Текст книги "Энциклопедия юности"

Возраст

Э

Есть возрасты, которые носишь, как шубу с чужого плеча. В юности у меня было такое чувство, что это не мой возраст, что я должен через него пройти по необходимости, по закону взросления, но что я был бы рад поскорее сбросить эту тяжелую для меня ношу и облачиться в какой-нибудь деловой костюм или семейный халат. Мне кажется, что подростком (до 17) или молодым (после 22–23) я был больше в своей стихии.

Ирония одежной метафоры в том, что я на всю жизнь зафиксировался именно на свитерах, которые начал носить в юности, и не люблю костюмов и другой «взрослой» одежды. В университет хожу, лекции читаю только в рубашках и свитерах. Еще более глубокая ирония в том, что обстоятельствами жизни сейчас, заканчивая эту книгу, я отброшен в тот самый неприкаянный возраст, который в ней описываю. Как будто эта книга меня «заговорила» и перенесла назад на много лет, в пору грез, призраков и надежд, перевешивающих массу зрелого «уже-бытия».

Ю

Дневник

1968, 17 марта.

В 11.45.

Для меня ясно одно – что взрослой жизни, о которой я думал серьезно в отрочестве, такой, какой я себе представлял, – ее нет, и для меня ее не будет. В 16 лет я думал о том, как изменится мое самосознание в 20 лет, но оно неизменное, и я сейчас, в 20 лет, сознаю себя так же, как и в 13 – возраст иллюзий о будущей жизни; иллюзий, которые вдруг ушли…

* * *

Где-то к концу работы над этой книгой мне, Миша, приснился сон. Солнечный проспект. Новый Арбат по направлению к Кремлю, но только с неправильной стороны: то, что должно быть в реальности с правой руки, переместилось по левую.

Я везу на тележке рукопись книги Президенту, а точнее «читающей» его Фаворитке. На левой руке у меня пододеяльник, налитый водкой. Это бакшиш. Некоторые прохожие улыбаются по-доброму, понимая, в чем тут дело.

– Вы уверены, что Она дома? – пропускает меня хозяйка прачечной, изнутри которой вход к Фаворитке, но из входа сквозит пустотой отсутствия.

У них здесь свои заботы – мне не вполне понятные. По мнению хозяйки, дело решится положительно, если нанести на короткие рукава рубашки красную кайму. Чем и призвана заняться служащая здесь девочка. Она вдавливает кристаллы в ткань утюгом и грубо отвечает хозяйке, что знает лучше, потому что на самом деле она белей нее и у себя дома была совсем белая. Я окидываю девочку взглядом.

– Вы здесь так загорели?

– Да.

Чувство собственной важности ее переполняет. Самоволие и всевластие, желание подменить все и вся собой, доходит до того, что она по ходу работы с утюгом приказывает расстрелять всех сверстников, призванных в помощь. «Девочка Жизнь? – думаю я, вспоминая блокадную повесть Николая Чуковского. – Нет, эта девочка – Смерть!» Но я не успеваю отдаться гневу, потому что девочка Смерть идет еще дальше:

– А разве вам они нужны для книги?

– А как же! Ну, конечно!

Девочка делает жест. Телега, запряженная невидимой лошадью (только оглобли торчат), возвращается, и я вижу, что она полна трупов. Расстрелянные дети лежат друг на друге, как в игре куча-мала. Девочка предусмотрительно велела переложить их половиками (исподдверными, пыльными) и другими тряпками, чтобы трупы не пачкали друг друга кровью, но я вижу, что половики промокли, и вид этой черно-сочной влажности наполняет меня сознанием полной необратимости. Однако Девочка – не только Смерть. Она есть девочка Воскресение и Жизнь. По мановению ее руки, точнее, по нетерпеливому щелчку сухих ее пальцев, начинает шевелиться верхний мальчик – коротко стриженный, в светлой рубашке и темных штанах. Вся телега приходит в движение. Дети оживают неохотно, и я понимаю – почему. Из определенности небытия они возвращаются в полную неопределенность жизни – к этому низкому небу над плоской землей, только слегка разрытой, поэтому непонятно, в каких целях? То ли сельскохозяйственные работы? То ли рытье окопов и траншей, создание линии «заблаговременно подготовленных позиций» для отступающей армии? И вообще. Что будет дальше? Этого не знаю ни я, ни они – садящиеся в телеге, поднимающиеся, неуверенно слезающие на вновь предстоящую им землю.

