Текст книги "Проба пера"

Повесть о двух миллиардерах

«Жили-были два миллиардера… жили-были, не тужили, пока один из них, назовем его N, не задумал построить небоскреб этажей эдак в сорок с виллой на вершине в японском стиле. Второй… назовем его M… решил переплюнуть его и выстроить рядом небоскреб этажей в пятьдесят. N оспорил в суде этажность дома соперника. На основании того, что новое строение нарушает гармонию, M не разрешили строить ни на один этаж больше он не стал оспаривать решения суда и стал строить равный по этажности дом. Строят они, строят. N торопится и опережает соперника. Вот уже на месте пентхауза гордо высится двухэтажная надстройка, чем-то напоминающий дракона на отдыхе, а стройка M запаздывает на месяц. Но каково же было удивление N, когда обнаружилось, что строение соперника, несмотря на законные сорок этажей и замок на месте пентхауза с нелегальной, правда, башней в придачу с зубчиками, на высоту двух этажей возвышается над его домом. Не считая башни к тому же! Что оказалось? Хитрец на двенадцать сантиметров увеличил высоту потолков, чем и выиграл шесть метров унизительного превосходства. Более того: нанял дельтапланеристов, кои стали летать вокруг дома соперника, подсматривать в окна и показывать непристойные жесты, а дети его с башни замка принялись из рогаток обстреливать дом жвачкой. N купил дирижабль и разогнал нахальных планеристов. Но на следующий день количество летунов увеличилось в геометрической прогрессии. После того, как один из планеристов влетел в окно одного из чиновников мэрии, городские власти запретили опасные летательные эксперименты. Борьба продолжилась на другом уровне. Соперники решили разорить друг друга, но как разорить владельцев одного нефтяной, другого газовой трубы, если чистые деньги вылетают из-под земли фонтаном, хоть купайся в них каждый день!? N дошел до того, что поселил известного в узких кругах колдуна Насарыка, чтобы тот навел порчу на обитателей замка. Владелец замка в свою очередь нанял также известного в тех же кругах геоманта, который с разницей в одну букву сам себя нарек Геамантом. Несколько дней Насарык оглушал окрестности непереносимыми ритмами своего бубна и ужасающими звуками горлового пения. Геамант, как мог, отбивался от воздействия магического пения, обращая звуки в пепел. Несколько раз, меняя хозяев, они перелетали с одного дома в другой, но… ни один из них так и не смог добиться успеха. Чем все закончилось, спросите вы? Пат, казалось бы, получился (и Паташонок), но… на первое мая, в Вальпургиеву ночь, все разрешилось. Воспользовавшись салютом, владельцы особняков стали обстреливать друг друга из ракетниц. Оба дома загорелись, огонь, правда, не вырвался наружу, поскольку включилась пожарные установки, но драгоценная обстановка обоих дворцов была уничтожена. Каким-то образом бомжи со всей округи умудряются добираться до хоромов, покинутых хозяевами, и живут себе там припеваючи, если жизнь босяков можно назвать жизнью. Мораль, меня обычно спрашивают, сей басни какова? А ни-ка-кова! Просто история. Много таких рассказать я историй могу, но не буду. Не верит народ в очевидное. Поезжайте в Москву и убедитесь своими очами. Сядьте на Каланчовке на электричку и поезжайте вперед, слева стоят те высотки. Налево смотрите, на-ле-во!»

Замок Ри До

Я попал в замок Ри До по приглашению какой-то меценатки. «Благотворительницы» – поправили меня при вручении гранда. Находясь то ли в сумасшедшем доме, то ли в доме престарелых, а может быть, и с того света уже, она вознамерилась помочь начинающим писателям. Была она то ли известной натурщицей, то ли малоизвестной танцовщицей, получившей к концу жизни от своего бывшего любовника ненужное уже наследство. Необходимо, по-видимому, отстукивать ритм при произнесении ее артистического имени: Ри До До! И тра-та-та-та каблуками!

