Текст книги "Репортер"

Спорт и первый институт – ЛИИЖТ

В Ленинградский институт инженеров железнодорожного транспорта я попал благодаря спорту, которым, как и многие мальчишки моего поколения, занимался самозабвенно. Ведь спорт был всем доступен. Все секции были бесплатными. Любого человека принимали без всяких тестов. Уж не говоря о том, что в средней школе физической культуре уделяли серьезное внимание: хочешь не хочешь, ты бежал стометровку, прыгал в длину, бросал гранату… Куда это все делось?

Для наших детей сегодня почти все секции платные. Устроил я сына в секцию тенниса. Позанимался он полгода, тренер отводит меня в сторону и говорит, что пора сыну переходить в платную секцию. Время нынче такое…

Я ходил в несколько разных секций. Прыгал в высоту и был чемпионом города среди школьников с результатом 178 сантиметров. Мужское ядро весом 7 килограммов 257 граммов я толкал на 11,5 метров. Занимался футболом, играл в молодежной команде «Кристалл», из которой некоторые футболисты попали прямо в профессиональную симферопольскую «Таврию»… Я и сейчас могу подать, дать пас, разбить ударом деревянный забор, – что пожелаете, на выбор.

Потому, когда в нашей школе появилась секция фехтования – совершено случайно, поскольку их выгнали откуда-то из другого места, – я сразу пришелся там ко двору. А ведь мне было уже 14 лет. Сегодня в таком возрасте даже около спорта нечего делать…

И тем не менее уже в 17 лет я стал кандидатом в мастера спорта СССР и участником всесоюзных турниров.

Иногда я думаю, что прожил несколько жизней. Спортивная была одной из них.

Ежедневные тренировки, постоянные сборы, частые поездки по стране на соревнования. Вся квартира была заставлена фехтовальными чехлами для ношения оружия, в которых помимо сабель и клинков лежали потные куртки и штаны, маски, перчатки, специальные тапочки на резине…

Благодаря фехтованию я заработал свои первые деньги.

На сборах и на соревнованиях нам выдавали талоны на питание – по 2 рубля 60 копеек на день. Целые ленты этих талонов. Мы ходили в столовые, где должны были питаться, и уговаривали кассирш обменять нам их на деньги. Рубля полтора за каждый талон мы получали. Помню, однажды стоял в очереди на обмен талонов с выдающимся советским саблистом Виктором Кровопусковым, который уже был чемпионом мира среди молодежи, а затем стал и многократным олимпийским чемпионом. Так что этим «бизнесом» занимались все спортсмены – и такие рядовые, как я, и такие великие, как Кровопусков.

Я раз десять встречался с Виктором на фехтовальной дорожке, – естественно, ни разу не выиграл и за все время смог нанести ему всего пару ударов.

Фехтовал я с ним и на чемпионате СССР среди спортсменов общества «Локомотив» в Москве, который проходил в мае 1972 года на одноименном стадионе в Черкизове.

Именно там ко мне подошел человек, который представился заведующим кафедрой спорта Ленинградского института инженеров железнодорожного транспорта, и предложил поступать к ним на любой факультет.

– Наш институт, – сказал он, – называют спортивным, но с железнодорожным уклоном. Спорт у нас на первом месте. Поступите к нам со стопроцентной гарантией. Станете мастером спорта СССР. У вас большое спортивное будущее.

Я приехал домой, в Симферополь, рассказал об этом предложении родителям.

Мама всплеснула руками: «Так я же окончила этот институт!.. Именно благодаря ЛИИЖТу ты и появился на свет. Меня по распределению отправили на Дальний Восток, там я познакомилась с папой, и ты родился».

Это был сильный аргумент. На семейном совете было решено принять это предложение.

Забегая вперед, скажу, что никто мне не помогал поступать. Впоследствии я пытался выяснить причины на спортивной кафедре, но никто толком ничего не смог мне объяснить.

Потом мне все же рассказали, что не удалось спортивной кафедре преодолеть стойкую нелюбовь руководства института к евреям – шел 1972 год, самая яма застоя, процентные соотношения лиц коренной и иных национальностей еще существовали, – и мне пришлось биться в одиночку.

Так что я вступил в соревнование за поступление с другими евреями. Ведь выбрал я строительный факультет, да еще и самую дефицитную специальность – «Водоснабжение и канализация». Тогда только начиналась массовая эмиграция в Израиль, и именно эта специальность была самой популярной – все знали, что в Израиле плохо с водой, считалось, что, приехав туда с таким мощным дипломом, можно будет схватить Бога за бороду и сделать хорошую карьеру.

В итоге я поступил сам. И стал не только кадровым, но и потомственным железнодорожником.

Чем же запомнился мне Питер? Кстати, в те 70-е годы мы никогда не говорили «Ленинград», – только «Питер»! Была в этом некая фронда. А сейчас я никогда не говорю «Санкт-Петербург» – только «Ленинград»… В слове «Ленинград» мне не слышится имя вождя мирового пролетариата. Я чувствую в этом слове что-то свежее, как апрельский огуречный запах ленинградской корюшки…

Питерское время помню смутно. Очень мне было некомфортно. Особенно зимой, которая в Питере ужасная. Почему-то эти зимы чаще всего и вспоминаю. Еще темно, когда, чертыхаясь, выхожу из общежития и по нечищеной улице тащусь в метро. Ярко запомнились водосточные трубы, из которых торчали длинные куски льда…

Сажусь в метро на станции «Горьковская», выхожу на станции «Площадь Мира» – в 1992 году она будет переименована в «Сенную площадь». Иду по Московскому проспекту по направлению к институту. До начала занятий еще полчаса, как раз успею позавтракать.

Прямо перед институтом находилась одна из многочисленных ленинградских котлетных. Куда сейчас они делись? В этих котлетных были круглые столешницы из искусственного мрамора, который во многих местах был отколот.

Стоила одна котлета, кажется, восемнадцать копеек. Были они круглые, достаточно большие, почему-то черного цвета. Котлеты обильно поливались такого же цвета соусом. Запивал я эти гастрономические шедевры бочковым кофе с молоком.

Как ни странно, котлеты были вполне приличные. По крайне мере не помню ни одного случая отравления. Может быть, пищеварению помогала горчица, которой мы обильно смазывали эти котлеты?

Горчица была бесплатной – в пластмассовых белых стаканчиках она стояла на столах в неограниченном количестве. Когда было совсем плохо с деньгами, мы в этих котлетных ели один черный хлеб с горчицей.

Завтракали мы и в других местах. Ведь, помимо котлетных, в Питере было много пирожковых и пышечных.

Пирожки были очень вкусными. Мы ходили по выходным дням в пирожковую на улице Дзержинского, сейчас это Гороховая. Шесть копеек стоил пирожок с рисом и яйцом. Самые дорогие пирожки были с мясом – одиннадцать копеек.

Но особенно были популярны пышечные. Там подавали пышки с сахарной пудрой. Одна пышка стоила пять копеек. Сладкая пудра липла к пальцам. Вытирать руки можно было бумажными листочками серого цвета, нарезанными треугольниками.

Чаще всего вспоминаю пышечную на улице Желябова, 25 (сейчас этой улице вернули историческое название – Большая Конюшенная)…

Примерно с 1973 года мы перестали пить бочковой кофе. Ведь в Питере зарождалась кофейная культура и началась реальная кофейная революция. По тому, как относился человек к кофе, мы, тогдашние снобы, определяли: свой или не свой.

Было несколько выдающихся кофеен. Самая известная, я бы даже сказал, легендарная – «Сайгон» на пересечении Невского и Владимирского проспектов. Точный адрес – Невский, 49. Хотя я еще помню, что «Сайгон» называли по-другому – «Подмосковье», поскольку наверху находился ресторан «Москва». В «Сайгон» ходили хиппи, музыканты, художники. Здесь можно было встретить мало кому тогда известного Бориса Гребенщикова, который только через несколько лет напишет:

 
И когда я стою в «Сайгоне»,
Проходят люди на своих двоих.
Большие люди – в больших машинах,
Но я не хотел бы быть одним из них.
 

Когда мы пили кофе в «Сайгоне», то чувствовали себя неформалами. Богемой. Западниками…

Но нужно быть справедливым – «Сайгон», конечно, знаковое место, но кофе здесь был очень плохой.

Самый вкусный кофе, безусловно, был в кофейной около Политехнического института. Там работала легендарная Дора Петровна. Ее аппарат был похож на космический корабль – если в «Сайгоне» установили венгерские промышленные автоматы «Omnia», изготовленные по итальянской лицензии, то марку аппарата Доры никто из нас определить не мог. Кофе здесь варился под сильным давлением, которое Дора создавала с помощью каких-то невероятных никелированных рычагов.

Меня, как и некоторых других общих друзей, Дора Петровна знала по имени, варила кофе без очереди, а иногда и бесплатно. Мы входили в число постоянных клиентов и очень гордились этим своим завсегдатайством. Было в этом что-то истинно студенческое, но, может быть, и просто истинное…

Как правило, в питерских кофейных готовили маленький простой, маленький двойной, большой двойной. Простой кофе стоил тринадцать копеек. Если заказывали двойной, кофе клали в два раза больше, а воды было столько же, сколько и на простой. Цена двойного была, естественно, двадцать шесть копеек. Большой двойной – пятьдесят две копейки.

Высшим классом было зайти, подойти к стойке, обогнув очередь, и небрежно сказать: «Дорочка, мне сегодня – двойной без сахара и поменьше воды». А Дора Петровна могла ответить загадочным текстом, который случайная публика, пришедшая перекусить ватрушками и вареными яйцами, понять не могла ни при каких обстоятельствах: «Мишенька, вам сегодня тройной, а воды как на двойной».

Да что там тройной! Когда у Доры Петровны было хорошее настроение, она могла сварить даже четверной кофе!

Дора готовила кофе, после которого невозможно было не закурить…

Часто мы ходили и в Петровскую кофейную, расположенную в доме № 4 по Петровской набережной. Этот дом, знаменитый своими стилизованными под петровскую эпоху росписями по кафелю, был совсем рядом с нашим общежитием. Тема петровских времен была не случайна, поскольку рядом находится старейшая – 1703 года – постройка Питера: Домик Петра Первого.

В доме на Петровской набережной жили известные ленинградские люди – в частности, Георгий Товстоногов и Евгений Лебедев.

За пять лет учебы я посмотрел практически весь репертуар легендарного Большого драматического театра имени М. Горького, который сейчас назван в честь выдающегося режиссера Георгия Товстоногова.

Евгений Лебедев, женатый на сестре Товстоногова Нателле, был актером великого таланта. Я даже успел посмотреть такие знаменитые спектакли с его участием, как «Мещане» по пьесе Горького, где Лебедев сыграл Бессеменова, и «Король Генрих IV» по Шекспиру, где Евгений Алексеевич был Фальстафом…

Но особая слава была тогда у спектакля «История лошади», в котором Евгений Лебедев сыграл роль Холстомера. Уже тогда поговаривали, что поставил спектакль молодой московский режиссер Марк Розовский, а Георгий Товстоногов просто-напросто присвоил его, дав команду писать в афишах свое имя. Всю эту историю много позже описал Марк Розовский в своей книге «Дело о конокрадстве»…

Лебедев играл роль Холстомера гениально. Иногда даже казалось, что так может играть человек, который узнал ответ на главный вопрос на земле: «В чем смысл жизни?».

Однажды мы одновременно зашли с ним в Петровскую кофейню. В руках у Лебедева были бутылка кефира и батон хлеба. Очевидно, жена послала его в магазин, а Евгений Алексеевич решил заодно побаловать себя качественным кофе. Я понял, что такой шанс мне больше не представится, и быстро подошел к великому артисту.

– Евгений Алексеевич, – спросил я его, – так в чем смысл жизни?

Лебедев чудно посмотрел на меня. Как-то странно он вздернул подбородок, тяжело вздохнул и быстро, почти бегом, покинул кофейню. Не дал я тогда народному артисту СССР спокойно выпить чашку кофе…

Из общепитовских историй можно еще вспомнить вечерний вариант, который придумал я и назвал его «Два рубля». Полтора рубля на еду и 50 копеек на кино.

Ели мы по варианту «Два рубля» всегда в одном и том же месте – в пельменной на Невском проспекте. В этой пельменной до 1948 года находилась Еврейская столовая.

Но старожилы и в 70-е годы по привычке называли эту пельменную еврейской. Пельмени здесь щедро посыпались хорошо прожаренным луком – практически луком-фри. Запивалось все это белым портвейном «777», бутылка которого стоила 3 рубля 40 копеек. Если в ужине участвовали девушки, покупалось вино «Ркацители» по цене 2 рубля 40 копеек. После еды шли в один из кинотеатров на Невском проспекте.

Все-таки роскошная была эта программа – «Два рубля»!..

В Ленинграде я пристрастился к классической музыке и даже начал собирать грампластинки.

Лучшим магазином была «Мелодия» на углу Невского проспекта и улицы Бродского. В народе этот магазин называли просто «Грампластинки».

Конечно, увлечение это было отчасти и понтом, некой бравадой. Но теперь я знаю, что классическая музыка не раз помогла мне выжить и остаться человеком в непростых ситуациях.

Как минимум раз в неделю ходили мы с друзьями в Большой или в Малый зал Ленинградской филармонии. Абонементы покупали на год вперед. Малый зал находится на Невском проспекте, а Большой – на улице Бродского, которая сегодня переименована в Михайловскую. Здесь же расположен Ленинградский Малый театр оперы и балета, в котором мы тоже иногда бывали.

Мог ли я знать, что спустя 35 лет я буду в Михайловском театре – в 2001 году ему вернули историческое имя – получать премию ТЭФИ? Фантастика…

Утром в общежитии я всегда ставил вторую часть Largo из концерта № 5 Иоганна Себастьяна Баха для клавира с оркестром (фа минор) BWV 1056. Под первую крепкую сигарету и чашку плохого растворимого кофе эта возносящая музыка помогала мне лучше определиться в наступающем дне. Так я несколько лет ежедневно настраивался на выход из общежития. Без этой музыки жизнь в общежитии на Петроградской стороне была бы очень неуютной.

Проспект, на котором до сих пор стоит здание общежития, носил имя Максима Горького, поскольку писатель с 1914 по 1921 год жил неподалеку в доме № 23. Но в 1991 году проспекту вернули историческое название – Кронверкский. Само здание общежития под девятым номером уникальное – этот памятник конструктивизма, построенный в 1932 году по проекту архитекторов Г. А. Симонова и П. В. Абросимова, если смотреть на него сверху, образует силуэт серпа и молота.

Долгое время я жил в «серпе». В комнате было четыре человека. Все удобства на этаже. По изогнутому коридору брели полуголые девушки в свои душевые, возвращались они уже с тюрбаном из полотенца на голове. В такие тревожные минуты легко завязывались знакомства, девушки были уже промытыми и легкими на любовь и дружбу… Приходилось договариваться с соседями по комнате, чтобы они погуляли полчасика.

Недаром же ЛИИЖТ при МПС (Министерстве путей сообщения) расшифровывали, как Ленинградский институт изучения женского тела при Министерстве половых сношений.

Но половые связи были быстрыми и бездарными. Тот давний секс ассоциируется у меня сегодня с запахами жареной селедки, которую студенты из Вьетнама готовили на общей кухне в конце коридора. Никакой радости от этих коммунальных воспоминаний я не испытываю…

На четвертом курсе меня вызвали в комитет комсомола и сообщили, что оказывают мне большую честь – жить вместе со студентом из Конго.

По каким-то инструкциям тех лет иностранные студенты не могли жить друг с другом – к ним обязательно подселяли советского человека. Наверное, я должен был доказывать иностранцу преимущества социалистического строя перед капиталистическим.

Меня особенно предупредили, чтобы я не выпрашивал у конголезца джинсы и жвачку…

Жить с представителем Конго я согласился. Ведь большим плюсом было то, что мы жили вдвоем и в более комфортной части общежития – в «молоте».

Звали моего чернокожего друга Даниэль Кинвандат. Был он очень зациклен на себе, одевался как павлин, пах всякими французскими дезодорантами. У Даниэля была какая-то запредельная потенция, поскольку сексом он занимался едва ли не каждый день. Не знаю, кто присылал ему девчонок, но они в нашей комнате не переводились.

По вечерам Даниэль любил учить меня жизни. Рассказывал мне, что я не с теми девушками сплю. Не так одеваюсь. Не ту музыку слушаю…

Одевался я действительно очень плохо. Но чтобы хорошо одеваться, нужно было общаться с фарцовщиками, на что не было денег – мой месячный прожиточный минимум составлял девяносто рублей – стипендия сорок рублей, и пятьдесят рублей мне присылали родители. На эти деньги невозможно было покупать хорошую одежду, музыку и одеколоны. Лишь бы на еду хватило…

В отличие от нас Даниэль два раза в год летал в Париж, откуда приезжал сильно расфуфыренный. Привозил мне – за деньги, естественно – зубную пасту «Signal», которая поражала меня тем, что была разноцветной. До этого я чистил зубы «Поморином» – была в советское время такая паста в продаже.

Джинсов я у него не просил, но однажды Даниэль сам решил сделать мне подарок. Он вручил мне пластинку 1973 года выпуска «Je suis malade» («Я болен») французского шансонье Сержа Лама. Пластинка эта до сих пор со мною, а песня – «Je suis malade» – одна из самых любимых…

Почему-то запомнилось, как Даниэль сказал мне однажды, что если я пересплю с чернокожей женщиной, то не смогу потом три дня двигаться, настолько она меня измотает. Ни о каком сексе с чернокожими женщинами в то время и мечтать было невозможно, но теперь, спустя годы, я смело могу ответить тебе, Даниэль, что ты был не прав. Кто там кого измотал, мы еще могли поспорить…

Учился я на автомате, без особых проблем, но и не особенно вникая в суть предметов, потому что очень скоро понял, что не мое это все. Однако не бросать же было институт! Так и учился…

В Ленинграде я действительно стал мастером спорта СССР, много фехтовал на различных турнирах. Выступал не только за сборную института, но и за сборную ленинградского «Локомотива».

Не знаю, как сейчас, а в советское время для того, чтобы стать мастером спорта по фехтованию, необходимо было в течение года выиграть у двадцати четырех мастеров спорта, причем на соревнованиях не ниже всесоюзного уровня. Но на такие соревнования еще нужно было пробиться сквозь сито других, менее престижных турниров. Ко всесоюзным соревнованиям приравнивались и матчи между городами из разных республик Советского Союза. Например, матчи Ленинград – Таллин, Ленинград – Рига…

Так вот, меня и моих друзей-фехтовальщиков возили на такие турниры специально, чтобы мы проигрывали спортсменам, которые не могли сами стать мастерами спорта. Это, конечно, был «бизнес» тренеров, которые должны были по плану подготовить какое-то количество мастеров спорта за год, и потому договаривались со своими коллегами. Может быть, даже и за деньги, не знаю.

Отдача боев была настоящим спектаклем! Ведь проиграть нужно было так, чтобы судьи этого не определили.

Скажем, тренер говорит мне перед боем – этому «сливаешь». Естественно, мой соперник тоже знает, что я ему сдаю бой. Вот мы ходим по дорожке. Я «случайно» приоткрываю руку – призываю ударить меня! Но соперник почему-то боится. Ходим опять. Я «случайно» опускаю оружие – ну бей! Не бьет. Судья останавливает бой и делает мне замечание за пассивность. Я вяло выкидываю руку и попадаю!

Были случаи, когда я вот так случайно выигрывал бои, которые должен быть проиграть. Тренеры устраивали скандалы после этого…

Встречаясь на фехтовальной дорожке с выдающимися советскими саблистами, такими, например, как Виктор Кровопусков, о котором я уже писал, или Владимир Назлымов, или Виктор Сидяк, я понимал, что мой фехтовальный уровень, как сказали бы сейчас, ниже плинтуса. Я был рядовым мастером спорта и понимал, что чемпионом мира никогда не стану, а на что-то другое согласен не был. Так что постепенно спорт переставал меня интересовать.

Меня уже начинала волновать журналистика.

В Ленинградском институте инженеров железнодорожного транспорта издавалась тогда и до сих пор, насколько я знаю, издается одна из старейших вузовских газет с интригующим названием «Наш путь», первый номер которой вышел в декабре 1928 года. Я начал писать туда, стал печататься чуть ли не в каждом номере. Первая заметка вышла у меня в 1974 году. А в 1977 году – в год окончания института – в газете была опубликована моя фотография – как самого активного корреспондента. Редакция газеты желала мне хорошего распределения и удачной работы на новом месте.

Распределение я запомнил на всю жизнь.

