Текст книги "Энциклопедия юности"

Ж

Жало в плоть

Э

И дано мне жало в плоть, дабы не возгордился.

Ап. Павел

Что касается меня, то с юных лет мне было ниспослано жало в плоть. Не будь этого, я бы уже давно жил обыкновенной жизнью.

С. Кьеркегор

Что было «жалом» во плоти ап. Павла, остается тайной. У С. Кьеркегора – неспособность выполнять долг супружества.

Моим жалом в плоть был левый глаз. Родовая травма, нанесенная щипцами хирурга. Да, меня пришлось вытягивать щипцами, ибо мама впервые рожала в 36 лет, и роды были с осложнениями, я лежал кособоко, поперек живота. Извлекая, повредили нерв. Левый глаз от рождения не поворачивался налево, и при всяком общении, чтобы видеть собеседника и не выглядеть косоглазым, мне приходилось садиться так, чтобы он находился справа или напротив. Это резко сужало пространство коммуникаций и было особенно мучительно в общении с девочками. Мне пришлось осваивать странное искусство левого отворота, правого оборота, «right – turn – art» – однобокого общения с миром. Название набоковского романа Bend Sinister, которое обычно переводится «Под знаком незаконнорожденных», в моем случае имело буквальный смысл – «леванутый», «выгнутый слева» (bend – «гнутый», sinister на латыни – «левый»).

Вместе с тем родовая травма оказалась для меня спасительной, так как избавила на законных основаниях от службы в армии: по записи окулистов, я считался «практически одноглазым». Левым глазом на испытательном стенде я с трудом видел верхнюю строчку из двух навсегда затверженных букв, Е и Р, а вторая строчка уже расплывалась. Таким образом, благодаря родовой травме я родился дважды. Вызволила из утробы и освободила от призыва в армию.

Узнав про страдания одноглазого друга (сам ли ты заметил или я поделился?), ты поспешил с благородным утешением, указав на пример Ж.-П. Сартра с его откровенным пучеглазием и косоглазием, не помешавшим ему стать всемирным властителем дум и любовником умнейших очаровательных женщин, включая Симону де Бовуар. Но как мне было в этом убедиться? Сартр, как баловень европейской буржуазии, не был в почете в пролетарском государстве, и найти его портрет было нелегкой задачей. Я отправился в Библиотеку – второй случай нашего взаимного подстрекательства к словарному поиску (первый был на букву «в», см. ПОЛ). Перерыл кучу книг и журналов. Наконец циклопик уставился во французскую энциклопедию – и, по твоему обещанию, получил заряд метафизической бодрости. Сартр косил сразу во все стороны, левым глазом налево, а правым – направо, что, возможно, символизировало сочетание всех возможных уклонов и экстремизмов в его анархо-марксистско-мелкобуржуазной программе (за левоправое косоглазие его и крыли прямосмотрящие советские марксисты). Путь к влиянию на умы был открыт! Но с девочками все обстояло намного хуже, поскольку случай Сартра им был неведом, а Симона не попадалась на моем пути. Вся юность была прожита с этим жалом в подлобье.

Ю

Мои роковые даты. 5 декабря 1960-го. Когда мусора меня топтали и подбрасывали, давая упасть на вмерзшие в цветочную клумбу кирпичи. До этого я был здоровым, а после… 17 октября 1961-го. Убогая больничка за тракторным заводом, хирурга нет на месте по причине неопохмеленности, тогда как я болтаюсь на ниточке. Прободение язвы желудка. Мне удалили здоровый аппендикс, не подозревая, что в тринадцать лет возможна столь «взрослая» болезнь. Под общим наркозом, сменившим местный, я пережил отлет своей души в открытый космос, тщетное цепляние за космические шестеренки, которые вращались, падение и затухающее самоисчезновение.