Э

В чем смысл твоей сновидческой притчи? За все отвечать не берусь, но все же… У меня такое чувство, что все прожитые возрасты – это наши дети. От младших – до старших. По мере умирания в одном возрасте и перехода в следующий эти умершие возрасты воскресают уже в виде наших детей. Вот мальчик Мишенька, прижавший к животу мяч; вот юноша Миша, строчащий конспект в Коммунистической аудитории; вот молодой отец, помогающий дочке-первенцу делать первые шаги по дачной дорожке; вот репетитор Михаил Наумович, ведущий занятие с учениками; вот professor Epstein, выступающий с лекцией на конференции… Все мои «я» – разновозрастные дети. Кому-то из них нынешний я прихожусь прадедом, кому-то дедом, а сорокалетнему professor Epstein – отцом. Я их давно перерос и могу общаться с ними как с родными – любуясь ими, подтрунивая, пеняя, наставляя, делясь новостями из более поздних возрастов и черпая запас свежих переживаний из более ранних. Все мы члены одного большого, теплого семейства. Пристрастнее всех я, пожалуй, к юноше Мише, своему внуку. Вот кого учить и учить. Вот кто ведет себя так глупо, самоуверенно и беспомощно. Вот кого мне жаль больше, чем всех других.

См. Послесловия. К ФИЛОСОФИИ ВОЗРАСТА

Вредные привычки

Э

Первой моей вредной привычкой было собирание монеток (там, где они дома плохо лежали) и складывание про запас в сломанный старинный кувшин, куда, я думал, родители не заглядывают. Лет в 7–8 я уже накопил, наверно, несколько рублей «медью и серебром» – и каково же было щемящее чувство позора, когда мама раскрыла мое хранилище и реквизировала в пользу семейного бюджета! Это навсегда подорвало во мне стяжательские наклонности, и, насколько я помню, «жадиной-говядиной» меня никто не дразнил.

В шестом или седьмом классе я начал курить, чтобы не отстать от мальчишек, а поскольку законных способов и средств добывания курева у меня не было, я не гнушался даже подбирать окурки на улице – и складывал их где-то в сарайчике. Отец был заядлый курильщик, но обирать его исподтишка я не решался. Мама и этот мой склад нашла и распотрошила – и взяла с меня честное слово, что я больше никогда не буду курить. Слово держу, тем более что редко какой запах вызывает во мне большее отвращение.

Водку впервые попробовал на вечеринке уже в 10-м классе, и она отчаянно мне не понравилась. И по сей день я предпочитаю сладкий алкоголь, красные, особенно крепленые вина. Но больше всего ликеры: шоколадные, кофейные. Впрочем, не исключено и локальное воздействие: так, в Эдинбурге с наслаждением пьется виски, а в Дублине пиво, притом что обычно эти напитки мне чужды. Это атмосферические напитки, в которые вселился гений места.

Что касается вредной привычки, свойственной периоду созревания, то я с ней изо всех сил боролся – и на долгие месяцы побеждал. Думаю, ничто так не закаляет волю, как борьба с этой привычкой.

Ю

Дневник

18 лет.

Что я когда-либо пил:

1. Водку

а) московскую

б) столичную

в) старку.

2. Спирт, разбавленный водой.

3. Самогон.

4. Коньяк

а) три звездочки

б) четыре звездочки

в) югославский

г) венгерский.

5. Бренди.

6. Рислинг румынский.

7. Ркацители.

8. Фетяску.

9. 777.

10…

Как тебе? Сравни с Америкой, где пиво с 21 года. Но это не список начинающего алкоголика. Попытка сопоставить себя с героями любимого писателя. То, что пили они в Италии и Франции, отражал параллельный список. Хемингуэй возбудил интерес к алкоголю, но уберег от крепких напитков. В стране водки с юности был взят иной ориентир:

Пил:

8/X-66. Cabernet (болг.) – так себе; красное, сухое.

