Текст книги "Маневры памяти (сборник)"

Ракеты и кризисы. Несостоявшаяся полемика

В Нью-Йорке выходит русскоязычная газета «Новое русское слово». Весной 1994 года, задержавшись в Нью-Йорке в гостях, я печатал в этой газете серию небольшого размера литературных опытов под общим названием «Умом Россию не понять». Это были не очень веселые истории с характеристическими, как мне казалось, поворотами из нашего тогда совсем еще недавнего советского прошлого. Штаты – страна быстрых осуществлений, и на исходе пятого десятка лет я впервые в жизни начинал улавливать связь между спросом на то, что пишешь, и тем, как этот спрос оплачивается. Кроме того, все происходило в каких-то немыслимых темпах – и в понедельник поставить точку на нескольких страницах тобой написанного, а в четверг увидеть это напечатанным – да когда это в своем Питере я мог о подобном мечтать?

Такой стиль отдавал репортерством, что всегда мне казалось занятием довольно молодежным, но непривычность увлекала, и я ловил себя на ощущениях, о которых раньше только читал. Заканчивая еженедельный репортаж, персонаж, которому свойственны такие ощущения, привычно сидит за уличным столиком своего обычного кафе, а бармен или официант (конечно, старый его друг, а также будущий книжный прототип) снабжает его несомненно бессмертными репликами… Сидя на скамейке в Централ-парке и часами строча в блокнот, я ощущал себя репортером 1920–30-х. Репортажи мои, однако, как я уже упомянул, были из воспоминаний о парадоксах советского быта 1960–70-х.

Но все это я к тому, что очень увлекся газетой. «Новому русскому слову», или в просторечии – НРС, в обед, как говорится, сто лет, и как всякое периодическое издание, а значит, обязанное быть злободневным, газета пережила на своем веку фазы самые разнообразные. В ту же пору, повторяю, это весна 94-го, русскоязычные эмигранты волны второй половины 1980-х, не сказать чтобы были еще одной ногой в России, но концы их путевых шарфов еще несомненно трепетали именно там, и все, что в России менялось, скажем, свобода выезда за рубеж, открывшаяся возможность приватизации, а значит, и продажи квартир, появление частных банков, рынков и магазинов, финансовая пирамидщина и проч., их горячо интересовало. А раз интересовало, так, значит, в НРС, газете, выходящей для них, и печаталось. У половины эмигрантов, особенно старшего возраста, и особенно у тех, кто в оставленной стране чего-то добился – должностей и известности (даже самых минимальных), или любого ощущения нужности – пульсировала остаточная ностальгия, хотя большинство в ней и не признавалось. Во-первых, слишком уж большой кульбит в собственной судьбе был проделан каждым, а во-вторых, лишь за несколько месяцев перед тем танковые орудия в Москве били по фасаду Белого дома. Нет, о возвращении никто не думал. Но интерес к России, который несколькими годами позже резко пошел на спад, тогда был еще очень горяч, и газета этот неостывший интерес эксплуатировала.

Раз печатаешься, так естественно, что тот орган, в котором печатаешься, и читаешь. В газете попадалось много интересного. Коммерческие объявления не занимали тогда еще столько места, сколько стали занимать впоследствии, и из номера в номер непрерывной чередой шли статьи, касавшиеся самых интересных, а часто и совершенно закрытых (для бывшего советского человека) тем прошлых десятилетий – Китайско-восточной железной дороги, советско-финской войны, власовского движения, создания атомной бомбы, гражданских войн 1970-х годов в Африке, истории гибели на Дальнем Востоке корейского лайнера и т. д. Манило бросить все и только читать, читать. Троцкий, Лоуренс Аравийский, Киров, Черчилль, Борман, Бажанов, Скорцени, Кадафи – нырнешь в газету – и полдня как не бывало…

Вот так, листая «Новое русское слово», я и наткнулся на главы из книги Сергея Хрущева «Кризисы и ракеты». Отсюда все дальнейшее и проистекло. И, неожиданно для себя самого, я влез в тему, которой, вообще говоря, никогда не занимался.

Итак, газета «Новое русское слово», Нью-Йорк. 1 апреля 1994 г. (Впрочем, перед этим я рекомендовал бы читателю заглянуть в упомянутую книгу Сергея Хрущева).