Мой le Sursis – военный билет, легализовавший отсрочку

На призывном пункте врач приняла мой шрам за ножевой, а когда наступила пора представать перед девушками, разнообразия ради говорил, что в меня стреляли из лука (как в того греческого графа из «Фиесты»).

Это «жало» спасало много раз, начиная с отсрочки от призыва в армию – главной угрозы юности.

Дневник

Март 1969.

…Внутренности мои оставляют желать еще более лучшего, чем оставляли несколько дней назад. Неуклюжая эта фраза говорит о том, что худо с физической точки зрения. Интересно отметить, что сообразно усугублявшему душевному расстройству предыдущих дней мое здоровье ухудшалось, а вот теперь, когда оно соскочило на предпоследнюю ступеньку, я, кажется, стал поправляться нравственно.

Когда придешь, наверное, снова осведомишься о самочувствии здоровья.

А! Хотел было написать свои упреки, да не буду, раздумал.

Неужели я так и погибну в самом начале своей единственной любви, в начале таланта, в начале жизни. Похоже на то, когда чувствуешь эту подбирающуюся боль. Возможности любви и дара – откуда были они во мне? – уйдут вместе со мной. Что может быть хуже не узнать – на что ты был способен в жизни? Ничего. Знаю, что умру. Но еще не сейчас. Смерть во мне, как и жизнь, и они в неустойчивом равновесии. Кажется, я уже где-то писал так. Еще не сейчас. Год назад, 1 апреля, был близок к Богу… Я сегодня, 30 марта, умираю больше, чем на день: каждая минута этого дня для меня мера не времени, но страдания.

Умру один – а все они, кто жил возле меня, вблизи меня, останутся по-прежнему дышать и доканчивать жизнь в суете, а если я один говорю, что жить надо иначе, почему не живу (страшно сказать – не жил).

Все. Боль идет. Все.

31 марта.

Сегодня лучше, боль затаилась, но помнить, что выздоровление будет продолжительным – и жить тихо и добро, с тихой и доброй внутренней улыбкой…

* * *

И вот, Миша, не столько гео-, сколько медико-политический факт. Язва (средневековое слово, только персты туда вставлять) была неразлучна со мной до пересечения госграницы СССР. То есть «до бугра» еще страдал, а как перевалил, так рукой сняло. Так что через полтора дня в Париж приехал совершенно здоровый человек, который больше не имел рецидивов на свободе.

Желание

Э

В юности я открыл для себя с изумлением то, что стало потом одним из мотивов постмодерна, – вторичность желаний как предметов желания. Вот запись 18-летнего:

31.3.1969.

«…Сама жажда – не чужим телом вызывается, а собственным представлением о том, что она вызывается чужим телом. Не жажда жаждет, а жажда жажды, жажда жаждать чужое тело… Прямой жажды нет, а попытки умственной жажды воссоздать и взбудоражить телесную – утомляют…» Тут свойственное юности умствование, с накручиванием одних и тех же слов, с неизбывным зацикливанием на себя: множественная рефлексия, само-само-самопознание, ряд глядящих в себя зеркал, завороженность этим зеркальным королевством.

Но отсюда выводился и противоположный мотив: всякое умствование – только слабая попытка оправдания жизненных побуждений. В тот же день, на следующей странице:

«Человеку хочется жить, но, чтобы оправдаться в этой своей животности, он говорит о тайнах и красотах жизни. Человек – это животное, пожелавшее себя оправдать и проделывающее это с неисчерпаемым хитроумием и разнообразием».

Вот между этими двумя крайностями – порывами жить в полную силу и осознанием сделанности, нарочитости самих порывов – и протекала моя юность. Все время кажешься себе вторичным, выдуманным существом. Тебя еще нет. Ты сам себя делаешь у себя на глазах. Твое «я» пахнет трудовым потом самотворения.

Или так: разжигаешь костер, а поленья сырые, непропеченные. Вместо веселого, пляшущего огня – густой, едкий чад, щиплющий глаза и ноздри. Хочется плакать от этого праздника жизни. «Прекрасная юность» – это только дымная просушка дров, в ожидании, когда в зрелости они разгорятся с веселым треском и сухим жаром.