Шампанское румынское полусладкое – неплохо.

Портвейн белый таврический – дерьмо, мягкий, крепленый.

9/10. Каберне молдавское – хорошее вино.

10/10. Гамза (болгарское) – сухое, но довольно сильное, красное.

13/10. Коктейль (и неплохой, но 1 р. 19 коп) на втором этаже с К.

На Ленгорах мной правили Liebe und Hunger, Любовь и Голод – не «веселие Руси». Бутылка была редкостью. Американская сигарета тоже. Вот это был неподдельный кайф. Скажем, «Пелл-Мелл» без фильтра.

Аурора могла курить и «Шипку», но с ее появлением пришел кофе, тогда как алкоголь отошел куда-то на задний план. В ее парижской коммунистической семье исповедовали ленинское: «Трезвость, трезвость и еще раз трезвость». Речение советских 70-х: «Без кайфа лайфа нет». Но лайф оказался возможным и без кайфа в алкогольном смысле. Кофе и сигареты (как назвал Джармуш свой фильм, посвященный нашей генерации). Этого было нам достаточно. В состоянии, которое завещал Ильич, мы на пару и склонялись к «примарному» (то есть «примитивному» по-французски, а именно на этом языке нас за это упрекали) антикоммунизму.

Время

Э

Время я переживал очень напряженно, чувствовал каждой клеткой, как оно уходит, и пытался его задержать – остановить мгновение. Не потому что оно прекрасно, а потому, что оно пусто – и мне хотелось вложить в него как можно больше труда и смысла. Мне был близок горестный вздох Юлия Цезаря: «Двадцать два года, и еще ничего не сделано для бессмертия!» Я укорачивал эту максиму до дней и часов: «Уже целый час прошел – а еще ничего не сделано для бессмертия».

Вместе с тем на меня порой находили приступы оцепения.

Из дневника

21.4.71.

«Слабеет напор жизни… Все бы сидел, как каменный божок, и созерцал, и ощущал течение времени сквозь себя. Время завораживает своей мирностью, ибо мгновения невольно и без борьбы уступают друг другу. Нет ничего невозмутимее и чище времени. Пусть его, пусть… Радуюсь эпическому полноводью и глади снов».

Следуя графике таких зигзагов, подъемы в моей жизни плавно чередовались со спадами. За шесть лет: с 17 до 23 – я пережил три больших подъема:

1-й курс (1967–1968);

конец 3-го (у В. Турбина) – начало 4-го курса («Мертвая Наташа», 1969–1970);

и «6-й курс», уже после окончания МГУ, когда работал в ИМЛИ (1972–1974).

Периодичность была такая: год подъема – полтора года упадка.

После окончания университета моя погоня за временем перешла в новое исчисление – «единицы работы». Каждая единица равнялась примерно часу продуктивного труда, итогом которого должна была стать напечатанная на машинке страница или 40 прочитанных страниц. Длилось это года три, а потом я женился и стал давать себе поблажку. Чувство времени изменилось: его полнота определялась уже не производительностью, а внутренней насыщенностью, состоянием души.

См. ПРАВИЛА ЖИЗНИ, РАБОТА

Г

Гипотеза

Э

Из дневника

1.4.1973.

«У меня нет ни дара слова, ни дара фантазии, ни дара общительности, ни дара обаяния, ни дара аналитика, ни дара умельца… Но если бы существовал отдел гипотез, я бы в нем продвинулся в начальники. Из наличных элементов реальности складывать вероятности для будущего – таков мой особый дар, который мог бы пригодиться мне в обществе, которое гадает о своем будущем на тысячелетия вперед. Сейчас такое общество можно найти только в сумасшедшем доме…

Открываю бюро гипотез. Гипотезы, в отличие от планов и проектов, не несут никаких обязательств перед будущим и сами не накладывают на него никаких обязательств. Позиция гипотезы по отношению к будущему благородна: она не навязывает ему себя, но ищет в настоящем средств, которые могли бы пригодиться будущему. Если проект – это переход возможности в действительность, то гипотеза – это переход действительности в возможность. Проект: одна из тысяч возможностей выбирается для осуществления в действительности. Гипотеза: одна-единственная действительность порождает тысячи возможностей».

