Текст книги "Маневры памяти (сборник)"

VIII

Абсолютно вылетело из памяти, в каком месте Замка размещался наш класс, когда мы были на втором курсе. Кажется все же, что было это рядом с так называемым фойе старого клуба, то есть уже в той части Замка, что выходит своими окнами на Фонтанку. Детализация эта, впрочем, совершенно второстепенна…

Крутой поворот в нашей жизни приближался, но мы этого еще не знали, и третий курс наш прошел все еще в Инженерном замке. Наверно, мы уже были… точнее, мы уже стали готовы… еще точнее, уже подошли к сознательному и отчетливому ответу на главный вопрос – ту ли дорогу на всю жизнь выбираем.

Впрочем, от нашего ответа тогда уже мало что зависело.

С пятьдесят четвертого по пятьдесят седьмой год восточная часть Инженерного замка, обращенная к Фонтанке, и южная, фасадная, вместе с растреллиевым конным Петром и аллеей, зовущейся почему-то Кленовой (на самом-то деле, она каштановая), были уже полностью приведены в послевоенный порядок, а кое-что внутри Замка – и в дворцовый блеск. И, может быть, по этой самой причине, а еще по загадочному попустительству командования военно-морских учебных заведений (вмузов) именно с того самого времени Замок становится если и не главным центром, то уж одним из главных танцевально-привлекательных ориентиров для питерских девушек самого разного образа мыслей, не говоря уже о заниженной социальной ответственности. Да и то сказать – в пятьдесят пятом – пятьдесят седьмом, и при этом фактически еженедельно, закатывались тут такие вечера, что, чуть было не сказал, балы… Хотя какие балы? – скорее, самые настоящие сеансы джазового изыска, которые для спокойствия кого-то наверху именовались словами «танцевальные вечера», что в рассуждении хлопотного для городской комендатуры окончания субботнего дня было чрезвычайно успокоительно-уместным. Это ж не водку жрать в удаленных от центра города общежитиях, а сообща слушать оркестр. Ну и потанцевать, конечно, здесь же, то есть в ста метрах от городской комендатуры… Да о чем речь, товарищи, все под контролем, и командование училища абсолютно в курсе происходящего. И у нас тут не какой-нибудь Мраморный зал, где творится неизвестно что…[9]9
  В 1950-е танцевальный Мраморный зал на Васильевском острове пользовался славой заведения, где по не вполне понятным причинам в контроле как над музыкальным репертуаром, так и над моторикой телодвижений в танцах посетителями этого клуба допускаемы были такие вольности, которые в других местах скопления танцующей молодежи жестко пресекались.
  – А нам-то что было делать? – много лет спустя спросил автора знакомый майор милиции. – Посуди сам. Если вызывают и говорят – обнаружены улики.
  – А какие? – спрашиваю.
  – Да вот, мол, в некоторых женских пальто обнаружены трусики в карманах. Не у всех, конечно…
  – Ну, и что? – говорю.
  – Как что? Там иностранцы бывают. Так что разбирайтесь.
  Ну, и приходилось. Да глупость все это… Шизофрения своего рода. Но время было такое.
  Доверительность майора и обращение его к автору примечания «на ты» объясняется тем, что майор (а затем и подполковник) милиции Ю. Г. Панферов был выпускником Нахимовского училища и они с автором знали друг друга с двенадцати лет.


[Закрыть] Не исключено, что именно репутация Мраморного зала, несомненно казавшаяся тем, кто занимался в городе утрамбовкой идеологической мостовой, местами довольно шаткой (все эти узкие брючки, прически «ирокез», доходящий до акробатики рок-энд-ролл и т. п.), в какой-то мере способствовала той атмосфере попутного ветерка, что возникла при появлении, если не сказать открытии, танцевальных сезонов в Инженерном замке. Полная легальность этих вечеров, ни намека на спиртное, военная организация, где чуть что не так – под рукой не какие-то неизвестно из кого набранные «комсомольские патрули», а собственные же курсанты, к тому же рукой подать до военной комендатуры, отлаженные (мало ли что?) линии связи, четкая дежурная служба – чего еще желать? И в Инженерном замке, в его обращенной к Фонтанке музейно отреставрированной половине, как-то без лишнего шума и даже простого оповещения, без афиш и претензий на новшество возникло нечто, заурядно именовавшееся «вечерами отдыха». Для тех, кто должен был за всем новеньким, и в особенности пахнущим идеологией, наблюдать, а затем по всем пунктам отчитаться, проблем, видимо, не возникло.