Ю

Столь редкое тогда слово, что не без усилия я осознал, что имеет в виду хрипловатый голос с магнитофона Оси Маршака: «Пойдем в кабак, зальем желание», – ах, оно по отношению к Нинке, которая со всей Ордынкой…

Желания были не столько темны, сколько требовательны и взаимопротиворечивы. Сидеть и писать? Но о чем? Отдаться самосозерцанию, опуститься на дно души и пускать хрустальные пузыри? Или идти наружу, во вне, в опасный мир, – за опытом? О, этот Experience c приставкой, выводящей тебя за свои пределы: Ex! Наружу! Чтобы подставить себя под впечатления, позволить им впечататься в ткань души. Конечно, важно «как», а не «что», но все же невозможно пренебречь…

17 лет

В каждый отдельно взятый момент твой соавтор являл собой живое воплощение острого конфликта желаний. А если учесть, что к каждому из них я относился не с робостью, а по французской формуле vouloir c'est pouvoir, хотеть значит мочь, можно представить себе, каким безумием могла представляться извне, далеким моим домашним, эта моя безудержная юность.

Дневник

13 февраля 1968.

Надпись на столе. «Даша! Я тебя обожаю. Харитон. Вы мне противны, Харитон. Даша».

Цвет бордо – он так щекочет нервы.

Возбуждение ощущается так: толчки и ощущаемое расширение ниже лобка. Когда ты сидишь вполоборота и смотришь на полные ноги выше колена в темно-красных тугих чулках.

Ах, господи. Когда увидишь, как женщина выгибает спину, выпрямляясь, сидя, и как выглядит при этом ее зад.

Взять ее руку. Кисть тонкая, удлиненная, но пальцы коротковаты и полны. Но когда рука свисает и когда она бела и нежна, и розовое, и голубое, – не видишь этого.

Ставит ногу в красном чулке косо, заводя за деревянную ножку стула.

Мохнатая, очень короткая юбка соответствует тогда высоте обтянутой ноги выше колен, и я благодарен за это стулу.

Ширина и тугая натянутость над соединенными ногами юбки всегда волновали меня.

Он мечтал, подпершись, чтоб он со всеми этими женщинами прямо с лекции попал на необитаемый остров. И чтоб, кроме него, ни одного мужчины не было…

…– думал он.

Она кончиком авторучки отделяла пряди волос из своей короткой прически и перекладывала их.

И все-таки потребность натягивать юбку, хотя она все равно не доходила до колен.

Май 1968

Наверное, всю нашу жизнь можно сравнить с неутоленным половым желанием (томление) и удовлетворением его (пресыщение, отвращение). Этими величинами определяется жизнь большинства людей.

Ленин, тт. 31, 28, 29, 23 (4-е издание «Левизны…», «Очередные задачи Советской власти»).

She sat down near beside me and I felt my nostrils flared.

Запахи – слева и справа.

* * *

Антоним либидо – мортибо.

А синоним – юность. Светоносная постольку, поскольку она либидонозна.

Женщина

Э

Из дневника

15.11.74.

«Женщина должна быть чудом, беззаконием, беспричинностью, евангельским чудом в смысле боговдохновенности. Это есть у Пастернака. «И я пред чудом женских рук…» Я мог бы влюбляться в толстовских и пастернаковских женщин, но не в достоевских и бунинских. В первых – чудо, во вторых – сила. Первые мерцают, вторые ослепляют».