Замок находился на полуострове, который в свою очередь выделялся из спорного острова, на который претендовала Великобритания, Испания и Португалия. На самом острове располагалась португальская миссия, представленная местным учителем, стадающим склерозом от возраста, в очках с толстенными линзами, которые делали его похожим на какое-то морское чудище, выловленное с большой глубины рыбаками. Он был таким старым, что, казалось, должен был помнить Наполеона, третьего, во всяком случае. В течение трех или четырех поколений он преподавал местным жителям греческий и латынь, в результате чего рыбаки, обитающие на острове, стали говорить на трех языках: португальском и двух перечисленных. В доме, состоящем из двух комнат, он занимал одну, используя ее в качестве спальни, столовой и кабинета, в другой исполнял обязанности мэра, учителя, начальника полиции и таможни, судьи, нотариуса, а также аптекаря и акушера по совместительству. Ничем, кроме рыболовства, местные жители не занимались. Жены рыбаков были непривлекательными, а они сами – суровыми и неразговорчивыми. По вечерам они сидели на террасе в трактире, пили вино и молча глядели на волны, как если бы днем на своих кораблях не нагляделись на них. Волны Атлантического океана бились о скалы острова и пологие берега полуострова. Во время прилива перешеек, отделяющий остров от материка, заливало водой, и наш полуостров становился островом.

Прилив – спорный остров, отлив – португальский полуостров.

Когда вода уходила, открывалось множество скал и камней. Рыбаки знали проходы между подводными скалами, а чужаки сторонились острова, у которого не было даже своего имени. Все называли его просто Остров. К задней части замка, выходящей в море, в эпоху модерна был пристроен корабельный нос с неизменным божком. Во время прилива казалось, что замок плывет в океане среди волн, пробивающихся сквозь дыры в бортах.

Замок состоял из нескольких зданий, которые наращивались один на другой, пока первоначальное строение окончательно не исчезло в глубине позднейших наслоений. Во время войны четырнадцатого года немцы обстреляли остров из тяжелых корабельных орудий. Поскольку изразцовый фасад в стиле модерн был обращен в противоположную от океана сторону, снаряды, не достигая его, взрывались в глубине грандиозного строения. Долгое время замок оставался в руинах, и только недавно часть помещений было восстановлено. По относительно сохранившейся лестнице с зияющими дырами под ногами и полуразвалившимися перилами – со статуями в пролетах – можно было попасть в отдельную комнату, висящую на остатках полуразрушенных стен, увитых плющом. Два десятка таких комнат с приличной еще обстановкой, незнамо как оставшихся невредимыми при обстреле, висели на каменной паутине в разных местах обширных руин. В них и расселялись немногочисленные гости, получившие гранд от Ри До До. Тра-та-та та-та-та каблуками!

Делать на острове было нечего, восторги по поводу зрелища таннеровских руин на закате вскоре сменились скукой, и единственным развлечением осталось общение с собратьями по перу, то есть грызня и обвинения в отсутствии вкуса, что тоже быстро наскучило. В прилегающей к фасаду части замка располагалась столовая, игровые комнаты и просторнейший холл, в котором все собирались по вечерам. Образовался своеобразный клуб друзей задушевной беседы. Все спускались по вечерам в холл и после ненужных споров каждый рассказывал свою историю. Обычно я приходил с опозданием, когда кто-то уже рассказывал.

– Незадолго перед войной можно было увидеть женщину, которая с непринужденностью Венеры пребывала под солнцем на вершине скалы, нависающей над небольшим курортным городком в долине. Ее золотистые волосы развевались, как флаг на ветру, время от времени открывая фрагменты ее наготы. Когда пыхтящий полицейский вскарабкивался, наконец, к вершине скалы, она спокойно давала надеть на себя наручники и с победным видом спускалась с ним вниз. Вы спросите, зачем она стояла на ветру?

– Чтобы простудиться насмерть и умереть.

– О, нет! На скале с незапамятных времен обитал фавн, от коего в наше время, когда в газетах объявили: «Пан умер», осталось только летающее причинное место с крылышками. Оно с жужжанием кружилось вокруг скалолазки, пока она, наконец, догадалась раздеться, предоставив живому артефакту возможность содействия.

– Ну, это, пожалуй, что враки, – отмечает случайный слушатель, выглядывая из-за газеты, – такого не может быть.

– Может, может, – заверяет его Браммел. – Такое бывает.

– Где? – бросая газету на пол, вопрошает скептик.

– В Элизее, мил человек, в Элизее.

