Текст книги "Проба пера"

* * *

К статуе Афины на поляне подъезжает роллс-ройс, из него выходит холеная блондинка – «ботичеллина», можно сказать. Она сбрасывает шубу и, оставаясь лишь в ожерелье на шее, становится спиной к статуе и замирает. Фрачник с хлыстом начинает хлестать журчащую машину по лакированным бокам. От каждого удара блондинка вздрагивает и всхлипывает, а над головой статуи с мелодичным звоном начинают плясать китайские лакированные шарики. Наконец, наказание прекращается, подопытная дама обряжается в шубу, садится в машину, и они уезжают. Каким только образом шарики плясали, да и откуда они взялись. Может быть, они выскакивали из отверстия в голове у статуи? Фокусники!

* * *

Как и всякий нормальный человек, о… какой же я нормальный, если ничего не помню… как и всякий логически мыслящий человек попытался расставить все вещи по местам. Возможно, меня разыгрывают: устроили какой-то грандиозный спектакль, но для чего такие гигантские траты на декорации? Положим, декорации были уже возведены, веками возводили. Но спектакль для кого? Для одного человека? Может быть, для каждого в отдельности мир существует? Так можно договориться до… до чего, спрашивается договориться? Бог весть знает до чего! Я уж точно не знаю!

– Сему явлению, – очерчиваю я полукруг лорнетом, отчего придворные шарахнулись в стороны, – нет названия.

– Почему же, нет? Срединный мир.

* * *

Останавливаю придворных и предлагаю рассказать что-нибудь интересное о себе, как вел себя до впадения в беспамятство.

– Вот вы, например, – обращаюсь к первой попавшейся фрейлине. – Чем ты здесь занимаешься, маленькая шалунья?

– Я младшая фрейлина, вернее учусь на нее. Бить будете, ваше величество?

– Да Бог с тобой, за что?

– Вам виднее. Раньше вы нас наказывали, а сейчас перестали. Помните, как вы учили меня по-французски произносить répéter?

– Вот уж чего не помню.

– Вы, ваше величество, женщин особо не баловали своим вниманием, больше любили охотиться, грабить экипажи…

– Грабить?!

– Вам актеров на то подставляли.

– Лестная характеристика, – попытался я пошутить.

– О, замечательная! Говорят, вы упали с дирижабля, к счастью зацепились за ветки, потому и остались в живых, но все позабыли, к несчастью.

– Что еще?

– Все говорят, вы – сумасшедший, но я так не считаю. Вы все время твердили: «Я на трон возвел себя сам!» Самозванец, так вы и представлялись. Неужели, не помните? Теперь говорят, будто вы – и впрямь самозванец, но это неправда. По злобе так говорят и… зависти. Месяц назад, вы бы меня отколотили, – осторожно указывает она пальчиком на хлыст, – а сейчас пожалели. Спасибо!

– Начинаю понимать, зачем мне вручают хлыст всякий раз, когда иду на прогулку. Нежели я был таким, как все говорят? Не помню. А вдруг все вспомню?

– А вы не вспоминайте.

* * *

Вот тебе и поворот: моего предшественника тоже самозванцем считали. Называли, во всяком случае, так. Получается я – самозванец в квадрате, а предшественник мой – самодур настоящий. Ничего себе историйка. Я – не самозванец, а приглашённый на царствие, более того похищенный из своего тела и помещенный в чужое, лицо коего в зеркале не узнаю. От того, наверное, что все зеркала здесь заговорены или испорчены. Надо бы в лужу заглянуть. Что же все-таки происходит? Какой нынче год? События куда-то подевались, взамен пришли другие, какие-то странные. Все здесь не так, как должно быть, не совсем, скажем, так. Нет, не понимаю, что происходит!

– Происходит то, что происходит, и ничего другого происходить не может, – раздается у меня за спиной.

– Как вас зовут? – оборачиваюсь я к придворному, вальяжному, как кот на солнцепеке.

– Герман фон Ратенау – виконт, к тому же – полу-барон.

– Полу-барон? Это как?

– Уже пару лет, как подал заявление о присвоении баронского звания, принадлежащего в древности родственникам.

– Какую должность вы занимаете при дворе?

– Никакую, просто присутствую в силу своего дворянского происхождения. Я – гедонист, олицетворение того, что называется счастьем. Доход имею от своего титула, достаточный, чтобы есть, пить и веселиться до скончания века. Разве что, записываю на манжетах анекдотцы, историйки и всякую всячину, чтобы рассказывать дамам.