Мне еще в отрочестве очень нравилась Екатерина Бакунина, в которую был влюблен молодой Пушкин. Ее портрет был в последнем, литературном томе первого издания Детской энциклопедии (желтой). Правда, на этом наши вкусы с Пушкиным разошлись. К Наталье Николаевне я был равнодушен. А вот другая Наталья, Ростова, мне была в возрасте 16–18 очень небезразлична. Вообще интересен этот выбор юношеских литературных влюбленностей. Женщины Достоевского и Бунина меня интриговали, но пугали, и если вызывали волнение («Муза», «Руся», «Антигона»), то очень отчужденное. Может быть, кроме еще одной Натали, из одноименного бунинского рассказа. Вообще, в его женщинах мне недоставало какой-то застенчивой прелести, они были чересчур вызывающими, и, если поглядеть на жгучего красавчика Бунина, можно понять, почему у него сложился такой опыт. Наверно, такая мужская красота пробуждает хищное в женщинах. Тургеневские девушки мне нравились больше, но в них как раз не хватало дерзости, вызова, поэтому больше всего меня, как и следует ожидать, увлекла Зинаида из «Первой любви» (когда я был как раз ровесником ее героя, 16 лет).

21.11.74.

«Женщина должна радоваться всему сущему и наполнять его собой; в этом – ее назначение и ее помощь мужчине, который, напротив, должен быть всем недоволен и все переделывать. В этом равновесии между приятием и преобразованием и кроется двуполая тайна мира».

«Как ты относишься к женщинам?» «Каких женщин ты предпочитаешь?» Не люблю таких вопросов. Тот, кто говорит о женщинах во множественном числе, их не достоин.

«В Книге Бытия говорится о том, что «сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены». (Быт., 6:2). По преданию, речь идет об ангелах, спустившихся с неба, чтобы соединиться с земными женщинами. А мне видится отрывок из еще не написанной Книги, где говорится о женщинах-ангелах, спустившихся с небес к сынам человеческим, чтобы они могли узнать вкус неба».

Ю

Должно быть, лестно им такое отношение, но интеллектуально, пожалуй, они восстанут. Что сказать… в условиях, когда уста запечатаны гендерной корректностью – которая еще хуже, чем полит-?

Наш общий знакомый подтрунивает над моей «раненностью женской долей». Как могло быть иначе в том контексте? Если жалость унижает, то что же делает жестокость? Возносит с серпом на пьедестал? Нет, я всегда был связан если не состраданием, то эмпатией. Эмпатировал им. Женщины порой требовали от меня «быть мужчиной»; я же в этом смысле взаимностью не отвечал, а если однажды в городе Солнца Московской области и пообещал одной парижанке «сделать ее женщиной» (в смысле косметики как непременного, казалось мне тогда, атрибута) – то этого мне не забыли никогда. И правильно. Начиная с того, что косметика – вредна.

Нет ничего лучше женщин в этом мире, но там среди них – своя иерархия, свое небо и свой ад. И если среди них (почти) не бывает серийных убийц, то встречаются и салтычихи, и эльзы кох, и разного рода «кастраторши» – которые по причинам, имеющим отношение к их отцам и опыту с мужчинами, просто не могут не бороться с хомо эректус.

Больше всего мне нравились глаза. Неважный был их чтец, свое будущее в них прочесть мне было не под силу. Но один из ангелов этого пола нашел меня, слетев с небес, и да – дал узнать другое небо и свободу.

Э

Еще и такая черта мне знакома с юности: вожделение к женскому уму. Однажды я испытал его к твоей знакомой В.: стал проникаться по мере разговора, притом что к ней самой оставался безразличен. Внешне она была миловидна, но оставалась как бы в тени своего властного ума и очень уверенной, бойкой, выделанной речи, в которой, может быть, отражался опыт ее общения с тобой и с Битовым, ваши речевые манеры. Это был высший класс, я таких женщин еще не встречал. Диана Филибер. Вожделение к ее уму могло бы разлиться и шире, если бы я не понимал его безнадежность, поскольку и Феликсом Крулем (Арманом) я не был.

Ю

Крулем я не был тоже.

Как и Германом из «Пиковой дамы».

Азарта отрицать не стану, но сюжетные коллизии в моем приватном случае выпадали на долю персонажа, который их совершенно не искал.