Имея неизменный успех у женщин, которые любят, как известно, ушами, Браммел мог часами рассказывать скабрезные истории, не повторяясь. Едва закончив одну историю, он без перерыва начинал новую.

Вспышки пламенистых видений преследовали меня несколько дней всякий раз, когда Браммел начинал рассказывать свои историйки. То ли воздух острова, то ли рассказанная история подействовали на меня так, что спутница Браммела (эдакая не лишенную шарма и все-таки обыкновенная «тигрица» – распространенный тип любовницы художника, в любую минуту готовая на измену за портьерой, колонной и любыми другими выступами замковой архитектуры) вдруг предстала в моем воспаленном сознании идеальной героиней моего романа.

Мой герой пускается на поиски идеальной женщины по городам и замкам послевоенной Европы. Следуя за спутницей Браммела, он использует ее хаотические передвижения в качестве вектора, который, как ему кажется, приведет его к заветной цели. Появляясь вслед за ней в очередном замке, он предлагает ее в качестве примера идеальной женщины, утверждая, что она является неким не доведенным до совершенства образцом, земной копией вечной Афродиты, послужившей для многих художников и скульпторов моделью для создания их шедевров.

То тут, то там лицом, освещенным кончиком тлеющей сигареты во тьме безымянного баварского городка, или абрисом обнаженной фигуры за полупрозрачной занавеской скрытого в листве особняка в Ницце искомый идеал являет себя герою. По мере написанием романа «За чертой» мой герой постепенно вытесняет свое «я» из повествования, заменяя себя на своего персонажа. В конце он сам пытается понять, кто из его персонажей первичный, и приходит к выводу, что они оба являются его «я», только первое моложе на тридцать лет, что не делает второе мудрее, поскольку вновь повторяет ошибки молодости. Я так и не закончил написание моего лучшего, как мне казалось, романа.

Лицезрение Нины (так звали спутницу Браммела) дало мне возможность на полчаса пережить состояние, которое можно было бы назвать самым возвышенным из всех когда-либо мною испытанных. Печаль огромным камнем размером с остров Ри До навалилась на меня, когда огонь, горящий в крови, стал затихать, и она возвратилась в состояние красивой, но обыкновенной все-таки женщины, которая, признаюсь, остановилась передо мной, словно фея, на перроне безымянной станции с чемоданом в одной руке и сигаретой в другой, лишь на мгновение приблизив лицо к моему, чтоб прикурить. Как если бы ответом на мою тоску какой-то мелкий дождик заморосил из полной темноты ночного неба, окружающего меня со всех сторон. Из точки тлеющего огонька в кромешной тьме возникло видение острова в тумане, который медленно, но верно, разъедал вокзал небольшого южно-германского городка, где я, наполненный предчувствием вспухающего в сознании рассказа (который лежит перед тобою, читатель), пропускал уже второй или третий поезд, который должен был увезти меня в-мне-предназначенную жизнь.

Самозванец

Я – король, господа, хотя этого не может быть, и самозванец к тому же, что тоже неверно, поскольку ничего не предпринял для такого опасного шага, как возведенье на трон, а, тем не менее, – оказался. Более того, я вообще не знаю, кем был. Кем-то я должен, разумеется, быть, но не помню. Человек, когда рождается, видит все в перевернутом виде, поскольку держат его вниз головой, а после того, как шлепнут по ягодицам для вразумления, сразу становится личностью и своим криком объявляет о появлении на свет. Когда же очнулся от сна или чего-то еще, тоже увидел все в перевернутом виде, поскольку держался ногами за ветку дерева, с которого тут же свалился, как плод перезревший. По-видимому, спал почему-то на дереве, а когда стал падать, уцепился ногами за ветку, но не смог удержаться, хотя, может быть, мне все показалось. Пока падал, кое-что у меня в голове пронеслось, а когда приземлился – головой, соответственно, – все позабыл.

Пейзаж вокруг идиллический: замок, роща. Птички поют: «Славься ты славься, наш государь!»

Из замка выходит человек в камзоле и треуголке и бесцеремонно разглядывает меня. Как назвать человека, обладающего столь неприличными манерами? Может быть, «ротозей»? Кажется, нужно другое слово употребить. Я не сразу вошел в особенности местного языка и колорита и кое-какие слова некоторое время путал. По-русски «позор», например, это – «стыдно, мол», а по-чешски «позор» – это… забыл, но что-то другое. Кажется, «внимание».