– Еще одна военно-морская танцплощадка? Где?

– В Замке.

– Проехали…

И уже на одном из первых вечеров – тут бы не ошибиться в датировке – возможно, с этого и началось, и то была первая проба несколько иной, чем повсюду в городе, джазовой струи. И помнится, что когда без всякой помпы на сцену огромного, заполненного нашими синими воротниками и самыми разными платьицами зала вышел худощавый человек с саксофоном, вся толпа затихла. Человек был одет в заношенный и обмятый по его в нескольких местах словно складывающейся фигуре невиданно замечательный и специализированно тесный пиджак. Связанный с хозяином узкой спецлямкой музыкальный инструмент его двумя своими немыслимыми изгибами был до странности похож на хозяина. А тот, ответно, на свой инструмент. Саксофонисту очевидно не было еще и пятидесяти, но лицо его, нераспознаваемое и значительное, уже целиком состояло из бугров и складок. Это был утесовец Орест Кандат – абсолютно знаковая фигура в истории питерского джаза середины пятидесятых. От страстной борьбы и полного соития этих двух действующих лиц – человека и саксофона – под их же музыку было не оторвать глаз. Через две-три сольных мелодии вышла к микрофону и солистка – молоденькая, но уже все более знаменитая Нонна Суханова… Колоратура ее репертуара слегка отдавала негритянской, слова были трогательно питерскими…

 
«…Кап-кап-кап-кап… Каплет дождик,
Не уходит паренек…»
 

Почти вся западная сторона Замка, то есть выходящая на Садовую улицу, включая церковь, оставалась в это время еще чуть ли не в блокадной фазе своего состояния. В большей части этой стороны Замка центрального отопления тогда еще не было, и учебное помещение нашего взвода (или класса) в первую зиму (1954–55) помещалось именно здесь.[10]10
  Слова «взвод» и «класс» означали одно и то же, но экзамен по высшей математике сдавал класс, а, скажем, стоя в оцеплении, тот же класс уже назывался взводом.


[Закрыть] Тут была круглая, смахивающая на домашнюю, печка, истопить которую еще до начала занятий было обязанностью дежурного. Для доставки дров, как уверенно подтвердили через пятьдесят лет двое моих однокурсников, у нас была веревка. Так как оба стали впоследствии лауреатами, к их словам, вероятно, стоит отнестись с доверием, хотя откуда, из какого подвала мы тогда носили дрова – вот избирательность памяти! – не помнили даже они… Зато мы все трое, при этом с некоторым изумлением по поводу полного нашего равнодушия в те годы к самому этому факту, вспомнили другое – от тех покоев второго этажа, в которых за полтора века до нашего появления в Замке был убит Павел I, нас в том учебном году отделял только потолок.

IX

А теперь опять к нашему пребыванию в Замке, но уже на третьем курсе. Наши окна теперь не на Садовую, а на Фонтанку. И, словно это было вчера, передо мной огромный чистый лист ватманской бумаги, приколотый к чертежной доске.

Лист этот совершенно новый, свежий, но для того, чтобы он стал пригодным для чертежа, его еще предстоит готовить. Потому что, оказывается, он хоть и плоский, но все же не безупречно. Эти неровности не назовешь пузырями, они едва ощутимы, но каждый миллиметр неточности здесь – это начало набегающих ошибок, которые, как нам внушили, подстерегают везде – от определения степени выгнутости шпангоута до брака в обрезке листа обшивки. И так далее, для всех без исключения элементов корпусного набора… А при переводе в металл ошибки эти будут лишь нарастать. И во столько раз, во сколько реальный элемент крупнее, чем изображенный на чертеже. А потому в чем главная задача чертежа?

А тут вдоль Фонтанки гуляет народ. И девушки. Как совершенно отдельная часть народа.

Наш класс с чертежными досками был на первом этаже, над землей очень высоком (в Замке есть еще и цокольный этаж), и окна наши были самыми северными из выходящих на Фонтанку, если для окон может быть употреблен такой ориентир. Из этих окон сегодня было бы удобней всего наблюдать за спинами тех, кто свешивается через гранит парапета на разветвлении Фонтанки и Мойки, чтобы увидеть в нескольких метрах под собой бронзовую птичку – «Чижика-пыжика».