Э

Запись конца 1974 г., меньше чем за два месяца до встречи с будущей женой: «Я ищу женщину, которая стала бы мне ученицей по уму и наставницей по сердцу».

З

Замыслы

Э

Замыслы – мой излюбленный жанр, и, будь моя воля, я бы ни в каком другом не работал. Очертить возможности книги, статьи, рассказа – это и значит реализовать их самым экономным способом. В годы юности я замышлял в основном рассказы, и накопилось у меня таких сюжетов больше сотни; но в ход пошло несколько десятков, и то лишь до стадии первых набросков; а довел я до конца только «Мертвую Наташу».

Кроме того, был задуман и почти написан цикл из трех больших рассказов.

«Паломник» – о путешествии молодых людей в Ясную Поляну и о том, как одному из них (мне, конечно) было трудно влиться в компанию, как толстовская рефлексия мучила меня и в поезде, и в самой усадьбе и как я, в конце концов, убежал от всех, включая Л. Толстого.

«Кочевник» – о студенте в фольклорной экспедиции, которому нравится сельская девушка; но она мучительно не свободна от какого-то властного мужчины, который приходит познакомиться со студентом – и оказывается пошловатым и даже заискивающим местным учителем.

«Гость» – о том, как молодой человек по приглашению однокурсницы приезжает к ней на дачу и впервые в жизни оказывается в идиллических обстоятельствах, созданных для любви; но никак не может заставить себя полюбить.

Общая тема цикла: отчуждение, попытка быть не собой, сделать из себя другого – и труд души, который тратится на эти напрасные усилия. Конечно, герой всех этих повествований – я сам, поскольку моя юность – это попытка сделать из себя «мужчину как надо», «гражданина как надо», «человека как надо» – и натужный скрип шестеренок, издаваемых этой душевной машиной самопринуждения. «Искусство быть собой» мне давалось с трудом, я боролся со своей мягкой, расплывчатой, инфантильной природой и старался подчинить себя плановому хозяйству: «построить социализм в отдельно взятом индивиде». В течение недели-двух – прочитать пять книг, написать статью, познакомиться с девушкой или даже покорить ее… Конкретные замыслы, точнее, формы самопринуждения, сменялись, как правило, не воплощаясь, но я испытывал странную смесь удовольствия и отвращения, пытаясь навязать себе то, к чему не лежала душа, но что я считал обязательной стадией взросления. Главным замыслом моей жизни был замысел самого себя, от которого опять-таки остаются только черновики.

Научных замыслов в ту пору было гораздо меньше, чем литературных. Меня увлекала грандиозная перспектива «общей эстетики» – как науки о формах завершения всех вещей. Природное, психическое, социальное, экономическое, техническое, историческое – каждое из этих явлений, достигая полного самораскрытия, становится эстетическим: красотой природы, совершенным организмом, гармоническим характером, самодействующим автоматом, государством как произведением искусства… Этого замысла я тоже не осуществил. Зато научился сочинять манифесты, проекты, словари возможных концептов и терминов, виртуальные книги-конспекты, т. е., по сути, посвятил жизнь «замыслам» и обосновал такой способ мышления в «Философии возможного» (2001).

Ю

Все время вспоминается, и я его, пожалуй, выговорю, местомиг предзамысла всех моих последующих замыслов. Только что прочитан первый том Хемингуэя. Черный, он остался дома. Подросток, я взбираюсь по дамбе, падаю в сугроб. Проза так промыла мне глаза, что больно от новой зоркости. Но к чему мне она? Я впечатан в снег, как в окоп, и чувствую себя снайпером без цели. Передо мной настолько все уродливо, что можно сложить перо заранее. Все обрекает здесь на сдачу, полную и безоговорочную. Трубы, дымы и мамонтообразный элеватор – но, скорей, слоновий, поскольку гладки бетонные бока. Справа наш микрорайон, слева промзона; между этими отталкивающими невыразимостями, которые и выражать никто не собирается, тащится трамвай. Слева направо. Дуга искрит и осыпает бессмысленную красоту. Потом другой. Тоже искря и рассыпая, только двигая хрусталики справа налево. Так что же делать? Что мне делать? Вот взять и околеть в снегу. Никто не поймет причин. Того, что самозаморозился я в знак протеста против того, что предстоит. Или набраться терпения и ждать, когда возникнет цель? Прежде времени не высовываясь, чтобы не пришили, как того финна – отчим. Но каким же снайпером нужно стать, чтоб терпеливо ждать годами?