О ракетах и кризисах

В апреле 1970 года военкомат послал меня, как офицера запаса, на переподготовку. Демобилизовывался я за девять лет до того с атомной подводной лодки на Севере, туда же меня и отправили снова. Но то ли всем было ясно уже, что временному человеку около реактора делать нечего, то ли флотское начальство было озадачено тем, что я уже года два был в Союзе писателей, но никакой инженерной переподготовки от меня не потребовали, пересылку же мою, видимо, сопровождал какой-нибудь телефонный звонок, и по прибытии на атомную подводную лодку я получил отдельную каюту, которая, как тут же выяснилось, оказалась не просто хороша, а значительно просторнее и удобнее, чем командирская. Помня дикую тесноту подводных лодок, на которых мы проходили практику в училищные годы, и предполагая, что месяцы стажировки будут жизнью в мышеловке, я возликовал. Я был в той поре начальных литературных опытов, когда был бы только свой угол да бумага с карандашом. А тут мне дали… кабинет.

Нет, я знал и очень хорошо знал, что такое квадратный дециметр жилого пространства на подводной лодке. Дисциплину под названием «Проектирование подводных лодок» на кораблестроительном факультете, где я учился, преподавали очень серьезно. Условия, предоставленные мне, были царскими…

Пока лодка готовилась к походу, команда ночевала на береговой базе, но всякое утро, приходя на лодку вместе с командой, я с удовольствием думал о том моменте, когда мы, наконец, выйдем в море. Несколько омрачало мои мечты лишь появление все новых и новых флагманских специалистов, которые должны были идти с нами в поход. Каждый из них – и я понимал это лучше других – имел права на такую каюту неоспоримо большие, чем я. Заранее испытывая неловкость за свое незаслуженно барское положение, я неоднократно говорил командиру, что готов уступить место или, уж во всяком случае, потесниться (спинка дивана, как в вагоне, одним движением превращалась в койку второго яруса), но командир неизменно с улыбкой отвечал мне, что этого не требуется, и место очередному флагманскому найдено. Мне бы внимательней быть к этой улыбке… За день до похода я из любопытства сопровождал помощника командира, который фиксировал у себя в записной книжке размещение на этот поход экипажа и прикомандированных.

Выяснилось, что лодка не просто укомплектована людьми, а буквально забита – один штабной капитан первого ранга, к примеру, даже собирался спать в кают-компании, а несколько коек по отсекам было таких, которые занимались поочередно, в соответствии с вахтами. Условий, подобных моим, не было больше ни у кого. За кого же это они меня принимают? Невольно вспоминалась одна знаменитая пьеса девятнадцатого века.

И вот наступил день выхода. В момент, когда мы отвалили от пирса, меня не было в каюте, интереснее было находиться в центральном посту, но потом, когда стало понятно, что нам еще долго идти еле-еле, осторожно продвигаясь по заливу к выходу, и команды стали повторяться, я пошел в свою каюту.

Сначала я не мог понять, что произошло. Каюта, в которой, мне казалось, я уже пообвык, была уже совсем не той. Она вся дрожала и ворчала. Особенно сильная дрожь ощущалась со стороны внешней переборки и потолка, или, как его называют на кораблях, подволока.

Обе другие переборки, впрочем, дрожали тоже. Линолеум под ногами вибрировал. Каюта напоминала товарный вагон, который тащат со скоростью километров сто двадцать по разбитым рельсам. Я пробыл в каюте несколько минут, чувствуя, как радость моя улетучивается.

Подводная лодка не отдыхает на дне, дальние походы этого вида кораблей не предполагают заходов в порты – значит, изо дня в день (меня ориентировали месяца на полтора), из недели в неделю предстоит жить в этом изводящем режиме… Я забыл, зачем зашел в каюту, и тут железо ее затряслось и загрохотало так, словно находился я не в подводной лодке, а в огромной кофемолке… Мы, оказывается, пошли средним ходом.

Дальнейший сюжет этой комической микроистории, заключающейся в том, как изящно и безжалостно проучили в соответствии с морской традицией старожилы корабля некоего писаку, проникшего на боевую подводную лодку под видом бывшего подводника, логичен и прост. Гость тщеславно польстился на просторную каюту? Отлично. Вся лодка, да что лодка, весь штаб, если не городок, знают, что эта каюта невозможна для обитания на ходу. Но гость не знает. В запасе у такого развития сюжета участливые вопросы членов экипажа и флагманских специалистов о том, как продвигается роман, и о творческих планах, вопросы о здоровье (слух, сон, зуд, аппетит) и коллективные пожелания приятного послеобеденного отдыха и спокойной ночи. В комплект развлечений команды несомненно стоит занести и обязательные реплики в адрес постояльца великолепной каюты при переключении рукояток управления ходом лодки на полный и самый полный. В результате по лодке, боясь зайти туда, где пустует привилегированная койка, неделями неприкаянно шляется унылая тень, которой теперь уже нигде нет места и которая всем мешает. Смысл ответа команды подводной лодки тому штабному начальству, которое присылает на боевой корабль разных гастролеров, довольно прозрачен. Нечего посылать на корабли, выполняющие боевые задачи, неизвестно кого и неизвестно зачем. Да еще сопровождая явление гостя телефонными звонками. Те моряки, которые плавают, этого не любят.