Но в те годы птички этой еще не было. Зато были исправно гуляющие вдоль Фонтанки уже упомянутые девушки, и Замок со стороны Фонтанки еще не был обнесен той нынешней метровой оградкой, которая хоть и легко преодолима, но, как всякая ограда, дает тебе варианты ответа на еще не заданный даже вопрос.

И опять туда, на шестьдесят лет назад… К чертежной доске приколот твой рабочий лист, и хотя он уже и не первый, но первый из тех, который ты по-настоящему, то есть профессионально, готовишь. И перво-наперво ты должен уметь упредить возможный сбой точности, исходящий от особенностей самой ватманской бумаги… Хотя опять эта Фонтанка и опять девушки, а если посмотреть из окна влево, то уже одевшийся зеленью Летний сад, и прямо чуть не под окнами весенний стук весел, особенно гулкий под мостами. Этих наших мостов два – один большой через Фонтанку, другой поменьше и под прямым углом к первому. Он – через Мойку, которая, собственно, под этим мостом от Фонтанки и рождается. Оба видны из окон нашего класса, как на ладони.

Гулять-гулять… Скоро экзамены, экзамены… Чертеж-чертеж…

Способ приведения чертежного листа в готовность на редкость прост. Уже приколотый к доске лист надо просто опрыскать водой, да так, чтобы он промок весь и целиком. Целиком! И насквозь! Но он такой белоснежный! Что-то боязно… Должно быть, мы оглядывались друг на друга. Но кое у кого листы на их досках уже не блистали недавней белизной. А вода в бачке, заготовленная дежурными, и довольно чистый стакан стояли на подоконнике… Вас никогда не тянуло испробовать себя в качестве пульверизатора? От воды лист сначала пошел серыми пятнами, но уже вскоре потемнел целиком. Теперь надо было ждать до следующего дня. И наверняка даже засыпая (спальные кубрики нашего курса были под самой крышей той стороны Замка, что глядит на Фонтанку), я думал о сохнущем ватмане моего первого кораблестроительного чертежа.

X

А на следующий день мой лист хоть и не до конца просох, но уже натянулся, как на барабане. И, став безупречно ровным, побелел почти до вчерашней белизны… О чем это мне пришло в голову писать, да еще через шестьдесят лет? Что вспоминаю? Термины? Обстоятельства? Ощущения? Но вот ушла уже целая страница лишь на описание предварительной подготовки ватмана, а дальше-то, дальше? И когда, наконец, появится тончайшая сетка параллельных линий, означающих пространство корпуса проектируемой мной подводной лодки? Впрочем, совершенно, как оказалось, виртуальной. Потому что никакого кораблестроительного будущего в моей жизни, как и в жизни ровно половины моих однокурсников, не случилось. Но в те дни окончания третьего курса оно представлялось нам предельно реальным, и на высохших и оттого безупречно прильнувших к чертежным доскам листах каждому из нас предстояло вычертить генетическую паутину стального скелета первого проектируемого тобой корабля. И у всех – такое, повторю, тогда было задание – то были скелеты подводных лодок. Это было время, когда стало казаться, что Хрущев склонен отводить подводному флоту, вооруженному ракетами,[11]11
  Размышления о той роли, которую не мог не сыграть в этом увлечении Н. С. Хрущева его сын-ракетчик, смотри в материале настоящей книжки под названием «Ракеты и кризисы».


[Закрыть] какую-то почти мистическую роль. Слова о таинственной «кузькиной матери», которой Никита Сергеевич не менее чем дважды (1959 и 1960) грозил Штатам, усиленные выразительнейшим снимком (что, вообще говоря, лишь фотомонтаж), где он якобы бьет по трибуне ООН стащенным с ноги башмаком, были тогда еще впереди. Но тем корпусам будущих подводных лодок, что мы, отмеряя расчетные миллиметры, чертили на наших чертежных досках в Инженерном замке, воспаленное воображение тогдашнего лица № 1 уже отводило, надо думать, роль довольно конкретную. Понятно, что мы выбирали (впрочем, вероятно, нам просто раздавали – кому что выпадет) задания копировать чертежными средствами скелеты лодок, уже плавающих. Сейчас, как ни стараюсь, не могу вспомнить, но, кажется, мне выпало потратить довольно много цветной туши, чтобы воспроизвести схему скелета самого массового из тогдашних лодочных корпусов – проекта 613. И при помощи стальной двухметровой линейки я наносил на идеально приготовленные для этого идеально плоские листы ватмана идеально параллельные линии идеально выверенной толщины, из которых затем создавалось особенное плоское пространство для идеального хранения замысленного объема моей лодки.