Ю

Одну из самых прекрасных «а что, если?…» моей погибающей советской юности подарила мне Аурора удушливым летом 1972 года – «когда все горело».

В момент рождения гипотезы мы гуляли в «зоне отдыха» за Киевской железной дорогой, по которой спустя три года я отправлюсь на «поезде дружбы» в свою первую заграницу – Венгрию. Такого поворота события я, подпольщик, представить себе не мог в тот день, когда мы нарушили наше солнцевское «взаперти» и вышли, чтобы, помимо кофе с сигаретами, добавить в режим питания еще и воздух. Жарко было очень. Сосняк полон ржавых консервных банок и бутылочных осколков. Меня охватил стыд за родину, которую без комментариев созерцала иностранка. Озерцо, к которому мы вышли, было набито, как автобус в час пик. Выгоревшая трава вокруг стоящей в воде толпы тоже сплошь покрыта телами отдыхающих. Наше появление многих заставило повернуться на живот и даже принять сидячее положение. Чтобы лучше видеть. Множество глаз уставилось на нас – обычных, казалось бы, студентов МГУ. Острое любопытство. Что мы будем делать дальше? Озерцо было «не резиновое»; но будь оно даже совершенно безлюдное, лезть в это я бы не рискнул из-за колера и консистенции того, что его наполняло. Просто позагорать? Она в парижском купальнике, я в полосатых японских плавках… как бы мы выглядели среди «семейных» трусов до колен, атласно-коробчатых бюстгальтеров, складок жира и подвернутых рейтуз. Обнажаться мы не решились. Но просто так уйти, повернувшись к народу спиной, казалось тоже невозможно. Зачем обижать людей? Мы сели на голую землю, я оперся на локоть. Стоило закурить сигарету (на последние франки Аурора приобрела блок «Pall Mall»'а в отеле «Украина»), как лежбище перед нами стало приходить в движение. Курильщики «Беломора» и «Примы» омрачились, выражая недовольство потусторонним благовонием. Какой-то мордоворот поднялся и стоял на одной ноге, ища, куда поставить занесенную. Глядя при этом в нашу сторону – хорошо, если только с намерением «стрельнуть». Подруга моя пребывала в состоянии блаженной доверчивости к этому миру и удивленно расширила и без того огромные глаза, когда я предложил без промедления валить из этой «зоны».

Тем самым, возможно, вызвал соответствующий «поезд мыслей».

Ждем автобус 552 до «Юго-Западной». Солнцево. 1972

По пути обратно в Солнцево Аурора стала перебирать варианты совместного существования в «биполярном» мире тех времен, когда терциум не был датур. Здесь? Из подполья надо будет выходить. Становиться писателем официальным. Советским? Ну да. Ты же советский гражданин? Членом Союза писателей. Как твой… Он спился. Со мной тебе этого не грозит. Мы посмеялись, я сказал:

– Есть еще вариант Солженицына.

– Бороться с режимом?

– Просто писать свободно.

– В стол? Как сейчас?

– Нет, печататься… Там.

– Это лагерь.

– Я буду писать про любовь. За любовь не посадят?

– Нет. Невозможно.

– Почему?

Я еще не знал, кто у нее отец. Второй случай в жизни, когда в разговоре со мной про отца затемнили. Первый был, когда «шефа жандармов» назвали историком. О своем парижском отце она сказала: пишет для газет. Журналист? Вроде того.

– Не вариант, – закрыла она тему. И другим голосом, будто стараясь прозвучать легко, задала вопрос: –  А если тебе в Париж уехать?

– Да хоть завтра.

– Нет, я серьезно?

Она нарисовала мне картину полного отчаяния. Окраина, бидонвиль, и я, еще один выброшенный на свалку истории русский писатель, сижу под горячим солнцем чужбины на пороге своего дома из картона и шифера с канистрой дешевого красного вина…

– Французского?

– Другого там нет. Но из пластмассы пьют только клошары.

– Что ж, буду пить и я.

– Ты уверен, что готов к такому? А к тому, что тебя там будет некому читать?

