Текст книги "Проба пера"

Самый лучший человек на свете

– Кто там?

– Я – писатель-надомник.

– Надомник?

– Хожу по домам, пишу на заказ.

– Зачем?

– Не зачем, а почему, нужно спрашивать. Писателя на дом вызывали?

– Да… то есть, нет.

– Так вызывали или нет?

– Не-е знаю. А… и об чем… того этого… как его, пишете?

– Обо всем, что угодно.

– А…

– Для чего? Скажем так: для семейного альбома. Будете зачитывать гостям. Фотографии показываете: это, мол, тетя Феня, она еще жива, а та, в чепчике, уже умерла. Никому не интересно. А ежели вы зачитываете рассказ, писаный специально для того случая, будет совсем другое дело: и тетя Феня встанет с одра болезни и спляшет краковяк, а та, безымянная, в чепчике, даже споет. Хотите?

– Нет, тетя Феня не встанет: почила в Бозе.

– В хорошем рассказе покойники даже встают.

– Не дай Бог! Воровкой была, хазу держала. Жадная была, царство ей небесное, сварливая. Пускай уж лежит, где лежит.

– Смешную историю желаете или печальную?

– Нет, печальной не надо.

– Можно смешную.

– Нет, тоже не надо. Жить не смешно. Что-нибудь для души.

– В письменном виде беру за рассказ полсотни рублей, за повесть три сотни, за роман – полкуска.

– Дороговато что-то.

– Так в письменном виде.

– А…

– В устном – пять рублей за рассказ.

– Валяй.

– Назовите свою тему.

– Какую еще тему?

– Назовите любимый предмет или попросту слово… Какую-нибудь фразу!

– Какую еще фразу?

– Ну, первое попавшееся слово, что в голову придет.

– Ничего не приходит.

– Тупой, что ли? Открой дверь, я тебе подскажу.

– Ну да, я открою, а ты меня кирпичом по голове.

– Никакого у меня кирпича нет. Можешь проверить: взгляни в замочную скважину.

– А ты меня шилом в глаз.

– Взгляни через стеклышко. Лупу имеешь?

– Ладно, я щас на тебя через цепочку погляжу.

– Ну, что скажешь?

– Что-то ты не похож на писателя.

– Коль скоро мы уже на «ты», не откроешь ли дверь?

– Нашел дурака! Лучше расскажи что-нибудь или спляши.

– Назови тему.

– А что другие заказывают?

– Одни про генерала, другие про еврея, скажем.

– Про еврея? Как называется?

– Называется… «Еврей… самый лучший человек на свете».

– Ну да! Самый лучший – мой дядя. Вот про него расскажи.

– Твой дядя самых строгих правил…

– Эт… точно. В детстве выпьет, бывало, пивка и влупит нам, пацанам ремня на радостях.

– Еще бы, – генералом был третьего ранга.

– Не-ет, он прапорщиком был.

– Неважно: от генерала до прапорщика один шаг.

– Тупой был, как валенок, но умный.

– Когда не в шутку заболел, его сняли с должности. Разжаловали из генерала в ефрейторы.

– Разве дядя Сережа был генералом? Что-то не помню.

– Скрывал. Служил в НКВД, провинился: его и «разжалобили».

– Ка-кой скрытный.

– Профессия обязывала.

– Вообще-то был говнецом.

– Вот-вот: помнишь вашего соседа, Ефима Ферштейна, у которого жена на себе все его сокровища носила.

– Это как же?

– Он все свои бриллианты лаком покрыл, и его жена носила под видом стекляшек…

– Ка-кой-хит-рый…

– Никто не догадывался.

– Что ты говоришь? Был такой, помню, только звали его Давидом. Кто знал! Жаль! Я тогда в бриллиантах не разбирался. Жаль… Мы ему звонок пластилином залепляли: шутили.

– Вот и дядя твой все время шутил. Спускается Давид Абрамович по лестнице, а дядя ему говорит: «Эй, Давидка, а я тебя посажу». – «Это за что же, Сергей Федорович?» – спрашивает Ферштейн. – «За то, что я в гости к тебе прихожу, а ты на пороге стоишь и к себе не пускаешь. Говоришь, мол, неубрано, а у самого чисто, как в метро. Чтой-то тут нечисто. Ладно, не «боись», «пушутил». – И ущипнет его в знак дружеского расположения.

– Дядя Сережа со всеми дружил, только с ним никто не водился. Он жадный был, долгов не отдавал. Все в семье у него на своих местах лежало. Каждую спичку использовал дважды: папироску закурит и газ зажжет. На всякий случай.