– Вот вы, барон, мне и нужны. Расскажите ту саму всячину, коей вы с дамами делитесь?

– Благодарю, что бароном назвали меня. Это ускорит процесс. Я расскажу вам забавную историю о женской…

– Неверности?

– Если бы! О чрезмерной влюбленности. Опускаю подробности курортного романа в Карлсбаде с одной экзальтированной дамой, вообразившей, что достаточно одного раза переспать с ней, чтобы иметь некие виды на продолжение. Скрываюсь от нее на следующий день, но не тут-то было: куда я, туда и она. Я от нее в ближайшую дверь. Усаживаюсь за стол с незнакомой компанией, как ни в чем не бывало: разговоры, то-се… Не проходит минуты, как она врывается в дом. Саблю со стены сорвала и за мной погналась. «Я тебе покажу, – кричит, – как меня избегать!» Машет саблей так, что я едва успеваю уклоняться. Бегаю вокруг стола, прячусь за статуи, за спины присутствующих, а они вместо того, чтобы помочь, смеются. Тоже мне, юмористы! Я пытаюсь прикрыться подушкой – от нее только пух и перья летят. Я – на стол, она – за мной! Я, поскользнувшись, упал на спину. Она поставила мне ногу на грудь и саблю приставила к горлу. «Вызываю, – кричит, – на дуэль! Защищайся!» Я начинаю взывать к ее разуму, говорю: нечем, мол, защищаться. Она только делает опасные выпады саблей надо мной и твердит: «Защищайся!»

– Тоже мне, Немезида! – слышится голос одной из фрейлин.

– Все за столом сидят, ухмыляются, как ни в чем не бывало. «Караул… – кричу, – помогите!» Мальчик подает мне револьвер и указывает на нее: стреляй, мол. Каким-то образом я все же решаюсь: нажимаю на курок и стреляю по сторонам, чтобы ее испугать. «Да вы не бойтесь, – ехидничает мальчик, – патроны-то холостые». Да и никакого испуга она не проявила. Пришлось вожделеть, чтобы ненароком не застрелить. При всех… представляете? Хорошо, что во сне.

* * *

– Вы какой-никакой, но все же рассказчик, – обратился на следующий день к Ратенау, – как заявили. Ответьте, барон, еще на один вопрос: что случилось с историей в вашей… пардон, нашей стране?

– Все слышали? – заявил гедонист, обращаясь к придворным. – Его величество в дополнении к виконту наградил меня титулом барона. Назвал меня так, во всяком случае, а слово короля – закон! А истории у нас нет никакой. Есть только мнение о прошлом, скорее всего мифологическое. Времени нет, есть только то, что сейчас.

– Если истории нет, хотелось бы знать, что происходит сейчас. Где узнать мне всю правду?

Все вокруг начинают смеяться, но осекаются под моим взглядом. По-видимому, правда здесь не в чести.

– К вашим услугам, ваше величество. Что еще хотите спросить?

– Куда делось Баварское герцогство?

– Людвига Баварского имеете в виду? У него были претензии на управленье Баварией, но ничего не вышло. Остался в своем замке ни с чем. Все состояние потратил на музыку, танцы и пение. Мы у него всю землю и выкупили, а замок Нойншванштайн, построенный им в свое время на вершине утеса, превратили в больницу для умалишенных.

– Вот видите, вы не только сегодняшний день помните, но и вчерашний.

– Ну, разве что, вчерашний… и даже позавчерашний.

– Свое пребывание в замке Людвиг превращает в бесконечное представление. По мере того как к нему подсаживают новых сумасшедших, он представляется королем Франции Генрихом Наваррским. Людвиг своими шутками доводит сумасшедшего, играющего роль убийцы Генриха, до исступления. Несчастный всякий раз колет «мучителя» лезвием, уходящим в рукоятку, после чего «убитый» встает и раскланивается, что вызывает у сумасшедшего изумление. Но однажды происходит убийство Генриха Наваррского в лице Людвига Баварского ножом, по непонятной причине оказавшимся настоящим. Пуговка попала в зазор, и лезвие застряло, должно быть, – усмехается рассказчик.

– Так все и происходило на самом деле?