Заранее и беспощадно моя будущая жена отнимала у меня все возможные иллюзии, после чего предрекла, впервые тогда выступив в роли Кассандры:

– Жизнь твоя будет там трагичной.

– Жизнь вообще трагична, говорит ваш Унамуно.

– То есть ты бы со мной уехал?

Прямо над нами загрохотал поезд – как раз мы проходили бетонный туннель под железной дорогой. Поперек. Тогда как поезд перекатывал свой грохот в западном направлении. Чтобы быть услышанным, просто нельзя было не перейти на крик:

– …!..!..!

Гражданственность

Э

Время от времени мной овладевали гражданственные порывы. Пик таких настроений пришелся на 17 лет. Я даже решился на трудный разговор с мамой (с папой боялся поднимать эту тему).

Из дневника

2.6.67.

«Вчера вечером говорил с мамой о гражданственности. Она взволновалась: «Ты сумасшедший, ты не знаешь жизни, никому нельзя об этом говорить. Нельзя идти против большинства, тебя предадут, арестуют, посадят, ты погубишь себя и родителей, сломаешь себе всю жизнь. Одумайся, тебе всего 17, ты вырастешь и поймешь, что это бредни юности».

Я же знаю только одно: жить нужно так, как сам считаешь нужным, а не как большинство; жить для высоких целей, для правды и добра, для людей, всем своим существом воздействовать на бытие, не уходить от него в семью или науку, не бояться повернуть против течения – пусть хоть сильный всплеск будет!»

«3.6.67.

Фильм «Встреча с прошлым» – о борьбе с кулаками в Грузии. После кино заговорили с Тамарой Мутовкиной [одноклассницей] o несправедливости раскулачивания, о советском строе. Сперва Тамара слушала с интересом, но скептически; потом удалось ее зажечь. На мой вопрос, вступила бы она в тайную организацию, ответ был: да. Я страшно рад и чувствую ее родной и близкой. Но какая теперь на мне ответственность! Ведь раз она знает и участвует, уже нельзя отступить, ограничиться словами – это должно определить жизнь! А вдруг я не способен на Дело? Мне страшно, что я недостаточно серьезно ко всему этому отношусь…»

Тамара мне нравилась (умеренно), но ко мне относилась с безразличием, у нее были совсем другие вкусы (рослый, атлетичный Габриелян). И вдруг, за несколько месяцев до окончания школы, она расположилась ко мне, стала подолгу разговаривать, мы бродили по улицам, ходили в кино, я ей помогал готовиться по английскому к выпускным и вступительным. Как только мы оба поступили в университет, она со мной раззнакомилась, и стало ясно, для чего я был ей нужен. Потом ходили слухи (ею же пущенные), что она вышла замуж за летчика, что он героически погиб, – мне в это не верилось, а вскоре она исчезла из университета. Вот так распался романтический союз как бы влюбленности и как бы гражданственности.

См. АНТИСОВЕТСКОЕ, ДИССИДЕНТСТВО, ПОЛИТИКА

Ю

Дневник

МГУ,

14 января 1968.

…Перевели мне письма жен – Лар. Иос.[10]10
  Лариса Иосифовна Богораз (1929–2004) – советский и российский лингвист, правозащитница, публицист. В 1989–1996 гг. – председатель Московской Хельсинкской группы.


[Закрыть], Майи Васильевны[11]11
  Мария Васильевна Рóзанова (1929) – литератор, публицист, издатель. Жена писателя Андрея Синявского, в то время находившегося в Дубровлаге.


[Закрыть] (были напечатаны в Forum'е, Vienne. – Странное чувство, когда думаешь, что это происходит сейчас, в эту минуту; и я ловлю себя на мысли: все, сюда не пиши – опасно. – Сегодня узнал о деле Гинзбурга. Я не волен совладать с тем чувством, которое вызвал процесс и приговор (7 лет). Гнусно, грязно, постыдно. Совестно. Как современно звучит Толстой: «Не могу молчать!» И мне хочется бежать к людям, где понимают, где возникает единство чувства и сострадания, к людям, которые не молчат.

…

Профессия, которой я намерен посвятить себя, и внутренне и – сейчас – внешне, опасна для жизни.