И опять вдоль Фонтанки с какой-то никому непонятной целью прогуливаются девушки… И почему-то делать им совершенно нечего.

А созданную уже в моем воображении лодку надо было не столько по частям, сколько по обводам, говорящим более всего о рыбьем ее будущем, расположить, точнее же, пустить в аквариум своего чертежа. И для того предстояло несколько десятков раз изгибать лежащую на ватмане рейку. Гнуть ее, повторю, надо было прямо здесь, на плоскости ватмана, где цифры расчета превращались в миллиметры и фиксировались рифлеными носиками тяжелых чугунных «крыс». Руки! Тщательно ли вымыты руки? Ты работаешь, гладя, трогая, сгибая, передвигая и прижимая рейки чугунными «крысами»! Руки! Величиной эти «крысы» с солдатскую фляжку, и весят они не меньше, чем килограммов по пять. Затем, внимательно осмотрев рейсфедер, нет ли на нем засохших остатков туши другого цвета, волоска, пушинки, надо было тонким перышком наполнить его, ни в коем случае не переполнив, и на черновом обрывке такой же бумаги, что и бумага чистового листа, отрегулировать круглой гаечкой рейсфедера толщину линии. И только после этого, удобно встав над листом и еще раз убедившись, что носики «крыс» нигде не вылезают за рейку и не прервут плавного движения рейсфедера, глубоко вздохнуть. А затем, задержав дыхание, провести безупречно плавную линию одинаковой, калиброванной толщины. Остановка. Тушь сохнет.

И еще линия. Подождать. И еще. Головой ты, конечно, понимаешь, что этот опыт по нанесению цветных линий рассчитанной кривизны, как разнообразных сведений о корпусе проектируемой лодки, – всего лишь проба. И тебе совершенно ясно, что чертеж твой, теперь уже очень похожий на схему скелета освежеванного кита или остов дирижабля, никаким рабочим документом ни для кого еще ничем стать не может… А вдруг? Вдруг станет??

И как засушенные в книге цветы порой влекут нас к попыткам угадать обводы тайн чужого прошлого, так генетический чертеж военной подводной лодки как будто сам призывал предположить, что же ей, этой лодке – если вдруг ее построят, – что же ей предстоит?

Мне кажется, что именно этот, третий год на корфаке был и, конечно, не только для меня самым главным… И дисциплины, которые нам читали – как сугубо практические и прикладные, так и сотканные, казалось, из одних символов и формул, очень скоро сами подвергли нас той неумолимой попытке распознавания себя, когда на вопрос, там ли ты в этой жизни, где тебе следует быть, – ответить уклончиво, значит ничего не ответить. Мне кажется, я помню лица, выражение лиц своих сокурсников в те месяцы (снимков того времени у каждого из нас десятки) и отпечатавшееся на них время. Снимки эти кажутся говорящими. Все мы чего-то тогда ждали. Но чего? Ведь за спиной каждого свой участок прожитого. И мечты. И крылья. И гири. И воспитание. И чтение… А еще – гены, которые, когда ты уже, кое-что увидев и кое-что из реальной жизни пережив, начнешь примерять к себе, начинают в тебе говорить. И в их немой речи вопрос, годен ли ты будешь там, куда идешь? И вообще: туда ли ты идешь? Или уже пора сказать себе, а заодно и всем, что произошла ошибка? Так поразил нас на третьем курсе круглый отличник Коля (в разговорном – Ник) Попов, который, прекрасно понимая, что за этим последует, подал рапорт о желании быть отчисленным. Разумеется, в назидание нам он был отправлен дослуживать на флот простым матросом. Курс слегка содрогнулся, но Ника никто не осудил. И никто не полез к нему в душу.