Еще светло, но раз – и расцветает нежно-неоновая вывеска на доме, где кинотеатр «Смена».

Та, которая постоянно сменяет отработавших свою. И та, которая массово придет на смену, когда исчезнут эти – работой отработанные.

«Трудовая», короче.

Не литературная.

Дневник

16 лет.

1964.

Для того чтобы написать роман в 45 000, надо в день на протяжении 270 писать по ≈ 160 слов.

«1-е наброски к роману» Х. Заболевает. Болезнь. Все было давно, так давно… вспоминает.

План

Глава первая

I

Болезнь

…он думал о смерти. Он переписывался с одной девочкой из Латвии. Она утонула. Он увидел ее впервые, когда ее мать прислала фотографии. Он тогда был в 6-м классе. Умер дедушка, и они с матерью летали на похороны. С неделю он не ходил в школу.

Без любви не бывает.

Какая бывает любовь?

1. Редко удачная. Оригинально, но не жизненно.

2. Неудачная а) ревность б) треугольником.

3. Всякая.

Некто личность. Цель пронизывает его существование. Какая?

Влечение пола.

Если он любит, а его нет, то он слюнтяй. Читателям он не понравится. Но стержнем должно быть не это.

В одной повести 1) трактор изучали.

В другой 2) Аню искали.

Мотоклуб?

Девочка, увлекающаяся философией?

Парень или Она увлечен(а) театром. Не любил я самодеятельности. Гамлет в их постановке.

* * *

В тот год летом в Ленинграде мне захотелось написать сценарий – именно так – о Петербурге Достоевского. Точнее, Раскольникова. От дедушки осталось старое академическое издание «Преступления и наказания» с комментариями, и с этой тяжелой книгой большого формата я ходил по топонимии романа, смотрел на тополиный пух на поверхности канала Грибоедова, перешед чрез мост Кокушкин, совершал эти знаменитые 740 шагов мимо решеток Юсупового сада до дома старухи-процентщицы, собравшись с духом, дергал за звонок и вообще всячески носился со своей идеей, пока не прочел в «Иностранке», в разделе новостей мировой литературы, что меня опередил уважаемый мной Генрих Бель – по заказу Кельнского телевидения снимающий фильм «Петербург Достоевского» по собственному сценарию.

Дневник

1965, 17 лет.

Роман «16–17»: материалы.

Конечно, молодежный. Целеустремленность, неудовлетворенность, отношение ко взрослым.

Подонки: помню, когда мы сюда переехали, пошел я ковер выбивать. Тогда-то мы и познакомились. Тогда они были только гнусными подонками – в уборных подглядывать.

Многих сейчас пересажали.

Может, стержневой темой сделать преодоление (?) чего-либо. Преодоление трусости (скажем). Тема эта трудная. В рассказах налево-и-направо: преодоление пьянства, или еще чего.

Логически обосновать:

Мальчик думает, что он трус. В любви – он трус. Почему:

‹…›

Действующие лица:

Андрюша Корнилов (его болезнь, его день рождения, его мир) – не знает, кем хочет стать.

Виктор Лобачев, друг – бассейн. Психиатром.

Славик Нетемин – театрал.

Наташа Лисицына – философ юный.

24 октября 1965

Хорошая тема для рассказа пришла мне в воскресенье в 18.50.