В действительности же все, в общем, уладилось. Через некоторое время, довольно недолгое, мы похохотали с командиром над забавным сюжетом, разыскали мне и место, где ночевать, и угол, чтобы сидел и писал, и поход оказался недолгим (маневры «Океан»), и расстались мы друзьями, а через два месяца командир приехал в Ленинград и вручил мне медаль (единственную полученную мной в жизни), вероятно, за то, что я все же несколько дней прожил на его лодке в этой «особой» каюте.

Так что же это за каюта? Видит Бог, все предыдущее не стоило бы не только того, чтобы делать это предметом рассказа, но даже упоминания, если бы причины того, почему вышеупомянутая каюта не была годна к обитанию в ней человека, не уходили бы корнями далеко за пределы и прочного корпуса, и легкого, и вообще за пределы не только лодки, но и всего Северного флота…

За грохочущей переборкой горизонтально лежала ракетная установка. Перед пуском ее поднимали в наклонное положение (за этот силуэт, схожий с недораскрытым перочинным ножом, лодку называли «раскладушкой»). Потом установку снова опускали. Тут ее должны были бы покрыть щиты-обтекатели. Вот они-то, эти щиты, и были сделаны наспех и так небрежно, что никакого обтекания не получалось, лодка в подводном положении гребла угловатым железом воду так, что сквозь переборку слышался хруст и треск. Когда как-то в московской газете я прочел, что дистанция, на которой могут обнаружить себя наши подводные корабли, из-за повышенной шумности в десять раз больше, нежели у американских, я сразу вспомнил свою «раскладушку». Для военного времени это была лодка-смертник. Как сообщили мне офицеры лодки, проектировал ракетную установку на их «раскладушке» Сергей Хрущев, сын премьера. А недоделки объяснялись тем, что корпусники гнали работу день и ночь, чтобы успеть под его курсовую работу (диплом, кандидатскую, докторскую, орденскую, лауреатскую и не знаю еще какую). Ни моряки не знали, какую, ни я не знаю – все, касавшееся конструкции «раскладушки», было вглухую засекречено, как, впрочем, и то, что на этой же лодке приваривали около кормового люка некую дугу, чтобы Никите Сергеевичу с его телосложением было удобно держаться, когда он лез в люк: хотел, видимо, посмотреть своими глазами. Затем дугу срезали автогеном, но оплавленное место осталось…

С. Н. Хрущев, может, и не вспомнит эти «раскладушки», а вспомнит, так законным образом ответит, что щиты-обтекатели – это забота корпусников, а не ракетчиков. Все это так. Да не так.

Читаю в НРСлове главу о кубинском кризисе из книги Сергея Хрущева и диву даюсь. Во-первых, тому (в сотый раз, конечно), как блистательно кучка политических ловкачей удерживала власть в огромной стране, часто поступая этой стране только во вред. И, во-вторых, дивлюсь интонации автора, очень забавной, чтобы не сказать чего-то другого, интонации.

Сергей Хрущев, который писал эту книгу, субъективно, конечно, никаких решений, связанных с переброской ракет на Кубу, не принимал. Но объективно именно он, и никто другой, был тем прямым проводом от военно-промышленного комплекса, генералитета и непосредственно ракетчиков, по которому передавалась в родственно-правительственное ухо информация об успехах ракетчиков и хоть прямо, хоть косвенно внушались мысли о желательности опробовать эффективность их достижений. Тем более что, как мы знаем, за всякой такой пробой у нас следовал звездопад – званий, орденов, премий. Н. С. Хрущев не был профессионалом ни в чем, кроме партийных козней. По всему тому, за что он брался и каких результатов достиг – в сельском хозяйстве, в руководстве промышленностью, в руководстве искусством и литературой, в делах, связанных с отношениями между народами (Будапешт, Кубинский кризис, преподнесение Украине Крыма) – он повсюду после своего ухода оставил шрамы и борозды воинствующего невежества и грубого насилия, а окружавшие его советники и министры (это очень ярко показано его сыном), все эти Громыки и Малиновские, безгласно одобряли бессвязные, а часто и пьяные речи своего премьера. Да простит мне С. Хрущев, я не стал бы так говорить, если бы сам не был свидетелем такой абсолютно бессвязной речи его отца перед народом, заполнившим Дворцовую площадь в Ленинграде летом 1956 года. Никита Сергеевич повелел тогда праздновать 250-летие города (правда, почему-то на три года позже, чем следовало).