А ведь за два года до того каждый из нас, вероятно, числил себя не менее чем будущим академиком Крыловым.

XI

Но как-то в теплый день начала июля, во время экзаменов за третий курс, мы понадобились на Дворцовой площади. Вместе с солдатами конвойных батальонов и матросами флотского экипажа нас расставляли цепями, разлиновав ими пространство между Александровской колонной и Зимним дворцом. Вскоре стали прибывать колонны людей с предприятий, обраставшие по дороге, как говорили потом, народом с Невского проспекта. Эта людская масса втекала в образованные нами коридоры, постепенно все уплотняясь. Часа через полтора заполнены были не только эти коридоры, а и вся площадь целиком. Оказывается, поздравить Ленинград с 250-летием основания города прибыл Хрущев. То, что он опоздал на четыре года (Петербург основан в 1703-м, а шел 1957-й) знатного гостя, очевидно, совершенно не смущало. В Москве только что перед тем прошел пленум, на котором, как стало известно позже, Никита Сергеевич переиграл пытавшихся его сместить, и теперь в Ленинград он приехал явно на радостях. И тон его речи, если кто помнит, был соответственный. Но нам, расставленным цепями, скоро стало уже не до слов с трибуны – толпа ждала слишком долго. И по площади пошли волны. Жестокой давки еще не было, но казалось, вот-вот начнется. Не только держать толпу, рук уже было не поднять, и началась стихийная подвижка – хочешь переступать – переступай, а не хочешь – разницы нет, толпа сама тебя передвинет. И – то в одну сторону, то – в другую. И уже не повернуться, и тебя тащат куда-то спиной вперед… И ты – уже не ты, и начинают цепляться об асфальт каблуки, и нога того, чья спина перед тобой, ищет, лягаясь, куда бы ступить, и, не найдя, тяжело встает на ногу тебе. Так бывает во сне. Но это – не сон. И кто-то сзади, сдавленно сопя, омерзительно дышит тебе в ухо…

А сейчас, когда я вспомнил ту площадь и то, как стеснившиеся в сгусток плечи и спины, не давая даже повернуться, могут передвигать тебя в любую сторону – хоть и назад, я невольно подумал о том, какой символикой это отдавало.

Над огромным пространством, вплотную заполненным людьми, громыхали торжествующие слова. И под эти слова – или от этой давки? – лица тех людей из толпы, которые еще, поворачивая голову, можно было увидеть рядом, вдруг поделились надвое: в глазах одних застыл ужас, лица других охватил какой-то странный восторг. Эти были особенно страшными. И среди этих, явно счастливых, были, что, помню, поразило меня, двадцатилетнего, более всего – так это женщины, которых толпа могла просто раздавить. Странный, необъяснимый восторг…

Часть толпы вокруг состояла из людей, явно незнакомых друг с другом. Соседи, притиснутые друг к другу, либо, кряхтя, молчали, либо бурчали что-то про себя. Нас носило то в одну сторону, то – в другую. Еще повезло, что были мы не у самой трибуны, а несколько ближе к выходу на улицу Халтурина.[12]12
  Ныне, как и до 1918 года, ул. Миллионная.


[Закрыть] Из гущи толпы около колонны слышались глухие выкрики, возможно, стоны.

Слова, что неслись с трибуны, наш сгусток явно не слушал. Дело было не в словах. Но в чем? Ощущение ожидания чего-то главного и значительного, которое, помню, оставалось еще какое-то время – вскоре пропало.

Сколько времени это продолжалось, не помню. Но ни в тот день, ни даже позже мы, наверно по молодости, еще совершенно не связывали имени что-то кричавшего с трибуны дядьки с тем, как от политики, которую он проводил, уже вовсю начинало раскачивать флот. И как в связи с этим очень скоро принялась делать петли и наша судьба.

Чрезвычайное событие, которое на этих страницах еще не упоминалось, но раскаты которого, хоть и запретно, но не могли не прогромыхать надо всем нашим флотом, произошло за полтора года до описанного столпотворения на Дворцовой площади. Непосредственного и прямого отношения к судьбе нашего курса оно, казалось бы, не имело. Да только потом вышло, что так лишь казалось.