– Ваше величество? – спрашивает он…

Какое величество, удивляюсь я, но молчу.

* * *

Уже через минуту я оказался в замке, и «ротозей» выставил меня, словно диковинку, перед какими-то значительными фигурами, кто во фраках, а кто и в камзолах. Принялись они меня осматривать в лорнеты, цокать языками и всеми видом выражать удивление.

– Вы меня с кем-то спутали, – я им осторожно так говорю.

– И голос такой же, – и к зеркалу подводят меня: – Сравните.

Вижу какого-то незнакомого человека, затем к картине подводят, а на ней тот, что в зеркале отразился, – на троне с короной.

– Делайте выводы.

– Какие выводы?

– Вы упали с лошади, ударились головой и забыли о своем королевском величии.

– А куда делся тот, кто упал с лошади?

– Так вы и упали с лошади, – убеждают меня фрачники, хотя я точно помню, что свалился с дерева.

– Если все же найдется настоящий король, вы меня не засудите, за то, что стал выдавать себя за него?

– Вы – самый что ни на есть король, даже если вы об этом не помните. Главное, мы помним. К тому же, если кто и проснется, тот – самозванец! Берите бразды правления в свои руки, мы вас подлечим, и вы все вспомните, а что не вспомните, подскажем.

Что-то мне не понравилась фраза «если кто и проснется», но они отвлекли меня предложением поставить подпись на бумаге с гербом. Я какую-то закорюку поставил, они в еще больший восторг пришли:

– Вы видите, – вскричали они, – полное совпадение.

Стали они еще какие-то бумаги подсовывать, чтобы я подписал, краем глаза заметил, о согласии на мое отречение от престола. Часть бумаг они порвали при мне. Мысль пронеслась: что-то здесь не так, но не успел осмыслить, как меня повели в тронный зал показывать место работы.

Надо, думаю, помалкивать, а то засудят еще за вторжение в чужой организм. Потом, на досуге, обдумаю свое положение. Побыть королем тоже неплохо. Вот тут-то я и ошибся.

* * *

Сидели вы когда-нибудь на троне с державой и скипетром в руках? Один камзол, шитый золотом, разукрашенный драгоценными камнями, вместе с орденами на полпуда потянет. Хорошо еще, что корона прикреплена к спинке трона над головой, а то бы свалился от усталости в обморок. Трон из красного дерева с твердым сидением, к тому же, с далеко отстоящими подлокотниками, якобы для того, чтобы поместилась еще королева. Когда попросил подушку, мне сообщили, что король с троном должны быть едиными. «Может быть, для полноты единства, стоит спустить штаны и сесть голой задницей на сидение?» – хотел было предложить, но не решился. Специальный рукопожатель встречает послов, жмет им руки, а они что-то бормочут о каких-то правах и нарушениях. Мне остается только кивать головой или выражать несогласие по подсказке стоящего за троном подсказывателя. Никто меня за ошибку не упрекает, всячески выражают сочувствие, но уж очень настойчиво. На государственном совете я как-то слушал-слушал, но так ничего и не понял, о чем идет речь. Когда же спросили, наконец, мое мнение, заявил, что категорически против. Все переглянулись, но приняли мое возражение безоговорочно.

* * *

Да, я, конечно, сидел на заседаниях государственного совета на почетном месте, но сразу же стало ясно: всем здесь управляет канцлер. Особенно неприятна была его голова с вмятиной на лице: прямо-таки кобра готовая к прыжку. Его взгляд из-под маленьких круглых темно-синих очков отражался у меня в сердце электрической искрой. Был он строг, как Софреддин. Кто такой, кто-нибудь спросит, имя тиран восточного из «Шехерезады», должно быть. На руках у него было несколько перстней: камень вверх – «да», внутрь – «нет», а также отдельно для «доволен» и «недоволен». Сам говорит одно, а перстнями изображает другое, а когда начинает крутить все перстни подряд туда и сюда, члены совета теряются, что вызывает у него приступ противного, куриного кхекания. Притворяется хромым, а потому разъезжает по дворцу на кресле с колесиками для неожиданного появления перед потенциальными заговорщиками.

* * *

Что значит быть королем, к тому же, самозванцем? Непривычно, согласитесь, звучит в устах человека, которого нет. Хорошо ли быть королем? Что говорят короли на работе? «Кто такой Бернажю?» Нет! «Кто убил Бернажю?» В мое время все знали, кто.

Предположим, что я действительно король, хм, себя не помнящий. Как тогда отнестись к фразе «когда спящий проснется», – явно не обо мне. Как мы все любим себя обманывать. Ох! Пожалуй, лучше всего отодвинуть вопрос о спящем на задний план. Возможно, они имели ввиду меня, когда я вспомню себя. Успокоительная мысль. Второй вариант, я – другой, но какой?

Первое время я вообще не мог понять, что за королевство такое Бавария. Из воспоминаний о прежней жизни помню, что было герцогство. После войны обрели новый статус, что ли? Свою личную жизнь не помню, но историю и географию знаю. Казалось, что знаю! Но все, что я знал до падения, изменилось. Ничего не понимаю, куда я попал. Ощущение, что нахожусь в двадцатом веке, но и в нем самом что-то не так. Все ходят в обычной одежде, скорее относящейся к двадцатым годам, а во дворце те, кто знатнее, надевают камзолы и платья восемнадцатого века, прочие – во фраках. В архитектуре замка – барокко, а в интерьере дворца преобладает модерн в стиле Эрте или Барбье. О, имена декораторов помню, а себя позабыл. Вычурная решетка в огражденье дворца из зеленой бронзы со статуей Афродиты, помещенной в узор.

– Ваше величество, – подмигивает статуя, оказавшись живой, – не желаете осязать что-нибудь?

Что за карнавал? Кого не спросишь, такую в ответ несут ерунду. Приходится сомневаться в психическом здравии окружающих. Я, конечно же, Фома Непомнящий, но не до такой же степени.

Казалось бы, живи себе в беспечности.

Прислуга по каким-то им одним известным признакам угадывает все, что мне нужно, бокал поднесут с вином, даже не спрашивая, каким. Знают, что употреблял до падения. Ходят за мной толпою по парку, один с раковиной вместо пепельницы на тот случай, если захочу закурить, а я не курю, другой с вином на подносе. Скажешь: «Подайте мне лалы!» – и подают. Лалы, сам не знаю, что это такое, драгоценные камни, должно быть, или еще что-нибудь, не важно, главное подают.

Испроси в прошлой жизни принести чашку кофе в кафе, обождешься!

Достаточно рукой какими-то образом пошевелить, что является знаком для них, фрейлину притащат, уже готовую к употреблению. Я не привык к такой фамильярности: «Простите, потом как-нибудь!» Она, разумеется, изображает смущение, переходящее в нечто игривое. Не уловив одобрения в моих словах, мажордом, или как его в цирке зовут, обершталмейстер, может быть по-другому, не помню, а вот: шпрехшталмейстер – вспомнил, приказывает: «Кыш, безмозглая курица, и тряпки свои забери!»

Однако нравы!

Какое-то театральное представление, созданное для меня одного. Что делать? «To be, повторяю, – or not to be». Называют меня Леопольдом, а я ощущаю себя Гамлетом. К тому же имя мне вовсе не нравится, похоже на кошачью кличку. Лучше бы звали меня Флоризель и был бы принцем. С принца и спрос меньше. На все вопросы мне отвечают: «Попозже-попозже, когда придете в себя». А сами такое иной раз сотворят, что мысль возникает: в психушку попал. «Не беспокойтесь, не беспокойтесь, все ритуал», – меня успокаивают.

* * *

– Вам необходимо пройти сеанс гипноза и провокации, – помахивая веером, предложил мне добродушный придворный.

– Что значит провокации?

– Ритуалы.

– Приведите пример.

– Вам ли, ваше величество, не знать, что такое ритуалы! Вы до падения с лошади все ритуалы прошли, вам нужно припомнить всего лишь.

– Вот припомнить я не в состоянии.

– А! Тогда вам нужен пример.

Выводит меня на балкон, усаживает в кресло, фрейлины рассаживаются вокруг, вручает прямоугольную линзу на ручке и указывает рукой в перчатке, словно солью, усыпанной бриллиантами, явно любуюсь собой, восклицает:

– Смотрите!