– На самом деле… – прыскает шутник в кулак. – Нет такого понятия «на самом деле». Взгляните: вот вы, вот я, вот небо вокруг. Счастье, любовь и согласие. Разве вы не помните, счастье – девиз нашего мира?

– Счастье для всех.

– Для тех, кому повезло, мне, например.

Уже через час на моем столе лежала бумага на подпись о награждении гедониста титулом барона. С языка сорвалось «барон», и вот – результат. Пришлось подписать, о чем не жалею.

* * *

Я пишу свой дневник в голове. Долго думал с чего бы начать. Припомнил, кто как начинал писать свои мемуары. «Пустые берега», «Память, вернись», «Время, остановись», «Пространство, уймись», «Арлекин, отзовись» и так далее. «Колыбель качается над бездной», как у классика сказано. Кое-какие мысли записываю на бумаге, сомнительно, чтобы мои каракули кто-нибудь сможет разобрать. «Смогут, смогут, если понадобится», – вмешивается внутренний голос. Пожалуй, смогут, потому стал записки запоминать и сжигать, основываясь на утверждении, что «рукописи не горят». Возник вопрос, на каком языке писать, на русском, чешском, немецком? Знаю еще две-три сотни слов на других языках. «To be or not to be» – например. Сказать, какой из них родной, не могу: говорю на немецком и чешском, а пишу лучше по-русски. По-немецки пишу также коряво, как и Шекспир в своем завещании. Пожалуй, немецкий мне достался от моего предшественника. По-видимому, он не очень усердствовал в обучении родному языку. Да и зачем королю писать, если есть секретарь? Ла Шене, например, который не только письма способен писать, но и извлекать их из-за пазухи королевы французской. Кем же я все-таки был, чехом или русским? Не мог же я пребывать в двух местах одновременно! Почему бы и нет: переводчиком был. «А может быть, шпионом? – подсказывает внутренний голос. – Сбросили на парашюте, приземлился на дерево…» Кстати, куда парашют девался? Тоже мне голос! Вместо того, чтобы помочь, несет абы что, развлекается, пользуясь отсутствием памяти. Лучше бы сказал, где мое тело теперь пребывает? Может быть, меня поместили в психушку, и я там лежу, как бревно, и надо мной эксперименты проводят? Бревно, скажи «а». Тьфу на вас! «Еще вариант, – продолжает упорствовать голос, – тело твое занял какой-нибудь проходимец и дискредитирует тебя безнаказанно». Нет, наверное, я все-таки псих. Санитара ко мне!

– Чего изволите?

– Вернуться домой.

– В какой из замков желаете отправиться?

– В тот, где родился.

– А! Так вы же в этом замке и родились.

Какая предусмотрительность! Где искать правду? «В библиотеке», – не унимается голос.

* * *

– Ваше величество, – встретил меня старый-престарый библиотекарь с морщинами, колеблющимися при каждом движении, в очках с толстенными линзами, которые делали его похожим на какое-то морское чудище, выловленное с глубины, – что это с вами случилось? Никогда раньше книгами не интересовались.

– Оказывается, бывает раньше, а не только теперь?

– Разумеется, – кивает он головой и засыпает, но, встрепенувшись, вопрошает: – Что вы хотели прочесть, ваше величество?

– Историю Европы прежде всего.

– О, историю, хм! – вновь впадает в задумчивость, совершая при этом круговые движения пальцем, как бы подыскивая ответ. – Существует множество мнений, – произносит библиотекарь со старческим замедлением, останавливаясь на каждом слове, – из которых выявить что-то определенное невозможно.

– Неужели наука…

– Наука у нас запрещена.

– Что же было в начале?

– А ничего не было!

– Не было – не было, и вдруг все появилось?

– В один день и час. В какой, определить теперь невозможно. Имеется множество теорий на сей счет. Какую выбираете? – указывает библиотекарь на бесконечные ряды книжных полок.

Открываю первую попавшуюся книгу, палимпсест оказался. Помещенные между строк слова переплетались с основными, что помешало прочтению.

Церковь, вот, куда надо зайти!

* * *

В церкви обращаю внимание на крест, на нем две фигуры, распятые спина к спине.

– Что это? – спрашиваю у священника. – Что означает?