Профессионалов, знания которых могли бы стать опорой Н. С. Хрущева, в его окружении становилось все меньше, но оставался сын. Как выясняется, деловой, как выясняется, профессионал, при этом в очень нужной, прямо-таки необходимой для всякого диктатора области – в области создания страшного нового оружия. С ним можно говорить, спорить, делиться замыслами. А главное, доверять: все-таки своя семья.

Сколько раз отец слушал и расспрашивал сына? Десять? Пятьдесят? Сто? Может, и больше. Кто внушил Н. С. Хрущеву и снабдил реальными деталями планы этого чудовищного дела – тащить ракеты «земля – земля» через океан? Громыко? Кавалерист Плиев? Нина Петровна? Да за обеденным столом утром, днем и вечером сидит рядом специалист из самого что ни на есть сердца ракетной мысли. Он при отце на вечерней прогулке, в театре, на даче. Кого еще нужно звать?

Детали того, как выполнялся чудовищный план, завораживают своей советской характерностью.

Это и предложение маршала ракетных войск замаскировать ракеты под пальмы, это и отправка шестидесятилетнего кавалериста Плиева (незадолго до того разобравшегося в Новороссийске со взбунтовавшимися рабочими) в тропики устанавливать незнакомое ему оружие… А чего стоит сообщение Громыко Хрущеву о том, что письмо американцам на телеграфе не прошло? А тот факт, что никому в голову из советско-кубинских военных стратегов не приходило посмотреть на собственные позиции с воздуха, чтобы понять, что видят американцы? А это непрестанное вранье первого лица «великой державы»? А потом благородное негодование, что ему почему-то не верят? А неинформирование собственного посла в Штатах о том, каковы же на самом деле со Штатами отношения? А эта дипломатическая почта, касающаяся возможного начала третьей мировой войны, которую то ли довезет, то ли не довезет веселый негр на велосипеде?

Хочется поставить точку. Приведенные примеры забавны только потому, что не грянул первый залп. Иначе каждое из перечисленных обстоятельств стоило бы жизни не сотням, не тысячам, а, возможно, миллионам людей. И одной из первых погибла бы, несомненно, подводная лодка «раскладушка», поскольку какой разговор мог быть о проблемах шума или бесшумности какой-то рядовой лодки, если речь шла о том, чтобы через сына угодить такому отцу… Неужели не наградит? Наградит!

Типов людей, конечно, бесчисленное множество. Есть даже такие люди, которые идут за своими учениками в газовые камеры, если это – судьба учеников. И такие, что добровольно работают в лепрозориях. И тех, и других Бог создает поштучно. Более распространены те, кто из десяти заповедей соблюдает половину, а то так и две-три, но все же соблюдают. Есть люди, которые считают себя вправе не жить там, где все исковеркал их отец, по той причине, что с отцом они согласны не были (внутренне). Пусть другие живут здесь дальше, если хотят, а я уеду. Санитар кой в этой больнице я работать не собираюсь. К этому типу людей мы отнесли бы Светлану Аллилуеву.

Но что сказать по поводу того человеческого типа, к которому принадлежит Сергей Хрущев? Участник событий, полностью включенный в замыслы того круга людей, что стояли у власти в СССР тридцать лет назад, явный вдохновитель своего отца по части миллиардных трат на ракеты в нищей стране, он теперь переезжает в страну, на которую были нацелены когда-то им же создаваемые ракеты. И будет, конечно, и здесь и советником, и экспертом, и консультантом. Военного противостояния сейчас нет, но ведомства, занимающиеся сбором информации, остались. Не бездельничают же они! Не смогут же они пройти мимо такой фигуры! А вы там, в России, – колупайтесь.

Очень, очень сложная фигура – Сергей Хрущев.

* * *

Весной 1994 года, когда писалась эта статья, я невольно вспоминал, конечно, не только лодку-«раскладушку». Годы моего пребывания в Высшем военно-морском училище как раз попали на хрущевское царствование. О том немом бешенстве, в которое пришли военные политорганы в связи с ХХ съездом, я услышал лишь много позже. Но о том, кем хотел при помощи этого съезда представить себя Н. С. Хрущев всему миру, чем, на мой взгляд, этот съезд в действительности был, и каким сантиметром, как теперь уже всем видно, были отмерены сверху дарованные после этого съезда гражданские свободы, скажу, если придется к месту, несколько позже. Тогда же, в середине пятидесятых, наше военно-морское училище, я имею в виду курсантскую массу, в гораздо большей степени потрясли, к примеру, взрыв и гибель в Севастопольской бухте линкора «Новороссийск». А большая политика, так нам казалось, вершилась где-то очень далеко от стен училища, и нам, признаться, не могло и в голову прийти, что очень скоро дело дойдет и до нас.