15 января 1968.

«Человек – мера всех вещей», – пишут у нас. И тут же лагеря, берут «за книжку», издеваются, лишают пайков, бьют ногами. Самоуправление подонков. Жизнь в руках подонка. Зуб болит.

* * *

Добавить можно только то, что к людям, которые не молчат, я все же бежать раздумал.

Дезавуировал порыв.

Д

Девушки

Э

Трудно мне было с ними… Мое сентиментальное воспитание было робким, консервативным, домашним. С уличными я почти не знался, с одноклассниками вне школы общался мало. Классе в четвертом я влюбился в тихую одноклассницу по имени Оксана и сохранил это чувство до конца 7-го класса, до переезда в другой район и другую школу. Я был настолько робок, что за четыре года не только ни единым намеком не приоткрыл ей своего чувства, но и вообще единого слова не посмел ей сказать, что в условиях ежедневной совместной учебы было по-своему не менее красноречиво, чем признание…

7-й класс, 13 лет:

Из дневника

1.1.1964.

«Она умна, скромна, начитанна, оригинальна (а может быть, вульгарна? Эти два понятия легко спутать, особенно когда имеешь дело с развязной или циничной вульгарностью). Ее нельзя заподозрить в антисемитизме, так как ее лучшая подруга Байер – польская еврейка. Самостоятельна и неизнеженна. А каково ее отношение ко мне? Вероятности таковы:

Ненависть 3 %;

Презрение 7 %;

Равнодушие 60 %;

Чувственность 13 % (о чем я мог судить, потому что время от времени она подходила, улыбалась и теребила рукав моего кителя);

Нравлюсь 10 %;

Любовь 7 %».

* * *

Вообще, в анализе чувств я, следуя Стендалю, любил прибегать к математике.

Позднее, уже в старших классах, было еще одно увлечение, тоже одностороннее и поневоле платоническое, поскольку девушка, дальняя родственница, жила в очень далеком городе, а на письма почти не отвечала.

На первом курсе МГУ, познакомившись с тобой, я впервые узнал, чем занимаются настоящие мужчины, особенно в университетском общежитии, и приказал себе: «Будь наконец мужчиной!» Но мои попытки напустить на себя некую юношескую брутальность были столь жалки и искусственны, что скорее отталкивали, чем привлекали девушек, и ни одной из надежд на форсированные отношения с однокурсницами не суждено было сбыться. Если у меня есть причины сильно себя не любить, то на первом курсе они проявились сполна: я изо всех сил, напролом, пытался стать кем-то вопреки своей природе; это был вдруг запоздало прорвавшийся переломный возраст. Вот запись того времени. Мне только что исполнилось 18.

Из дневника

24.4.1968.

«…Потом, когда я читал ей свои рассказы и из «твердого мужчины» превратился в мальчика, она сказала: «Вот сейчас ты искренен, а раньше, когда обнимал, был неискренен, переигрывал». И это правда. Это не любовь, а желание доказать себе свою способность любить – самолюбие. И целовал я ее не иначе как с внутренней любопытной и стеснительной усмешкой, вполне осознавая натянутость положения. «Странно, но я на тебя не обиделась», – заключила она, когда мы уже гуляли по Донскому монастырю. Мне обидно, что меня даже в отрицательном плане не воспринимают всерьез, но, увы, пока это справедливо. После расставания я даже почувствовал облегчение, что мне уже не надо корчить из себя опасного мужчину».

На филфаке романтических отношений не возникало; одна из попыток оборвалась очень быстро, на прогулке по Ленгорам, когда девушка внятно объяснила мне свою уклончивость: ничего у нас с ней всерьез не получится, поскольку ее родители не любят евреев.

Летом, 18 лет, я поехал в северную фольклорную экспедицию (Карелия), которая стала не только прообразом всех моих последующих странствий по России и встреч с ее поющим, сказывающим и верующим народом, но и началом любовного опыта. Одну белую ночь я провел в обществе местной девушки, шведки с бунинским именем Галя Гансен, но все опять-таки ограничилось поцелуями, поскольку представление о том, что делать дальше, у меня было смутное.

Ю

Дневник

17 лет.