Узкие полоски заката на сапоге, старик, живущий грибками, – бывший НКВДэшник; на даче – его быт сейчас. Новое. А его жизнь была отнюдь не героична. Человек с ружьем он был, в эпоху сталинских извращений тридцатых годов. Зимние сеновалы…

…Или человек – жизнь его в страхе, не перед людьми, перед собой. Он был, скажем, полицаем при немцах.

Завидую людям будущего – сколько они будут знать о нас, чего мы о себе и не подозреваем.

* * *

Замыслы рассказов возникали каждый день, иногда по нескольку. Приходило название, оно готово было вытащить за собой рассказ. Таких замыслов-названий в дневниках моих десятки. «Мертвый час, изгой!», «Мечтатели мы были ужасные» (рассказ о юности Достоевского). Питерский рассказ – «Частный человек с улицы Правды»…

Дневник

13 февраля 1968.

Рассказ: Девочка Рубина любит меня несколько лет. Мое отношение к этому, и вдруг как-то, на каникулах, она приходит и говорит, что ее отцу осталось недолго жить.

Вот и все – как в жизни…

* * *

Один из замыслов весны 68-го вдохновлен размышлениями о тебе и твоем образе жизни:

Взять описать университетскую жизнь одного студента, но который живет дома. Мне нужно где-нибудь ежедневно уединяться! Общежитие все время невыносимо.

14 марта 1968.

Меня тянет написать воспоминания, чтобы освободиться от детства. Ведь и Толстой писал в юности о детстве.

3 марта 1969.

Неужели меня ждет судьба литератора, который вынашивает годами – не произведения, а раздумья о них?

Сегодня много думалось о Лесном рассказе (не знаю даже, как его обозначить).

Зашифрую на всякий случай все названия…

12 ноября 1969.

…«Жених» – это рассказ о том, как освобождаются от любви, разлюбливают, отвязываются внутренне. Рига. Дом. Утро. Район особняков. Зоопарк зимой. Что-нибудь еще, обед хотя бы. Отъезд. Эпилог.

К «Жениху». После Рижских событий дать в одном периоде историю болезни, очищающей, освобождающей, уже московской, и – как кризис – вдруг моментальное прозрение, подготовленное длительностью страдания: взгляд из окна на вьетнамцев.

Лучше из этого сделать повесть. Названия глав – иронические характеристики. Это не мой роман, потому что в роман я ее не хочу, а избавиться и покончить с ней можно и в повести.

* * *

Как только попал в МГУ, захотелось написать «московский» роман. Морально-этическое название «Иногда хороший человек» превратилось в «Славяно-греко-латинская академия». Потом сменилось много других. Больше всего, в смысле «московского» романа, я продвинулся летом 1971 года. В следующем году у меня начался реальный роман, который надолго отвлек от этого жанра. А когда он вернулся в середине 70-х, я его не узнал. Замысел первого романа, исполнение, публикация (не по-русски, увы) и даже признание его ждало меня там, где я выбрал «свободу творчества», – в Париже.

А вот замысел, который влился в тезаурусную идею этой нашей с тобой «ЭЮ», впервые воспламенил костер, который притянул мой взгляд зимой 1970 года. Находясь в Минске, в том же Заводском районе, в академотпуску, я шел в читальный зал библиотеки детства, думая о том, что сказал мне Битов. Написать автобиографию или мемуары, но только доподлинно как было. Ничего от лукавого ни до, ни после точного воспоминания, соответствующего правде жизни. Еще думал об Унамуно, который считал, что достаточно одной-единственной фразы, чтобы раскрыть себя целиком. Как эту фразу написать? Вокруг было бесконечно уныло, за исключением этого костра на снегу. Озарения, подумал я. Сатори не сатори… Микроисповеди. Вернулся домой и тут же начал. Жанр нравился, название не очень. «Мгновенные микроисповеди».

Как-то тяжеловато для исповедальных вспышек.