В выпуске 1954 года Ленинградского Нахимовского училища было 20 медалистов. По существовавшему положению медалисты имели право выбора высшего училища, и в тот год девяносто процентов из закончивших с медалью пожелали иди в самое трудное из всех инженерных училищ – «Дзержинку» (Высшее военно-морское инженерное училище им. Дзержинского). Да при том еще на самый свирепый факультет – на кораблестроительный.

Каждый из нас при этом думал о себе, разумеется, как о будущем светиле кораблестроения, не меньше академика А. Н. Крылова. Одним словом, жезлы в ранцах были маршальскими. Но и «Дзержинка» в те годы по уровню выпускавшихся специалистов слыла среди военно-морских училищ чуть ли не Сорбонной. Что же касается корфака, то высоколобость читавшихся на этом факультете курсов по строительной механике, гидродинамике или теории корабля с конца 1940-х была уже такой, что не привлекала, а отпугивала. Дошло до того, что факультет стал недобирать желающих, и случившийся в 1951 году недобор был восполнен «комсомольским», то есть принудительным, добором из принятых в гражданские вузы. При Сталине это было просто – забрали, переодели, и посмей рот открыть. Другое дело – таких выучи. Эти горемыки по годам были для нас старшими, но мы с жалостью и, что говорить, слегка презрительно на них смотрели. Преподавателям не удавалось скрыть, что со старшими курсами (когда наш был первым) они маются. Мы же сразу стали считать Инженерный замок (тогда корфак «Дзержинки» занимал только что отремонтированную после военной разрухи его часть) чем-то вроде масонской ложи кораблестроения. И занимались яро. Дым, можно сказать, шел. Мы действительно попали туда, куда стремились. Да только рано обрадовались. На флотах что-то происходило, и вскоре нам сообщили, что корабелов выпущено намного больше, чем требуется. В связи с этим после третьего курса половину из нас в приказном порядке перевели на электрофакультет. Среди переведенных оказался и я. За три недополученных на электрофаке года нас переучивали два месяца. Невообразимая каша в головах стояла весь следующий год.

Хрущевская политика двигалась рывками и блошиными прыжками – кукуруза, совнархозы, догнать Америку по молоку, целина… Очередной прыжок в сторону военного флота эта политика сделала уже вскоре… Главой государства завладела мысль о ракетах, запускаемых с атомных подводных лодок. Надводные корабли шли на слом.

В связи с этим после четвертого курса нас перебросили еще раз. На этот раз уже не только в другое училище, но и в другой город (Севастополь). От физической невозможности засунуть в головы неожиданно возникших посторонних пятикурсников программу совершенно незнакомых им четырех предыдущих учебных лет начальство севастопольского училища просто махнуло на нас рукой. Через год мы были произведены в офицеры как специалисты по эксплуатации атомного реактора подводной лодки.

В Североморске есть улица, названная в честь погибшего лейтенанта-подводника. Как он погиб, теперь уже известно. Когда лодка была в море, в трубопроводе, находившемся под давлением в несколько сот атмосфер, образовалась микротрещинка, и сквозь это невидимое глазу отверстие мигом вылетело в виде радиоактивного тумана то, что, циркулируя по трубопроводам, должно было активную зону реактора охлаждать. Датчики температуры зашкалило…

Кто послал лейтенанта во главе ремонтной группы в отсек, заполненный радиоактивным аэрозолем? Почему командование считало, что вслед за тепловым разрушением реактора последует ядерный взрыв? Кто из технических специалистов на лодке дал команду вести ремонтные работы на аварийном и все еще раскаленном реакторе? Знал ли сам лейтенант, а также те, кто вместе с ним отправился монтировать запасной трубопровод, о том, что гамма-излучение, огромные дозы которого они схватили, вдыхая туман в аварийном отсеке, особенно страшно для внутренних органов? Все эти вопросы относятся к технической грамотности. Именно техническая квалификация специалиста отвечает на вопросы «можно – нельзя», «опасно – безопасно», «с пунктуальным знанием дела – или имея лишь общее представление»… Лейтенант и еще пятеро моряков умирали потом страшной медленной смертью. Тем, кого нет, вопросы не задают. Но тех, кто приказал проводить ремонт в густом гамма-тумане, винить также не за что – в хрущевской военно-морской чехарде всех учили примерно одинаково…

Что же касается лейтенанта Корчилова, то он был из нашего училища и выпускался годом позже нас.

На его месте из нас мог оказаться любой.