XII

29 октября 1955 года на рейде Севастопольской бухты через несколько часов после последовавших один за другим двух страшных подводных взрывов пошел ко дну самый большой корабль черноморского флота линкор «Новороссийск».[13]13
  В первой своей жизни итальянский линейный корабль «Джулио Чезаре» (то есть «Юлий Цезарь»), полученный нами по жребию в 1949 году при разделе итальянского флота странами-победительницами.


[Закрыть]

О том, что произошло, мы (я имею в виду наш курс) узнали почти сразу. Той ночью на Дворцовой площади (а площадь эта, похоже, становится в моем повествовании действующим лицом), так вот, на Дворцовой в ту ночь проводилась репетиция к параду, и нас, прибывших из Инженерного замка, в ожидании общего построения распустили в Адмиралтейском проезде на перекур. На противоположном краю площади за колонной пробно вспыхивали отдающие фиолетовым лучи прожекторов. Прибывали один за другим батальоны будущего парада.

Шел, наверно, уже четвертый час ночи. Здесь, в проезде у Адмиралтейства, мы смешались с курсантами других факультетов – электриками и паросиловиками, среди которых были и наши однокурсники по Нахимовскому. И о произошедшем той ночью в Севастопольской бухте мы услышали именно от них. Я же непосредственно от Шурика Рогова,[14]14
  За семь лет до того именно Шурик Рогов приютил меня в первую ночь нашего общего пребывания в Нахимовском училище, когда в спальном корпусе мне не удалось найти свободную койку. Нам тогда было кому по 12, а кому и по 11 лет. См. повесть М. Глинки «Петровская набережная» (изд. «Детская литература», Л., 1987, глава вторая: «Шурик»).


[Закрыть] ближайшего моего приятеля всех тех шести лет, что мы учились в Нахимовском. От кого «адмиралтейцы» узнали о самом факте взрыва, мне неизвестно, не знал и тогда. Но линкор был еще на плаву, а о том, что той же ночью он опрокинулся и целый день, все больше погружаясь, еще был частично над водой, а затем, поздно вечером – запомнилось даже время: в 22 часа – полностью ушел под воду, мы узнали уже позже. И опять тот же вопрос – через кого мы это узнали? Ведь все, буквально все, относящееся к гибели линкора, было долгое время закрытым. Но телефоны, в том числе и служебные, вероятно, отключили не сразу, и не все…

С тех пор прошло уже больше шестидесяти лет. О гибели линкора долгое время в приказном порядке было предписано не разглашать никаких сведений. Не только причина того, как и почему через десять лет после окончания войны могли сработать донные мины военного времени (при этом одна за другой с нужным интервалом), но даже сугубо специальный аспект того, что случилось, был для нас наглухо закрыт.

Правда, что «Новороссийск» затонул слишком быстро. Какой уж тут анализ… И что же все-таки могло быть истинной причиной его гибели? Не обсуждался, естественно, и следующий ход рассуждений – а если донные мины здесь ни при чем, то кем и с какой целью проведена эта диверсионная операция? И тут версии одна круче другой…

Но как же все это было давно… И кто из жителей Севастополя и даже из нынешних обитателей бухты Голландия (читатель может найти это название на карте Севастополя между Инкерманом и Северной стороной) теперь помнит, что металлический забор, ограждавший территорию на холме над этой бухтой, где стояло тогда[15]15
  Сведений об этом здании в настоящий момент не имею (не был в Севастополе лет пятьдесят), но надеюсь, что здание это – оно дворцового типа – стоит и сейчас.


[Закрыть] дворцового вида здание,[16]16
  ВВМИУ ПП – то есть уже упоминавшееся Инженерное училище подводного плавания.


[Закрыть] происхождение имел итальянское, поскольку сварен был этот забор из котельных трубок утонувшего той октябрьской ночью линкора, первая часть жизни которого прошла под итальянским флагом. Кто это теперь помнит? Да и зачем?[17]17
  Да и зачем? Живущий в Севастополе мой однокурсник по корфаку (Инженерный замок) – Валерий Быков (кстати, строитель того построенного в подвале Замка катера красного дерева, который потом был благополучно переправлен на стоянку в яхт-клуб) сообщил мне намедни по телефону, что котельные трубки «Новороссийска», из которых была сварена в Севастополе ограда вокруг территории нашего училища, уже давно заменены стальным шестигранником.


[Закрыть]