– Единение Христа с разбойником в знак примирения с каждым человеком в отдельности. Вследствие чего мы примирились со всеми: с язычниками, еретиками и даже с евреями. Поскольку Палестина залита водой, нам нечего стало делить с ними. Мы согласились с евреями, что самый хороший человек на земле, именуемый Христом, приходил, чтобы объявить о будущем явлении Отца всех народов, а пока…

– Я, разумеется, не помню, каких придерживался взглядов, скорее всего агностических, но читал все четыре Евангелия, признанных каноническими…

– Что вы, что вы, что вы, – замахал руками священник, – существует более четырехсот вариантов Писания. Каждый выбирает по своему разумению. В том-то и суть примирения. Поскольку Христос явился в мир для распятия один раз, то вся вселенная была подготовлена для такого события, и, быть может, во всех обитаемых мирах одновременно произошло то, что казалось присуще лишь с породившей нас Терре.

– Все здесь говорят, что истории нет, есть только мнения.

– В момент пребывания Адама в раю… имеется мнение… пространство представляло из себя остров наподобие Лапуты, висящий в пустоте. Каждый шаг за пределы острова приводил к очерствению материи. По мере расселения сыновей Адама остров расширялся и изгибался и, наконец, приобрел очертания шара. Вот вам и мнение – еретическое, как утверждают ныне. Принято считать, что никакой Земли не было, а вся земная история была придумана ретивыми литераторами.

– С вами все понятно. Вопрос исчерпан.

– А-а… каков был вопрос?

– Быть или не быть?

– Вы, наверное, шутите, ваше величество.

* * *

– Почему у вас, – выловив первого попавшегося придворного, спрашиваю эдак наставительно, – у нас, разумеется, нет науки?

– Чтобы не было прогресса. Чтобы все оставалось, как есть.

– Как же мой роллс-ройс движется… без прогресса?

– На электричестве.

– Откуда берется?

– Пройдемте к вашей машине, я вам все объясню. Открываем капот. Вот вам пожалуйста: аппарат Кили! Осторожней, может ударить током.

– Да здесь какая-то абракадабрина. Шар какой-то, весь он вибрирует. На каком принципе работает механизм?

– Ни на каком. Вечный двигатель.

– Вечный?

– Может включаться и выключаться. Принципа никакого нет. Магическая штуковина. Дорого стоит, а потому в Баварии только у дюжины придворных машины имеются. Идею мотора мы позаимствовали у Тесла, но потом вернули его в тюрьму.

– В тюрьму! За что?!

– За потворство прогрессу. Все они там сидят: и Тесла, и Эдисон, и многие другие.

– И Кили?

– Кили – маг. За что его сажать? Всех прогрессистов – к ответу! Иезуиты раньше внимательно следили за еретиками. Мимо них мышь не могла проскочить. Сейчас, правда, их влияние ослабло, но традиция осталась. Наука у нас отсутствует, потому и живем в счастье и благополучии.

Королевство кривых зеркал!

* * *

Несколько месяцев я уже пребываю в плену королевского образа, и никак не могу привыкнуть ко всеобщей услужливости. «Не хотите ли то, не хотите ли сё?» Сто раз уже говорил: «не хочу». Наконец, взял бамбуковую палку и всех холуев отвадил ходить за мною толпой. Канцлеру, кажется, это понравилось. Оставил только шута и одного лакея, следующего позади в отдалении

На многих деревьях установлены веревочные лестницы и устроены гнезда. Залезать на них – прерогатива короля. Никто не имеет право наблюдать сверху за происходящим, кроме меня. Происходит вот что, например. По аллее катится сам по себе игрушечный роллс-ройс, на мужчин внимания не обращает, гоняется за дамами. Они с визгом разбегаются, иные запрыгивают на плечи мужчин и там визжат еще сильнее, другие вскарабкиваются на статуи, становятся на головы. «Ату его!» – кричат оттуда. Ведут себя как-то несерьезно. Потом падают на траву и так начинают хохотать, хоть иконы выноси, если бы они тут были.

Почему я до сих пор не воспользовался услугами местных блудниц? Грубовато, пожалуй, звучит, сойдемся лучше на «красавицах». Действительно, одна лучше другой. Бери за руку и веди в ближайший павильон и даже на дерево, как по словам окружающих, я поступал в прежнем своем состоянии. Однако, воспользоваться услугами местных означало для меня актом подчинения законам этого непонятного, от того и враждебного мира.

– Кстати, вам пора выбрать даму сердца, – стали намекать мне придворные.

– Канцлер приказал мне передать?

– Не приказал… посоветовал.