Не прошло и недели после публикации моей статьи, как на нее уже был дан ответ. Ответил, правда, не сам Сергей Хрущев. «Новое Русское Слово», 7 апреля 1994 г.

Письмо в редакцию:

КРИТИКА НЕ ПО СУЩЕСТВУ

Уважаемый господин главный редактор!

Статья Михаила Глинки «О ракетах и кризисах» (НРСлово от 1 апреля) заставила меня впервые обратиться с письмом в редакцию.

Глава из книги С. Н. Хрущева, опубликованная в «Новом русском слове», является, по моему мнению, замечательным историческим документом, показывающим события тех лет «изнутри», с позиции сына одного из главных участников этих событий. Очень интересно было бы прочесть другие главы книги.

Критика г-ном Глинкой воспоминаний С. Н. Хрущева, на мой взгляд, несерьезна. Больше половины своей статьи г-н Глинка посвятил сетованиям на неудобства, которые он испытывал, проходя службу на подводной лодке. Какое же отношение это имеет к Карибскому кризису? Да никакого! Просто 27-летний Сергей Хрущев, по слухам (!), участвовал в проектировании ракет, размещавшихся на этой подводной лодке.

Далее следуют досужие вымыслы автора, что это сын «внушил» Хрущеву разместить ракеты на Кубе «на вечерней прогулке, в театре, на даче».

Г-н Глинка волен высказывать свое мнение о роли Никиты Хрущева в истории (что он и сделал), но это мнение может не совпадать с мнением миллионов людей, освобожденных из лагерей благодаря Хрущеву.

Абсолютно никакой полемики по существу книги в статье нет, никакие фактические данные не опровергаются и не дополняются.

Г-н Глинка огульно судит о личности С. Н. Хрущева, не приводя никаких фактов и явно не будучи знакомым с ним.

С уважением

Игорь Хотимский

На такой ответ, понятно, пришлось давать ответ и свой. Хотя, повторяю, никакого специального интереса что к отцу, то и к сыну, никогда не испытывал.

«Новое Русское Слово», 22 апреля 1994 г.

ОПЯТЬ О РАКЕТАХ, НО БОЛЬШЕ О КРИЗИСАХ

1 апреля НРСлово напечатало мой отзыв на публикацию в газете главы из мемуаров Сергея Хрущева, посвященной Карибскому кризису. 7 апреля было опубликовано письмо в редакцию, где этот отзыв подвергся критике Игоря Хотимского. Письмо г-на Хотимского невелико, но содержит некоторое количество пунктов, которые я не могу оставить без ответа. Вот главные из них:

– глава из книги С. Хрущева – замечательный исторический документ;

– приписывать сыну Н. С. Хрущева, специалисту-ракетчику, особую роль в планировании его отцом размещения ракет на Кубе – досужий вымысел М. Глинки;

– М. Глинка волен высказывать свое мнение о роли Никиты Хрущева в истории (что он и сделал), но это мнение может не совпадать с мнением миллионов людей, освобожденных из лагерей благодаря Н. Хрущеву.

В каком порядке эти пункты расположены в письме г-на Хотимского, в таком рассмотрим их и мы.

1) О квалификации главы из воспоминаний Сергея Хрущева как «замечательного исторического документа».

Подойдем к рассмотрению этой оценки сначала с несколько иной стороны. Интересно ли это читать? Да, несомненно. Интересно до такой степени, что интерес этот можно сравнить с тем, что охватит вас, когда вам в руки попадет история болезни близкого для вас человека. Ведь сообщения о сыпи, сбое пульса, помутнении сознания в этом случае приобретают для вас особенный и острый смысл. А когда в той же истории болезни вы прочтете, что, обнаружив симптомы злокачественной опухоли, главврач рекомендовал близкому вам человеку ехать на юг и побольше загорать, чтение становится и вообще захватывающим…

Да, читать про Карибский кризис интересно необычайно, потому что это про нас, вернее, про то, что с нами делали, где уж тут заскучать над страницей!

К тому же автора не обвинишь в том, что он не владеет материалом. Детали осуществления плана переброски ракет на Кубу, упомянутые в главе Хрущева, необыкновенно характерны и совершенно неопровержимы – их нельзя придумать, их могла генерировать только такая жизнь, которую нам организовало высшее партийное руководство, возглавлявшееся в описываемое время отцом Сергея Хрущева.