Какие девушки оказали на меня влияние, как сложился я в отношениях с ними (Гродно: 4 имени; Минск: 13 имен…).

Сейчас меня интересует только Наталья Стромок. Необходимо победить…

Я и во сне тебя не касался. Ты во сне на холмах стояла с другими…

Она снилась мне 30-го на 31-е на холме. И я сводил ее оттуда. Она смелей меня… И я не знаю, наивность ли это была, когда она сидела на тахте с ногами или что – соблазнить, что ли, она хотела меня?

2 ноября 1965.

Ну вот. Я знаю все уже – как умирают (от моей руки пахло железом ручки неотложки, когда я допивал холодный чай, оставленный мной, мать кубинской революции – защитная моя рубашка с темно-зеленой заплатой на спине), как мучаются, знаю любовь…

29 ноября 1965.

Блок. Записные книжки.

 
Покуда ты любовь свою таил,
Я верила – ей нет предела в мире.
…
Но ты нашел пределы и слова.
Зажегся день. Звезда любви – мертва.
 

* * *

Что можно сказать о девушках? Они возникали – запечатленные в последующих текстах, ради которых, собственно говоря, и появлялись. Я ведь тупо твердил тогда, что «Я – только функция моей пишущей машинки».

Сережа с безымянной блондинкой. Финский залив. Начало 1950-х

В августе 1967 года Тамара С*** согласилась прийти ко мне на свидание в 5-м корпусе, но в последний момент послала вместо себя подругу Свету Филоненко из Курска; теперь же разыскала меня в Интернете, чтобы высказать нечто вроде сожаления о пропущенной возможности и целой жизни, которая, по мнению Тамары, могла бы проистечь…

Но не случилось.

Зато произошло другое. Так сказать, жизнь.

И девушки – ее воплощенная радость. Находящая на тебя волна за волной. Главное, что можно сказать, это что девушки – красивы. Были, остаются и пребудут. В деле спасения мира, боюсь, от них мало что зависит. Зато они спасают тех, кто красоту их может оценить. Я поймал себя на том, что мало цитирую, так что изволь, Франц Кафка:

«Юность счастлива, потому что обладает способностью видеть красоту. Все, кто сохраняет способность видеть красоту, никогда не стареют».

Э

Еще я припомнил один наш с тобой общий местомиг. Была у меня маленькая телефонная дружба с одной невидимой девушкой (Валей? Зоей?). Позвонил куда-то по ошибке, напал на приятный голосок, который на вопрос, что вы сейчас делаете, ответил: «Ем яблоко». Простота ответа умилила, да и прельстила косвенным напоминанием о том, чем занялась Ева с Адамом после вкушения яблока. Изредка ей позванивал, общих тем не было, но как-то тянулось по слабой привычке-полунадежде. Как-то мы с тобой решили сотворить алхимический фокус и явить невидимку. Нехотя, но она все же приехала с подругой к тебе на квартиру, где мы их уже ждали со скромным угощением, не без вина. Почему девушка скрывалась, стало ясно при ее появлении – оказалась невзрачной, что не уменьшило нашего вежливого дружелюбия к скромным, пэтэушного вида особам, которые предпочитали отмалчиваться и держались чуть скованно в обществе студентов. Помню, как, бессобытийно и беспредметно проведя время, мы расстались без сожаления, и ты задумчиво сказал, удовлетворенно оценивая происшедшее в форме их несобственно-прямой речи: «Накормили, напоили и даже не вы**ли». Увы, они не выглядели столь оживленными и счастливыми, как мы, бескорыстные джентльмены, имели право рассчитывать. Больше ни встреч, ни даже звонков не было.

Вот мелкий эпизод, без последствий, без чувств, без особого смысла – местомиг как минимальная единица в структурном составе жизни. И что с ним делать? почему он помнится? в какой пазл вставляется этот крошечный кусочек?

Ю

Мне запомнился пазл покруче. Это было в Москве после военного переворота в Чили. Жена и наша совсем еще маленькая дочь были в Париже. У тебя есть рассказ «Мед месяца без жены». Вот, слушай. Предоставленный самому себе, я затосковал и решил устроить парти бывших эмгэушников. Пригласил чилийца с его русской подругой и тебя. Ты пришел с юной блондинкой. Я поставил диваны, или скорее то, что в Америке называется love seat, по длинным сторонам журнального столика, так что вы оказались лицом к другу, а себе я поставил стул. Главной темой стала судьба Родриго. У меня не было впечатления, что он рад возможности выбрать свободу в СССР, но после победы Пиночета что ему оставалось? Поворот истории где-то там, где Огненная Земля и Антарктида, отобрал у человека родину, а у девушки его – надежду увидеть мир. Мы им сочувствовали, и все более и более по мере выпитого. Где-то в процессе мы с твоей блондинкой столкнулись в ванной. Там мы с женой стирали пеленки, а сейчас натянутые мной веревки зияли пустотой, и вот на этом сиротливо-кафельном фоне твою блондинку я поцеловал. Удивив тем самым самого себя. Чилиец с подругой отбыли, а вы остались, а потом остались и на ночь в дальней комнате. Их было только две, но квартира большая, «сталинская», звуконепроницаемая, где третьей комнатой служила мне в тот период кухня. Я мыл посуду и терзался изменой в форме поцелуя. Теперь огорчу тех, кто предвидит развитие в жанре ménage à trois. Наутро вы уехали, а я стал думать, как жить дальше: один в Москве, где может случиться все. Тут же Москва мои тревоги подтвердила. Стук в дверь. Блондинка возвращается. Теперь она хочет быть со мной. В идеале навсегда, а если это невозможно, то на пару дней. Иначе отец убьет за то, что не ночевала дома. Да, но как же Миша? Туда нельзя, там мама. «Давайте я вымою посуду». Девочка была мила, но я не поддался и убедил ее отправиться домой. Что было жестоко в перспективе отца-убийцы. Но я дал трешку на такси. Когда загудел мотор лифта, спуская все это на тормозах, я испытал большое облегчение. Любимой жене не изменил, а заодно остался верным другу. Минус поцелуй, конечно. Но в свете «окна возможностей», которое я захлопнул, это прегрешение было заглажено, можно сказать, субстанциально.

Э

Ничего серьезного с этой блондинкой у меня быть не могло, несмотря на пылкость увлечения, и ее «измена», о которой она мне рассказала, лишь помогла мне это осознать.

Ю

Непреложный факт юности: девушек почему-то всегда больше у других. Не знаю, что меня больше поражало – способность П*** совращать «тургеневских» наших девушек или сама совращаемость этих девушек как некое их имманентное свойство?

На кухне у Сперанских сидит первокурсница и трудится над своей текстильной курсовой. Туда заходит П*** и уже минут через пятнадцать минут рассказывает в комнате Андрею и его жене, змееголовой киевлянке, – супруги, они хохочут, – как лишил целокупную девственницу буккальной невинности.

«Хочешь пососать? – А что? – Конфетку!» И та, как зачарованная, склоняется к извлеченному зеббу.

Мне всегда казалось, что это форма мести стране, которая сделала П***, уроженца Тегерана, невыездным.

Э

У меня так вопрос никогда не возникал: у кого больше девушек? Если была одна девушка, и еще с ней можно было говорить и понимать друг друга, – уже счастье. Почему-то к гаремам меня никогда не тянуло, даже в фантазиях.

Ю

Дневник

18 марта 1968.

Верные выводы о женщинах делаешь только тогда, когда наблюдаешь за чужими женщинами, равнодушными к тебе. Это дополняет знание о той, которая твоя. Не знаю ничего более поучительного для влюбленного, как наблюдение за женщиной вообще.

Неужели мне суждено еще влюбляться?

Отвратительное состояние.

10 апреля 1968.

Дать человечеству 24 часа, а потом конец, и тогда человек проявил бы себя истинно. Убийство? Нет. Поиски наслаждения? Ну, поимеет 2–3 женщин. 24 часа безделья.

А что бы я делал? Попрощался бы со всеми, стал бы говорить с другом: что вот, конец-пиздец, выпил бы, может. Поспал, чтобы сократить время. Вдруг! Мысль моя: умереть с женщиной в постели. А лучше с двумя. Вот правда этого человека.