Нас распределялось сто человек, и в списке было ровно сто мест на различных железных дорогах Советского Союза. Тот, кто заходил первым, имел, естественно, больший выбор. Я по своему среднему баллу находился примерно на тридцатом месте. Список висел на двери, и тот, кто уже выбрал себе место, вычеркивал его после утверждения. То есть все мы, ожидающие, видели, что нам осталось…

Очень ответственный был момент – по сути, решалась судьба каждого из нас! Тогда распределение было сродни службе в армии – «откосить» почти невозможно и нужно ехать неизвестно куда на три года. Что там нас ждало? Ну, попади я, допустим, в Хабаровск? А вдруг женился бы там, нарожал детей и все – жизнь пошла бы совершенно по-другому…

Мы всё понимали и потому смотрели на этот список с большим волнением. У меня будущее складывалось хорошо, потому что, судя по всему, мне должно было остаться место на Прибалтийской железной дороге. Прибалтика была для нас заграницей, туда было очень престижно распределиться. Я рассчитал все верно. Когда тот выпускник института, который был передо мною в очереди, вышел из аудитории и зачеркнул какую-то железную дорогу, для меня оставалось одно – последнее! – место на Прибалтийской железной дороге.

Я уже готовился открыть дверь, чтобы войти на комиссию и назвать место будущей работы, как вдруг передо мною грохнулась на колени одна моя соученица. Была она сильно беременной и находилась в самом конце списка, так что рассчитывать на что-то приличное ей становилось невозможно. Представьте себе ситуацию – перед тобою на коленях стоит беременная женщина, рыдает и просит не брать Прибалтику, потому что куда она еще без мужа с ребенком поедет.

Естественно, у меня не было выбора – я при всех пообещал ей, что не попрошусь на Прибалтийскую железную дорогу… Потом она так же падала перед всеми, кто был в списке до нее, ей обещали, и она действительно получила в итоге это место, но обманула всех и не поехала в Прибалтику. А я заходил на распределение, не готовый что-то выбрать. Руководил комиссией один из тогдашних заместителей министра железных дорог СССР. Ярый антисемит, как было нам всем известно.

– Ну что, – спросил он меня весело, – выбрали себе что-нибудь?

Я молчал. Передо мною был список из примерно семидесяти точек на карте громадной страны, и я чуть не заплакал, понимая, что не знаю, что выбрать. Что ждет меня здесь? А здесь?.. Строчки начали расплываться перед глазами…

И вдруг я вспомнил замечательную повесть Александра Куприна «Юнкера», в которой главный герой Алеша Александров, заканчивая Третье юнкерское имени императора Александра Второго пехотное училище и набрав хороший балл для того, чтобы выбрать себе престижный полк для дальнейшего прохождения службы, тем не менее закрывает глаза и наудачу тычет в лист пальцем. И попадает в никому не известный Ундомский пехотный полк.

Я тоже решил сделать так. Взял ручку, зажмурился и ткнул в список. Острие шариковой ручки попало прямо в строчку «Азербайджанская железная дорога».

Я вздохнул и громко озвучил свой вынужденный выбор:

– Азербайджан!

Заместитель министра внимательно посмотрел на меня.

– Почему Азербайджан? Вы азербайджанец? – спросил он.

И я увидел, как ему передают мое личное дело…

Я внутренне сжался – в те годы я еще не мог смело и открыто называть свою национальность. Слово «еврей» в те годы было чуть ли не ругательным. Власть все делала для того, чтобы сами евреи стыдились своей национальности… Потому сказать: «Я – еврей!» было не очень просто. И я начал что-то рассказывать начальнику про то, что мои родители живут в Крыму, а там Приднепровская железная дорога, но на нее нет распределения. Заместитель министра усмехнулся:

– Для нас, молодой человек, нет преград. Хотите, отправим вас на Приднепровскую?

Я оцепенел от восторга. Это было бы большой удачей! Ведь тогда я был бы недалеко от родителей, а может быть, и смог попасть на работу даже в сам Симферополь!

– Конечно, – ответил я. – Очень хочу!

Но в это время большой начальник открыл мое личное дело. И в одну секунду лицо его стало каменным. Было видно, что он увидел слово «еврей» в пятой графе и прямо на глазах начинал меня ненавидеть.

– Нет уж, – презрительно сказал он. – Езжай (сразу на ты!) в Азербайджан!

Так я и оказался в Азербайджане, о чем теперь совершенно не жалею. Ведь я прожил там, помимо положенных железной дороге трех лет, еще три – работал в республиканской газете, в Союзе кинематографистов…

Так что я считаю: с распределением мне очень повезло.