Вспомним, к примеру, как для особенной скрытности Главному штабу ВМФ было приказано передавать сверхсекретные радиограммы нашим подводным лодкам, собравшимся вокруг Кубы, в самое темное, самое неудобное для наблюдения вероятным противником время – от 12 до 2 часов ночи. Все было хорошо, кроме одного. В главном штабе ВМФ не знали, оказывается, что Земля вращается – и когда в Москве полночь, на Кубе, кто бы мог подумать? – четыре часа пополудни. Вследствие этого лодки всплывали для приема радиограмм средь бела дня на виду и, видимо, под веселый гогот всей американской эскадры. (Думаете, после этого полетел со своего поста главком ВМФ, организовавший такой Главный штаб? Как бы не так – получил звание Героя Советского Союза в мирное время, правда, несколько позже. Но у С. Хрущева об этом не сказано.)

Да, детали советской жизни, о которых можно узнать из книги С. Хрущева, потрясающи, и если г-н Хотимский пишет именно об этом аспекте книги, называя написанное С. Хрущевым «замечательным», то спора между нами нет, я согласен.

Сомнения есть по поводу двух других оценочных слов, которыми г-н Хотимский характеризует страницы С. Хрущева – «исторический» и «документ». Вот тут уж согласиться нельзя. Каким же эту главу можно назвать документом, да еще историческим, если автором не сделана даже попытка проанализировать истинные мотивы действий главного инициатора и героя тех событий? А события-то отнюдь не рядовые, они ведь чуть не привели планету к Апокалипсису.

Желание сына понятно – защитить покойного отца, попытаться объяснить его действия (в данном случае чудовищные) какими-то такими побуждениями, которые показали бы отца пленником высокого долга, долга не только человеческого, но и идейного, государственного, после чего уже снимается тема преступления, а появляется тема, которую можно назвать невозможностью предвидеть, или уж, в самом худшем случае, говорить о заблуждении – искреннем, по-человечески понятном, а потому и легко простимом. И с этой целью для трактовки мотивов, двигавших Хрущевым в 1962 году, использованы его сыном сейчас идеологические клише, от которых, да простят мне читатели резкие слова, несет плесенью обычного советского вранья. Ведь эти обкатанные на Старой площади формулировки о пролетарском интернационализме, защите молодой кубинской революции, обязательствах по отношению к народам, борющимся за независимость, – вся эта лапша, которую лопатами вешала на уши задуренному, лишенному памяти о прошлом и информации о происходящем советскому обывателю официальная пропаганда, нынче – через тридцать лет жизненного опыта и нескольких лет свободы слова в России – выглядит уже блюдом, которое не только ели, но и давно съели, и странно, что С. Хрущев, в свои шестьдесят лет, то есть в возрасте, когда все-таки, как ни говори, пора бы подсчитывать, что после себя оставляешь, позволяет себе эти наивные игры.

Что же касается того, какими были истинные силы, двигавшие Н. С. Хрущевым как в истории с пуганием Америки ракетами, так и в годы гораздо более ранние, то мы позволим себе вернуться к этому вопросу несколько позже.

2) Об особой роли С. Хрущева, специалиста-ракетчика в планировании его отцом размещения ракет на Кубе.

Признаться, я ничего тут г-ну Хотимскому не намерен доказывать. Абсолютная моя уверенность в том, что роль Сергея Хрущева в истории ракетной авантюры 1962 года выходит далеко за пределы, очерченные как будто его тогдашними должностью, возрастом, жизненным опытом, а также тем, что может быть названо нравственным правом, основывается, во-первых, на свидетельствах самого автора, рассыпанных по тексту главы (см., например, первый абзац в номере НРСлова за 5–6 марта), во-вторых, на знании советской жизни того времени и, наконец, на многолетнем, хотя, естественно, и опосредованном наблюдении за тем, как ставили, вернее, пытались ставить на крыло своих соколят кремлевские соколы. Можно вспомнить, как ничего не помешало стать генерал-лейтенантом модной тогда реактивной авиации молодому пропойце Василию Сталину, как ни с того ни с сего стал руководителем науки (входившей в моду отрасли госинтересов) сын Жданова, как в более поздние годы, уже окрашенные валютным заревом, замом министра внешней торговли становится неожиданно сын Брежнева, а Галина Брежнева, видимо, в компенсацию за то, что она – слабый пол и участвовать в валютной революции может лишь через Госцирк, Ювелирторг и правоохранительные органы, получает к своему пятидесятилетию орден Ленина из рук Громыко.

Но вернемся к предмету обсуждения. Семья Хрущевых, по общему мнению, вела себя по отношению к своим детям несколько более прилично, хотя, да простит мне г-н Хотимский, чем еще, кроме той же самой практики, он объяснит головокружительную карьеру журналиста Алексея Аджубея?