– Скрупулезник твой дядя был.

– Точно: крупозным болел воспалением легких.

– Да не легких – мозгов. В психушке сидел.

– Психованный был, весь в отца. Нам говорил, туберкулезом болел, а сам шизофреник. Повесился спьяну.

– Однажды спускается Давид Абрамович по лестнице, а твой дядя на лестничной площадке курит по своему обыкновению. Пошутил в очередной раз насчет посажу, а Давид Абрамович ему и говорит: «Сергей Федорович, откройте-ка рот, покажите язык». – «Я, говорит дядя, – здоров как бык, но ежели хотите осмотреть, смотрите. Лишний раз не повредит». Вываливает язык, а он у него что ваша лопата. «Мэ-э», – мычит. Давид Абрамович вынимает из лацкана булавку с бриллиантиком, замазанным лаком, и колет ему вначале в язык, а затем в руки. Колет и приговаривает: «Это тебе за то, что ты своим поганым языком меня бесчестил, а я боялся ответить, а руки за то, что щипался, а я терпел». – «Посазу», – кричит дядя уколотым языком. «Теперь не посадите», – утверждает Ферштейн. «Эфо пофему?» – «Некогда будет – исплачешься весь. Включи радио». Дядя побежал к себе, включил радио, а там говорят: «Сталин умер».

– Нехороший человек твой еврей! В писании как сказано: тебя бьют, а ты терпи.

– Ты-то сам терпишь?

– Я-то – другое дело, по трезвости курицы не обижу, а по пьянке однажды на памятник кинулся с топором.

– Знавал одного героя Советского Союза, который памятник свой взорвал из протеста, за что и посадили.

– Правильно: неча народное добро портить понапрасну! Сам-то я по пьянке: перепутал с приятелем.

– Кстати, о памятнике. Идешь, бывало, с сыном Ферштейна по Пятигорску, куда он наведывался всякое лето, а на границе света от фонаря стоит в тени человек и поигрывает ножом – вроде как шутит, а у Бориса серебряный бабушкин поднос под рубашкой, спасающий живот в прямом и переносном смысле. Шутник, спросивши предварительно, хош, мол, зарежу, ткнул перочинным ножичком в бок и сломал об поднос. С той поры местные боевики звали его железным человеком, а он их терраферусами: мол, из земли вышли и в железо изыдите, то есть – за решетку.

– Вот это хороший человек, наш человек!

– Уже не ваш: уехал в Америку.

– Тогда нехороший!

– Скоро вернется.

– Я же говорил, – наш человек!

– Отца заберет и уедет назад.

– Назад – вперед! Нехорошие они все-таки люди, Ферштейны. Мы их учили, одевали…

– Они вас за то лечили.

– Плохо лечили, вот мне торпеду вшили, а я все равно пью.

– Надо было рот зашить – не догадались. Некуда было бы вливать.

– Чем я тогда есть буду, жопой, что ли? Нет, рот зашивать нельзя. Как говорить буду?

– Зачем тебе говорить? Уши есть, – слушай, что умные люди рассказывают, и на ус наматывай. Твоего дядю парализовало, к примеру, уже говорить не мог, а все пил.

– Какой-то рассказ у тебя…

– Какой?

– Правдоподобный.

– Реалистический, ты хотел сказать. Так по Сеньке и шапка. А ты что – хотел про графиню в графине. Привезли однажды в хрустальном графине графиню заморскую в Петербург. Как попала в графин, неизвестно…

– Лилипутка, что ли?

– Нет, графин просто большой, а графиня, хотя и миниатюрная, но все же среднего роста.

– Графини они все хрупкого телосложения.

– А в руке у нее пистолет шестиствольный к тому же.

– Мораль сей сказки какова?

– Морали никакой нет, к тому же рассказ выходит за рамки договора. Прошу расплатиться.

– За что?

– За рассказ о дяде.

– Я не просил! Договорились про другое.

– Ну как же? Про еврея просил, – рассказал; про генерала упомянул, – мы его с дядей объединили и вывели на чистую воду благородным говном; тетю – тоже. Все на заказ! Шилом в глаз боялся получить, – отвел от тебя, и дядя за тебя языком пострадал.

– Так ему и надо, говнюку!

– Плати.

– Легко сказать – плати! Где я тебе пять рублей наберу. Слушай, домушник, давай я тебе дам бутылок на червонец, ты их сдашь и пол литру возьмешь. Мы ее разопьем.

– Пью только итальянский вермут, в крайнем случае – коньяк.

– Тоже мне – светский лось или лосось! Не там родился!

– Скорее, не тем.

– Ладно, давай я тебе плюну в замочную скважину: будет тебе вермут и коньяк.

– Да ты, Семен – острослов, как я на тебя погляжу. Давай я тебя угощу. У меня в фляжке коньяк, облагороженный серебром, давай стакан, – налью.

– О! Вот это разговор! Заходи!

– Волшебное слово «налью» – любую дверь откроет в России. Может, я английский шпион?

– Не-ет, ты – наш человек! Заходи, дорогой. Ты не думай, что мы только пьем. Я за Ельцина голосовал, не ходил, конечно, похмелялся, но всей душой…

– Ну, ты – демократ, Семен.

– Послушай, домушник, а ты мне ответь, откуда у Ферштейнов бриллианты, а? Может, ихний дедушка с моей бабушки… этой, как ее, княгинюшки… снял, а?

– Ну, насмешил! Из твоей бабушки княгиня, как из меня академик.

– Что-й там за история, кто у кого брюлики отгопстопил, сказывай!

– Когда твой дедушка в семнадцатом году княгиню зарезал штыком…

– Прямо так уж и зарезал?

– Может и расстрелял, а бриллианты экспроприировал…

– Правильно – экспроприировал, а у Ферштейна как они оказались? Вот о чем расскажи.

– Это уже особая история!

Зеркало треснуло

Маленький захолустный городок неподалеку от Пятигорска. На окраине опустевшая фабрика из красного дореволюционного кирпича с вынутыми внутренностями и дырами в стенах и потолке. Внутри пустой зал с фрагментами изразцового пола. К торцу прилеплен нелепый дом, созданный из каких-то кусков фанеры, ящиков.

В одной из комнат дома находится старинное выщербленное зеркало от пола до потолка, бронзовая люстра, большой глобус, бюст Перикла и много книг. Хозяин дома учитель: высокий человек за пятьдесят. Зимой и летом он ходит в старомодном плаще и берете. Жена постоянно упрекает его за маленькую зарплату. Особое раздражение вызывает у нее зеркало и бюст Перикла. Он в свою очередь сетует на своих учеников, которые не запоминают историю. – Я им твердил о Перикле весь год. Целый месяц он стоял у меня в классе. Все ответили мне на пять, а через полгода, когда я вновь принес бюст на занятие, никто из них так и не вспомнил, кто это такой. Жена постоянно пытается продать зеркало и бюст Перикла, но муж пока отбивает ее атаки.

В комнате никого нет, а в зеркале отражается маленький цветной телевизор за линзой КВН. Идет представление цирка Де Солей. В комнату вбегает сын учителя и кричит:

– Летающая тарелка!

Увидев, что никого нет, исчезает. Раздается шум и происходит вибрация. Зеркало трескается и в его глубине начинается мелькание различных образов, но, когда семейство входит в комнату, изображение в зеркале успокаивается, но остается трещина.

– Ну вот, дождались! – восклицает жена. – Теперь разве что раму можно продать.

Сын вдруг застывает и, указывая пальцем, восклицает:

– Там… там голова!

Пока все оборачиваются, голова, выглядывающая из зеркала, исчезает.

– Что ты выдумываешь, – говорит мать, и дает ему подзатыльник.

Но вот уже и учитель стоит с вытянутой рукой, указывая на зеркало. Из него выглядывает голова с выпученными от удивления глазами. За ней высовывается рука, делает приветственный жест и исчезает. Семейство собирается у зеркала и ждет, но ничего не происходит. Сын протягивает палец к стеклу, но мать хлопает его по руке. Учитель медленно тянет руку к зеркалу, прикасается ладонью и скользит по стеклу.

– Ничего.

Вдруг его рука проваливается внутрь, но он выдергивает ее. Из стекла вновь высовывается голова, затем рука и делает пригласительный знак.

– Свят, свят, свят! – крестится жена.

После краткого совещания жена соглашается, чтобы муж зашел туда.

– Может, добудешь чего полезного, а не этого твоего Пе-ри-кла.

Учитель разгоняется несколько раз, но останавливается. Решившись, наконец, с отвернувшейся головой толкает раскрытой ладонью в стекло, проваливается и тянет что-то назад. Из зеркала выходит ведомая им за уздцы лошадь с циркачкой в полупрозрачном облегающем трико. Лошадь останавливается перед обомлевшей хозяйкой и делает нечто вроде книксена. Хозяйка, однако, быстро приходит в себя и заявляет:

– Что это ты за неприличную девку привел сюда в дом? Ты кто такая?

Циркачка разводит руками и говорит: – Я не знаю, кто я такая, – и делает умопомрачительную акробатическую фигуру.

– Понятно, кто она, – говорит муж, – акробатка. Что тебе еще надо?

– Мне здесь девок твоих неприличных еще не хватало! Дети у нас в доме. Подумать нужно было, прежде чем шлюх приводить. Ой, а это еще кто? Пока она выдавала гневную тираду, сын вывел из зеркала карлика во фраке с цилиндром на голове, а дочь клоуна, который ведет себя, как Гручо Маркс. Он сразу же садится за стол и начинает и к возмущению хозяйки съедать все подряд.

Выведенные из зеркала сущности не хотят возвращаться назад. Семейство заглядывает за зеркало и видит в пустом цеху завода мебель из своей комнаты, только новую, расставленную в том же порядке. А на кресле и прочих местах сидят львы, слоники, силачи и прочие цирковые элементы. Жена запрещает мужу выводить из зеркала других актеров. Когда после бурной вечеринки с выяснениями, кто есть кто, она ложится в постель, с другой стороны от мужа пристраивается акробатка. Ему приходится ее уговаривать, чтобы она легла в другом месте. Обнаруживается, что сущности только по виду похожи на людей, а так оказываются нечто вроде надувных кукол. Хозяйка, чтобы убедиться в ее телесной несостоятельности, нажимает пальцем и протыкает ее до спины, утыкая пальцем в стену. Ничего, кроме цирковых номеров они не умеют делать и ничего не знают, а потому ведут себя неадекватно. Приходится их всему обучать.

Местные власти пытаются продать место, на котором стоит фабрика. Еще никто место не покупают, но власти лениво, правда, но все-таки пытаются выселить жильцов дома, прилегающего к одной из стен фабрики. Особенно усердствует местный прокурор, пылающий ненавистью ко всему застойному – особенно к постройкам дореволюционного периода. Он готов, хотя какое его дело, спрашивается, снести даже сталинского типа постройки – клуб с колоннами, например. Особенная ненависть вызывает у него руины фабрики с прилепленными к нему домами. Он всех уже согнал с территории, примыкающей к фабрике, остался только один – объект, как он его называет. Дом приватизирован, поэтому власти не могут отнять его без суда. Семейство предъявляет решение суда, выигранное им ранее. Власти вынуждены подать на них в суд, чтобы аннулировать предыдущее решение. Начинается спор по поводу того, кому принадлежит стена, к которому прилеплен приватизированный дом.

Тем временем семейство, узнав от посторонних, что у них есть место осуществления желаний, начинают думать об их осуществлении. Учитель догадывается, что телевизор с линзой дает питание для создания образов за зеркалом. Он подключает к телевизору позаимствованное у соседей видео и начинает облучать зеркало необходимыми образами. Вначале показывает зеркалу бриллианты, но оно выдает лишь стразы, которые выносит на себе акробатка. Потом на семейном совете все решают, что нужно пожелать хороший телевизор, плейер, компьютер и, наконец, машину. Показав зеркалу шикарную машину с какой-то выставки, они получают ее копию в виртуальном цеху завода. Но протащить сквозь зеркало не получается – машина шире рамы. Учитель придумывает повалить ее на бок, поставить на платформу и таким образом завести в комнату. Затем в деревянной стене делается вырез и ее окончательно выкатывают во двор. Все извлеченные с того света предметы работают отлично, но внутри у них технического вида абракадабрина. К тому же предметы работают без подключения электричества, а машина без бензина.

Попытка бандитов выселить семейство из дома заканчивается выходом циркачей верхом на львах и тиграх.

Соседи пытаются переманить к себе циркачей, но они верны своим создателям. Он пытается брать интервью у актеров, они несут ему полную ахинею, которая вызывает у него восторг. Зависть горожан приводит к тому, что они пишут многочисленные доносы на семью. Во дворце культуры устраивается суд над семейством. Им вменяется в вину даже то, что у них украденная машина без номеров. Машину конфискуют, и на ней разъезжает местный начальник милиции, пока машина не начинает с ним шутить. Суд становится апофеозом происходящего в городе события. Извлеченный из небытия Перикл становится адвокатом. Но свидетелей суд отвергает по причине того, что у них нет паспортов. Их даже пытаются арестовывать, но невозможно удержать под замком потусторонние сущности. Конфисковано даже зеркало, которое выставлено в качестве доказательства преступлений семейства. Прокурор пытается допросить карлика, а он бегает от него по стенам и потолку, как по полу. Когда акробатка начинает возмущаться на суде, у нее из головы прорастают страусиные перья, под сброшенным плащом полупрозрачное трико. Она танцует и поет, словно в кабаре, на столе у судей. Происходит представление в стиле Булгакова. Клоун говорит, а изо рта у него выходят пузыри. Он дует, и пузыри, превращаясь в надувные шарики, облепляют судей. Суд превращается в профанацию. Власть опозорена, циркачи выгоняют судей из зала и водружают семейство на их место. В кабинет мэра через форточку влетает игрушечный вертолет, управляемый сыном учителя, и из пулемета расстреливает коррупционеров. Они с перепугу залезли под стол. Охранники принялись стрелять в вертолет из пистолетов, а он юркий такой – никак не могут в него попасть. Всю мебель и стены попортили, пришлось ремонт потом делать. Из зеркала выходят разнообразные сущности и осмеивают все попытки властей навести хотя бы какой-то порядок.

Но…

В какой-то момент раздается грохот, все замолкают, здание клуба сотрясает вибрация, зеркало трескается и все возвращается на свои места.

Глаз Асмодея

«Хотите расскажу сон, приснившийся Лиле Брик, о том, как к ней приходил Параджанов поблагодарить за содействие по освобождению его из тюрьмы. Пообщался слегка с ней, ручкой сделал „пока“, и был таков к огорчению Лили Юрьевны. Кроме огорчений Параджанов оставил у своей благодетельницы статью с фотографией, на ней Маяковский выглядел вполне буржуазно: во фраке, с тростью, с сигарою, а в глазу вместо монокля – бриллиант. В статье говорилось, что принцесса какого-то европейского двора в знак протеста против монархических взглядов родителей, подарила пролетарскому поэту бриллиант „Глаз Асмодея“. Он его и демонстрировал на фотографии. Лил (как называл ее Маяковский) взвилась, как ужаленная: как это мимо нее бриллиант пронесли такого размера, долженствующей ей принадлежать по праву первенства. „Ну, Володька, – погрозила она его портрету, – я на тебя и на том свете всех собак напущу. Трепещи!“ Цыганку вызвала для выяснения обстоятельств пропажи „Ока“, а та опрокинула рюмку коньяка дореволюционного разлива – таковы были условия медитации – и тут же уснула: она во сне прозревала события. Во сне, однако, долго не спала, быстро проснулась и рассказала, как все было. Владимир Владимирович в пылу уговоров подарил Полонской означенный бриллиант. К груди прилепил, а она дернулась и убежала. Когда выстрел раздался, она побежала назад и не заметила, как бриллиант провалился куда-то вниз под комбинацию. После выяснения обстоятельств со следователями явилась домой, разделась, чтобы ванну принять, в зеркало взглянула по обыкновению красивых женщин всех времен и народов, а в пупке бриллиант сверкает всеми своими гранями – с краснотцой, как и полагается глазу Асмодея. В ванной она заснула, а проснулась на следующий день на допросе. Как только следователь вышел на минуту из комнаты, вдавила бриллиант в восковую статую поэта, и разрыдалась от счастья, что избавилась от вещицы ужасной. Лиля ринулась в соседнюю комнату, где статуя стояла все эти годы, а от камня только след остался – вмятина с отпечатками граней. Цыганка, воспользовавшись отсутствием хозяйки, тяпнула еще пару рюмок дорогущего коньяка и заснула. Лиля принялась тормошить ее, чтобы указала на вора, а та сквозь дрему пробормотала: провал, мол, образовался во времени, и она не может определить, кто украл. Опасный предмет переходил, по ее словам, от одного владельца к другому, а затем попал к одной женщине, имя которой она не знает. Ее через три года убьют… „Застрелят, кажется, вернее уже застрелили“, – сквозь сон бормотала цыганка… и все ее драгоценности пропадут вместе с тем камнем. „Око Асмодея“ достанется после нее другой женщине, дочери высокопоставленного лица. „Женщину, – сказала цыганка, – на фотографии вижу пьяную, некрасивую, с мрачным, одутловатым лицом. В руке у нее бокал с вином, а в глазу тот самый бриллиант“. Цыганка все имена, разумеется, знала, но не сказала – на всякий случай. Впрочем, Лиля сама догадалась. Лишившись в одночасье доверия к давнему обожателю, потеряв надежду на проявление благодарности от спасенного ею претендента на роль любовника – поклонника, во всяком случае, а самое главное из-за потери бриллианта, Лиля Брик покончила с собой, и не во сне, а наяву».