* * *

Прекрасная во всех отношениях дама попросила разобраться с бантом на плече: «Что-то перекосилось в одежде. Потяните, пожалуйста, за ленту» Я потянул, и в тот же момент все ее кринолины разлетелись в разные стороны. Что оставалось делать мужчине, тем более королю, когда перед ним оказалась дама в позе Венеры? К тому же вся толпа придворных, как нарочно (хотя мне больше нравится «нарошно»), куда-то исчезла. Рота гвардейцев создала круг, достаточный, чтобы никто не увидел, что происходит, а когда мы с Венерой возвратились к толпе из ближайшего павильона, затрубили герольды на башне, а барабанщики исполнили марш.

Когда при дворе закончились знатные претенденток на титул королевы, в атаку пошли претендентки на роль фавориток. Теперь понимаю проблему султана в гареме.

* * *

Поскольку Леопольд Предыдущий имел дурной характер и со всеми рассорился, государственный совет назначил мне другом шута.

– Вы, конечно, ваше величество, полагаете, я приставлен к вам шпионить, и в этом нет никакого сомнения. Имеется, однако, одно возражение. Во-первых, я ваш друг…

– Назначенный.

– Не имеет значения, а во-вторых, и это самое главное, мы с вами одного поля ягоды.

– Не понял.

– Мы волею судьбы обязаны быть друзьями, поскольку мы оба с вами пришельцы. Почему, вы спросите, вы должны довериться мне? Мы оба… – сделал он паузу, – с Земли!

– Как же вы совместите шпионаж против меня с дружбой?

– Если хотите обмануть, скажите правду, но не всю! Я в лицах изображаю канцлеру, как вы впросак попадаете из-за вашей забывчивости. Ему очень нравится. Вы уж не обижайтесь на то, что я вас дураком выставляю для нашей же с вами безопасности. Такова роль двойного агента. К тому же, я – эгоист, а эгоист… никогда не принесет себе вреда.

– Хм, – сделал я также паузу, – что мешает вам предать меня в любой момент?

– Многое, в первую очередь, – ненависть. Я – шут! Представляете, сколько унижений мне пришлось претерпеть. Мы с вами друзья по несчастью, только ваше несчастье для меня стало бы счастьем. Вы не помните, кем были раньше, а я помню.

– И кем?

– Я считался умником на Земле. Про меня был написан роман «Подлец с идеалами». Название говорит само за себя. «Полу-наглец, полу-подлец, но идеалы не дают возможности стать полным, наконец». Хотя никаких идеалов у меня нет, не то что потеряны, а и не имелись никогда, даже в детстве. В детстве – тем более. Я человек без определенного характера – хамелион. Егозин моя фамилия. Эго – имя мое, потому, как я – эгоист, а по-русски Егор. Можете звать меня Эгос, я и от Яго не откажусь. Да, я – подлец. «Людей я сроду не любил и их за это ненавидел». Цитата, кстати, из нашей с вами прошлой жизни. Стирал, бывало, всех в порошок, врагов разоблачал, знакомых унижал. Вы не поверите, меня любили, уважали, во всяком случае.

– Или боялись?

– Скорее, опасались. Теперь приходилось стараться, чтобы удержаться на пике популярности, а я – ленив, я – сибарит! Научившись гипнозу и эзотерике, стал преследовать во снах аппетитную куколку с огромными, расширенными от удивления глазами, а наяву делал вид, что не имеет к ней никакого отношения. Напряжение, возникающее между нами, прорывалось в неистовых ночных объятиях, доводящих ее до слез при встрече со мной днем. Что на это скажете?

– Подлец!

– Но с идеалами

– Как же мне доверять вам, Егор? Не будь королем, вы, разумеется, не обратились бы ко мне.

– Любой пришелец с Земли для меня ценность великая, таких было немного, но к вам, ваше величество, я прикипел душой. В Чехию переводчиком ездил с туристами. Постукивал, соответственно, и прочие поручения выполнял для КГБ, а сам в тайне обязательства давал в любой разведке служить, какой предложат: в чешской, немецкой, французской.

– Не очень почетную роль вы отвели для себя в нашем мире.

– Во всех мирах. Умничал я там, на земле, умничал, и доумничал до выпадения из тела. Любил показать превосходство над всеми, и вот – результат. Захожу как-то в комнату, и получаю толчок в спину. Сделал пару шагов и уперся руками в зеркало. Мое лицо на мгновение приобрело облик какого-то постороннего…