовать на улице Пушкина свой студенческий билет. Если девушка долго сопротивлялась, приходилось как бы между прочим сообщить ей, со студентом какого института она общается. Естественно, девушка не верила мне, и тогда я небрежно доставал из кармана студенческий билет, после чего мы немедленно перемещались ко мне на квартиру…

Сейчас я задумываюсь: почему почти всю свою энергию я бросил на любовные утехи?

Во-первых, энергии этой было много. Очень мощное у меня было либидо. Многие поступки определяли лишь мои сексуальные желания. Из-за этого полового инстинкта я совершал безумства, в которые сегодня сам не могу поверить: однажды, например, я среди бела дня на руках прошел целый квартал улицы Пушкина, а это метров сто, не меньше. Просто поспорил с девушкой, что если я это сделаю, она со мною переспит…

Во-вторых, я совершенно четко понимал, что никакой карьеры в жизни не сделаю, и потому нет особого смысла чем-то серьезно заниматься. А раз так – нужно было просто максимально развлекаться, и секс был единственно доступным развлечением тех лет. Он не требовал больших денег – только здоровья.

Середина 1980-х годов. Давление Коммунистической партии было столь мощным, что не было сомнений – андроповы и черненко будут вечно.

Честно говоря, мы даже обсуждали, что будет, если коммунистическая партия запретит нам кадрить на улицах? Чем мы тогда будем заниматься?..

В какие только истории мы не попадали с Рахманом! Девицы встречались экзальтированные – пытались выброситься с балкона, голыми выбегали среди дня на улицу, пугая моих несчастных соседей, беспричинно влюблялись в кого-то из нас, пытались остаться жить в моей квартире…

С Игорем мы и сейчас постоянно встречаемся, когда я бываю в Крыму. Женившись, он решил уйти из большого секса. И даже разведясь, продолжает претворять в жизнь это свое странное решение. Печально. Жаль. Очень жаль…

Улица Пушкина в Симферополе была очень колоритной. Там встречались персонажи, достойные «Амаркорда» Феллини.

Например, ходил по этой улице человек по кличке Крис. Он был одет в широкополую шляпу фирмы «Statson» и в некое подобие ковбойской одежды. Этот человек был знатоком очень популярного в Советском Союзе в начале 60-х годов американского вестерна режиссера Джона Стерджеса «Великолепная семерка». Не помню, как на самом деле звали этого человека. Но старожилы улицы Пушкина хорошо его помнят. Прозвище Крис он взял, естественно, из любви к главному герою фильма Крису Адамсу в блестящем исполнении Юла Бриннера.

Крис подходил к совершенно незнакомым людям и предлагал рассказать им содержание фильма. Он начинал так – напевал музыкальную фразу Элмера Бернстайна, потом говорил «Идут титры» и перечислял все титры, не забывая напевать. Так он рассказывал весь фильм до последней фразы Юла Бриннера: «Крестьяне победили, а мы опять проиграли. Мы всегда проигрываем…».

Особенно хорошо удавалась симферопольскому Крису сцена, в которой Бритт в исполнении Джеймса Коберна участвует в дуэли с противником, вооруженным револьвером. Интрига в том, что в руках Бритта был только выкидной итальянский нож. Естественно, Бритт побеждал в этой дуэли, выкинув стилет от бедра…

Если Криса встретить уже невозможно, то такой персонаж, как Лёха по прозвищу Харлей, вполне может еще попасться вам на пути.

Лёха – тоже легенда улицы Пушкина. Сейчас ему уже лет шестьдесят пять, но он по-прежнему крепок и чрезвычайно мускулист. Лёха уже лысеет и вынужден зачесывать волосы с одной стороны головы на другую.

В каком-то смысле Лёха всегда был нашим соперником по части знакомства с девушками. Но он работал как одинокий волк по собственной программе. Причем его методы кадрежа значительно отличались от наших.

Мы считали, что девушку нужно увлечь интеллектуальным рассказом, какой-то байкой, трепом. Я часто начинал знакомство с того, что представлялся артистом цирка, рассказывал про свой нашумевший номер, когда я выходил на арену в шубе, щелкал пальцами, и шуба рассыпалась с меня сотней живых хорьков… Ну, что-то такое.