Сергей Хрущев в 1962 году, да и позже, был глубоко засекреченной фигурой, но время идет, вот он уже и публикует воспоминания о секретнейшей для своего же народа переброске ракет на Кубу, и публикует не где-нибудь, а в самих Штатах, и вот тут-то я бы и посоветовал г-ну Хотимскому, раз он знаком с С. Хрущевым, уговорить того написать еще несколько страниц о том, как в то время, когда его отец был главой СССР, около него, Сергея Хрущева, крутились люди, желавшие через него по самым разным причинам и мотивам «выйти» на его отца. Мы ведь не из Дании какой-нибудь сюда приехали, не из Ирландии, мы – из той страны, где к приезду высокого гостя за ночь высаживали вдоль набережной тридцатилетние деревья, где по пути следования машин с розовыми мигалками, которые везут какого-нибудь нового лучшего друга (то в бурнусе, то в халате, то с кольцом в носу), сдергивали с работы сотни тысяч людей, дабы они уже с утречка распределились вдоль проспектов километровыми толпами, чтобы приветствовать бумажными флажками очередного людоеда.

Попросите сына Никиты Хрущева, г-н Хотимский, вспомнить живые детали его поездки на Северный флот в 1962 году. Не припомнится ли ему странный цвет травы около одного из береговых штабов? Цвет был немного едким, не правда ли? Это к его приезду матросы красили пожухлую траву масляной краской, используя малярные валики.

А береговые камни по обе стороны того пирса, у которого стояла помянутая в главе плавбаза подводных лодок? Не бросилось ли ему в глаза, какие они черные и блестящие? Вот их красили уже не валиками, а швабрами, и использовали кузбасский лак, поскольку считалось, что встречать такого высокого гостя пейзажем с обгаженными чайками камнями недопустимо.

Не надо нам, г-н Хотимский, рассказывать о том, что там было, а чего там и быть не могло. Мы ведь оттуда сами, из страны кумовства, блата, малиновых затылков номенклатуры и телефонно-позвоночного права. Мы знаем ту жизнь и те нравы, и знаем, чего там, в той стране, в последние сорок лет вокруг сына первого лица государства не могло не быть. А не могло около него не быть подхалимства. При этом, раз в данном случае такой сын был ракетчиком, – то со стороны самых высоких чинов армии, генштаба, флота, не говоря уже о генеральных конструкторах и директорах. Вот написал бы С. Хрущев об этом, тем более что наверняка после октября 64-го года наглотался он и горьких пилюль, когда многие из тех, кто перед ним заискивал, вдруг потеряли к нему всякий интерес…

Утверждая, что С. Хрущев – активный участник событий, связанных с Кубинским кризисом, я имею в виду то, о чем уже упоминал в первом отзыве: Сергей Хрущев был, несомненно, тем прямым и, не исключено, главным проводом, по которому военно-промышленный комплекс домогался внимания первого лица государства и по которому к уху Никиты Сергеевича шла желательная для ВПК информация. Какая? Гадать тут нечего. Это доказательства того, что ВПК работает отлично, но готов работать еще лучше на пользу и в интересах страны, то есть его, Никиты Сергеевича. Значит, надо разворачивать, испытывать, наращивать. А мы знаем, что за испытаниями следовало. Следовали чины, ордена и премии. Огромными списками. Исключено, чтобы в этих списках пропускали имя Сергея Хрущева, вот тут бы, раз они знакомы лично, и поделиться бы своими сведениями г-ну Хотимскому, а то иначе о Ленинской премии сына Хрущева народу становится известным из довольно игривых источников (Л. Васильева, «Кремлевские жены»).

Кроме наград по персоналиям, ВПК всегда жаждал получить для свое го расширения деньги. А все это вместе – должности, внимание главы государства и деньги – это и есть власть. Других задач у ВПК не было и нет. Получить миллиарды и расширяться. А как живет тетка Маша, что подо Псковом ковыряет свой убогий огородишко всю жизнь в одном ватнике, военно-промышленному комплексу, изготавливающему межконтинентальную баллистическую (которая – красивая, оказывается, картинка – «окутана в предпусковом режиме каким-то живописнейшим туманом»), не интересно совершенно. А тетке Маше какое дело до этой ракеты, две заклепки из которой стоят столько, сколько тетка Маша за всю жизнь заработала? Да не знает о них тетка Маша ничего. Знает она только, что во время войны, в оккупации она лучше жила, чем через пятнадцать лет после войны. Правда, по радио уже второй год долдонят: «Партия торжественно заявляет: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме»…

Номер газеты с этой статьей в «Новом русском слове» (от 22 апреля 1994 года) верстался, когда (21 апреля) в редакцию пришло письмо. В газете оно было приведено факсимильно. Здесь, к сожалению, придется его текст дать набором: