Текст книги "Маневры памяти (сборник)"

XXII

Приведенные примеры (а набрать их автор может сколько угодно) – это примеры абсурда десятилетий, теперь уже давних. Шкаф цензора, набитый томами с иезуитскими запретами; командиры атомных лодок, снимающие жилье у отсидевших воров и тружениц столичной панели; целые курсы в училищах, которых учат так, словно задачей является выпустить недоучек.

А все-таки жизнь была… Вопреки перечням запретов, логика которых непостижима, вопреки маскарадам, которые никого не могут обмануть… И мои сверстники выучились в конце концов, как это ни странно, не хуже других, а некоторые из них потом даже проектировали подводные лодки. И даже кое-кто получал премии, да еще какие премии – например, за участие в проектировании этой, двухкорпусной, колоссальной…[24]24
  Это лауреат Ленинской премии Эдуард Гаврилович Карпов. Выпускник Тбилисского Нахимовского уч-ща. На днях (пишу это в марте 2017) пойду на празднование его 80-летия. Пойду с удовольствием – голова у него вполне на месте. Ему, к счастью, повезло, он все пять лет учился на одном факультете – кораблестроительном.


[Закрыть] И кое-кто из бывших нахимовцев стал ведущим специалистом, а некто (уже совершенно непонятно как) – историком, да еще каким докой в области престолонаследия.[25]25
  Ростислав Григорьевич Красюков (1935–2008), выпускник Ленинградского Нахимовского военно-морск. уч-ща 1954 г., инженер-капитан 1-го ранга, лауреат Гос. премии (разработки торпедного вооружения). Вторая профессия – генеалогия. Автор ряда публикаций по вопросам российского престолонаследия. В течение нескольких лет был инициатором и добровольным помощником в деле записи воспоминаний жившего в 1960-х годах в г. Владимире В. В. Шульгина (в прошлом одного из лидеров Первой Гос. Думы 1906–1917 гг., присутствовавшего вместе с А. И. Гучковым в вагоне поезда подо Псковом при отречении Николая II от престола).


[Закрыть] А еще один – побыл два года министром просвещения…[26]26
  Эдуард Дмитриевич Днепров (1936–2015), выпускник Ленинградского Нахимовского военно-морского училища 1954 г. и ВВМУ им. М. В. Фрунзе. Первоначально морской офицер. После ухода в запас активный сторонник реформ в системе школьного образования. Первый министр образования Российской Федерации (1992–1994 гг.), академик. Автор многочисленных трудов и инструкций (период перестройки) по теории, модернизации и практике преподавания в школах.


[Закрыть]

Нет. Жизнь все-таки была… Из воспоминаний, столь сильно приправленных ощущением абсурда, приятно выделить особенно те фигуры, которые как будто не только не противостоя, но и повинуясь этому абсурду, однако при первой же возможности посильно его опрокидывали – так с теплым чувством автор вспоминает даже того военно-морского цензора, в котором разумное быстро перемахнуло через колючую проволоку его должности, а также не хотел бы забыть и информатора с родного училищного курса. Общими усилиями с еще несколькими друзьями автор более или менее вычислил этого очень толкового однокурсника, который так и ушел с нашего горизонта не раскрытым. Не исключено, что он занимал эту, как теперь говорят, нишу добровольно – поскольку был очевидно умнее нас и уже тогда понимал, что в том давнем уже государстве, где подпольные услуги пронизывали все сверху донизу, пустым подобное место долго не останется. И сделал он такой шаг, опять же не исключено, из побуждений отнюдь не черных. А если это так, то более гуманно, более бережно по отношению к нам использовать это эксклюзивное место, чем делал это он, было просто нельзя. Если не многих, то, во всяком случае, некоторых из живущих рядом с ним плечом к плечу от лихой судьбы он просто спас. Он выбрал себе трудную роль. Впрочем, так, чтобы не было выбора, не бывает. Выбор есть всегда.

Даже тогда, когда кажется, что его уже нет.

2003–2017

Двор Адмиралтейства. Лето 1957 года. Перетягивание каната – «электрики» против «паросиловиков» (те за кадром). Автор книжки – ближайший из электриков.

Летний лагерь училища им. Дзержинского. Сентябрь 1954 года. Выпускники-медалисты Ленинградского и Тбилисского Нахимовских училищ. Нижний ряд (слева направо): В. Кулешов, А. Колмаков, Д. Гроховский. Средний ряд: В. Протченко, Э. Карпов, В. Жежель. Верхний ряд: М. Глинка, В. Соколов, Н. Попов.

М. Глинка и А. Колмаков. Севастопольское училище подводного плавания. 1959 год

Полк Ленинградского Нахимовского училища на параде в Москве 7 ноября 1952 года. Слева направо: М. Глинка, Ю. Пономарев, Ю. Логинов, капитан 3-го ранга Осипенко.

Эдуард Карпов (в будущем лауреат Ленинской премии).

Ростислав Красюков (в будущем лауреат Гос. премии)

Изготовление автором электронной модели аналога атомного реактора. Севастопольское ВВМИУ ПП. Лето 1959 года.

Путь на корабельную практику на Северный флот. Женский «десант» на перегоне Чудово – Волховстрой. Ранняя весна 1959 года.

Письмо-инструкция мамам и невестам.

Надежда Константиновна Колмакова с сыном Анатолием (будущим лауреатом Гос. премии). Станция Волховстрой

Линкор «Новороссийск» (бывш. «Джулио Чезаре»).

Князь Валерио Боргезе.

Вадим Кулешов. 1960-е.

Портрет А. Кухты.

А. Колмаков и М. Глинка. Северный флот. Иоканьга (Гремиха). Весна 1959

А. А. Черепенников и Н. С. Короткова (урожд. Глинка). 1960-е.

Елена Черепенникова. Конец 1930-х

Г. А. Коротков.

Г. А. Коротков (Егор) – курсант, корабельная практика

М. Глинка, 1960. Г. Обнинск.

Э. Д. Днепров. Получение наградной грамоты.

Э. Д. Днепров. Курсант. (Будущий – 1992–1994-е – министр образования России.)

Э. Г. Карпов, А. Г. Колмаков, М. С. Глинка. Васкелово. 2016

А. Г. Колмаков. 1980-е.

Галина и Михаил Глинки. Севастополь, 1959

Начало 1930-х. Иоганнес-Эдуард Бреверн в первом ряду в центре.

И.-Э. Бреверн. Середина 1930-х.

Портрет Владимира Эдуардовича Бреверна в форме морского офицера

Листок из письма В. Э. Бреверна В. М. Глинке (дяде и приемному отцу автора). Апрель 1972 года

По пути на Валдай

То был летний автомобильный прогон не слишком давних лет. Но как раз не слишком давнее исчезает из памяти все стремительней, и если не зацепишь его за сколько-нибудь необычное – исчезнет, и не заметишь…

I

Ни весеннее еще приглашение друзей присоединиться шестой машиной к их пяти в броске на валдайские озера, ни давнее намерение заново прокатиться по памятным мне местам Новгородчины, вероятно, так и не заставили бы меня тогда сдвинуться с места. Но в Питере с первых дней июля грянула необычная жара. А два трехметровых окна, к которым стоймя приставлен спичечный коробок моей квартирки, смотрят прямо на юг. И клятва самому себе приклеиться задом к стулу, пока не сдам в журнал обещанное, как-то пожухла. Уехавшие на озера – у всех теперь мобильники – сразу же это засекли. Слабохарактерность наказуема – и мне тут же было вменено захватить с собой еще двоих: киношника и математика. Те позвонили тут же. Двоих оказалось трое. Третья, я так понял, стала недавно женой второго.

Ехать предстояло на озеро Пирос. Автомобильный атлас указывал, что этот водоем с названием из мифов Древней Греции находится невдалеке от Бологого. Наименования добавочных ориентиров, например, Окуловка, или, того круче – Егла, годились для диктанта абитуриентам, которых надо срезать. Рулить по трассе Питер – Москва предстояло километров четыреста.

Выехать из города чуть свет, дело ясное, не удалось. Предписанные спутники ждали у разных станций метро. Мужскую их составляющую я, кажется, раньше все-таки видел. Во всяком случае, математика. Жену математика видел впервые.

Из города мы выбрались все же довольно скоро. Но несколько часов каждому предстояло провести с малознакомыми людьми. Коммуникатором стал киношник, точнее же, кинооператор, который сразу, оборачиваясь с переднего сиденья, стал влезать в разговор сидящих сзади. Хотят ли его слушать, его, видимо, не интересовало. Математики отвечали оппоненту не сразу и негромко. По деликатности же и интонациям, с которыми он и она обращались друг к другу, можно было понять, что в браке они недавно. И брак этот для каждого из них – не первый.

Когда еду один, я, должно быть, разговариваю с дорогой. Встречным ничего сказать не успеешь, но тому, за кем идешь, или тем, кого обгоняешь, по междометию раздашь. И еще – дорожным указателям. Допустим, знак – «40». «Спасибо, вижу». А как не поблагодарить, если вдобавок к знаку и твой стаж езды, которому скоро полвека, сигналит тебе, что вон за той будкой, как щука в траве, притаилась полицейская машина? Но если обзор хорош, и радар молчит, все равно поблагодари и скажи знаку «40» что-нибудь доброе. Ну, в рабочем порядке. К примеру: «А я и так пятьдесят».

Дорога бежала. И с ее знаками, оказалось, беседую не я один. Так, когда между Тосно и Любанью мелькнул указатель со стрелкой влево и надписью «Красный Латыш» – кинооператор заговорил о том, какую роль в фильмах о революции и первых годах после нее отводили этим одетым в черную кожу неразговорчивым прибалтам с маузерами. И как не только сами, но даже упоминания о них бесследно исчезают к концу тридцатых… Куда делись?

Я мог бы кое-что добавить о «красных латышах», известное мне от человека, жившего в 1920–1930-х с несколькими десятками их в одном с ними доме, но не успел. Так что если придется к слову, то на обратном пути…

Мы приближались к сотому от Питера километру. Когда-то – лет тридцать, а то и сорок назад я, проезжая это место по нескольку раз в сезон, всегда еще издали ловил момент, когда слева покажутся, как ориентир, огромные густые деревья. Это был Трубников Бор, обычное место наших промежуточных привалов, когда я отвозил на лето в Крестцы… Кого? Да кого я только туда не возил… Здесь, в Трубниковом Бору, между двумя параллельно идущими дорогами, железной и шоссейной, тогда еще оставались следы лет полтораста назад созданного парка, одного из самых замечательных для наших северных мест. Глубокие пруды и тенистые аллеи, и по краям – как аллегория судеб – две разные дороги, а еще витающие тени старой барыни в образе владелицы имения и управляющего этим романтическим поместьем, молодого аристократа южных кровей…

– Это искажение правды, – очень тихо, так тихо, что я едва расслышал, произнесла сзади жена математика.

Оказывается, я что-то – упомянутая привычка – сидя за рулем, бормотал.

– Искажение, – еще раз сказала пассажирка. – Точнее, неправда, если, конечно, вы имеете в виду мужа ее дочери. Князь Багратион-Мухранский был замечательным мужем… И вообще редким человеком.

– Чем же? – спросил, обернувшись назад, оператор.

– Когда его жена, дочь старой барыни, лишилась рассудка, – еле слышно и опять не сразу сказала жена математика, – то он до самой смерти от нее не отходил.

– Ну, а когда умерла? – игриво спросил оператор.

Жена математика опять ответила не сразу.

– Он умер первым, – сказала она.

И была длинная пауза. Математик так и не произнес ни слова. Но он, конечно не спал. И мне показалось, что все ею сказанное предназначалось ему. Я рулил и думал о том, сколь выбор того, о чем мы говорим, сам говорит о нас. Вот кинооператор – и вот выбранные им детали в рассказе о красных латышах. Ничего, как говорится, личного, только кинопленка… И – совершенно противоположное у жены математика. Как тихо, но категорически она пресекла даже намек на водевильную тональность, скользнувшую в разговоре о человеке, жившем лет сто пятьдесят назад…

То, что мои пассажиры никаким специальным образом не готовились к поездке, было ясно. Да и когда? Ведь накануне вечером еще никто из них не знал, что уже поутру будет на пути к Новгороду… Но сюжеты, оказалось, стоят вдоль этой дороги, как километровые столбы. И дорога с каждым из нас разговаривает. В том числе, понятно, и со мной.

Так часом раньше, лишь отъехав от Питера, мы миновали Колпино, где еще лет сорок после войны на едва заметном воинском кладбище стояла среди разросшихся кустов деревянная пирамидка военных лет с почти стершейся надписью «65 стрелковый полк, март 1942». Поставить свой отдельный камень военкомат не разрешал. Общий мемориал этого участка фронта позже учредили южнее, в Красном Бору. Наклонные мемориальные доски там стоят на железных ногах. Под досками растет трава. На одной из них имя моего отца.[27]27
  Сергей Михайлович Глинка, ст. лейтенант. Погиб 13 марта 1942 года.


[Закрыть] Я не езжу в Красный Бор. Для меня он лежит в Колпине.

Но мы ведь, кажется, едем на отдых, в веселое летнее стойбище общих знакомых? Так почему сюжеты, незримо сопровождающие лишь начавшуюся нашу поездку, ей так контрастно не соответствуют?

Может быть, именно поэтому я не открыл рта и в давно проеханном нами Чудове, название которого впечатано в мою память рассказами бабушки, детские годы которой прошли именно в Чудове – после того, как подвергся высылке ее отец[28]28
  Сергей Николаевич Кривенко, 1847–1907. Публицист-народник, в разные годы автор и один из редакторов журналов «Отечественные записки», «Народная воля», «Русское богатство», «Новое слово». Организатор так называемых культурных скитов под Туапсе. За свою журнальную деятельность подвергался суду, полутора годам заключения в Петропавловской крепости и высылке. Вместе с Н. К. Михайловским был мишенью критики Ленина в статье «Что такое друзья народа и как они воюют против социал-демократов». По свидетельству Елены Боннэр (Интернет, ее мемуары) – С. Н. Кривенко – крестный отец дяди академика Сахарова.


[Закрыть] и прабабушке Людмиле Николаевне стало не по средствам оставаться в Петербурге.

Часа через три мы миновали по окружной дороге Новгород. Это была половина пути. Жара не спадала, небо иногда затягивали облака, но дождь так и не пошел. Время замедлилось. Уже много километров мы ехали в хвосте длинного каравана большегрузных машин. Мои пассажиры, как сговорившись, замолчали.

Они еще не знали, что я решил развлечь их деталями некой житейской истории, ареной которой были места, уже окружавшие нас.

История эта была для меня почти семейной.

Мы въезжали в Крестцы.[29]29
  Крестцы – поселок городского типа на 274-м км шоссе Петербург – Москва. Упоминается в истории, как место (Игнач-Крест), до которого в 1238 году, идя на Новгород, дошел Батый, остановленный здесь половодьем и распутицей.


[Закрыть] Шоссе здесь – случай не частый – практически раздваивается, чтобы потом, километра через три-четыре, снова соединиться. Когда я свернул с главной дороги на ту, что идет сквозь городок-поселок, мои пассажиры зашевелились.

– Это куда? – спросил кинооператор.

У меня была еще минута-другая, и я сказал, что надеюсь показать им одну довольно редкую особенность строительства здешних сельских домов. Которая, мол, заключается в том, что сначала обзаводятся мебелью, расставляют ее, и лишь после этого вокруг мебели строят дом.

– Это, естественно, шутка? – спросил из-за моей спины долго молчавший математик.

Я ответил, что, если повезет, мы увидим это сами.

Сюжет уже пошел, и с дороги, которая все более превращалась в центральную улицу Крестец, мы повернули в улицу боковую, песчаную, с дождевой промоиной и ведущую слегка вниз к берегу реки Холовы.

Нужный мне дом, точнее, зашитую досками избу, я увидел сразу. Дом был таким же, как и был, разве что стал другого цвета – теперь он был голубым, но, самое главное – явно не перестраивался. Мы подъехали, и, как в пьесе, если не сказать в сказке, – в некий момент у калитки нужного дома волшебным образом материализовался нужный персонаж – голый до пояса сухощавый седой мужчина в очках. У ног его крутился добродушный желтоватый спаниель. Я присмотрелся, сомнения отпали.

– Здорово, Гера, – сказал я, выходя из машины. Мы не виделись лет двадцать. Минуту-другую он смотрел на меня, на всякий случай улыбаясь.

– Ты, что ли? – сказал он и назвал мое имя. Мои спутники один за другим нас обступили. Я спросил Геру, где его семья. Были, сказал он, но уехали и к концу недели снова приедут.

– Диван сохранился? – спросил я. Гера (я никогда не знал его полного имени) смотрел на меня вопросительно. – Диван, – повторил я. – Угловой. Карельской березы. Ну, тот, который был здесь при Борисе Николаевиче?

Это было имя прежнего хозяина дома, родственника жены Геры. Лицо Геры разгладилось.

– А куда он денется… – сказал он. – Его ж не вынуть.

– Покажешь? – спросил я.

Через сени, темные даже в этот уже снова солнечный день, он провел нас в комнату. Комната была оклеена светлыми обоями. Диван, как и сорок лет назад, занимал ее треть.

– Никто не знает, как он тут оказался, – сказал Гера. – Мы соседей спрашивали… Никто на улице не знает.

По верху высокой спинки дивана шла полка. На полке, как и сорок лет назад, стоял в повелительной позе веселый чугунный Суворов.

Мои спутники, оглядывая комнату, молча переминались.

– А хочешь узнать, как этот диван здесь оказался? – спросил я.

Гера только улыбнулся и развел руками. Я спросил, есть ли у него гвоздодер? Гвоздодер нашелся, и мы вышли из избы.

Чтобы ко мне потом не было претензий, я предложил, чтобы доску от обшивки дома (я указал ему, какую именно) он отодрал сам. Повозившись, он ее отодрал. Открылось черное от времени бревно. Поперек бревна метрах в двух от угла дома шла вертикальная щель распила, уходившая на другие бревна, как вверх, так и вниз. Из щели торчала почерневшая пакля. Поверх распила, чтобы бревна не разъехались, крест на крест были забиты две железные скобы.

Гера был ошарашен. Доску по другую сторону угла решено было не отдирать. Ясно было, что там мы увидим подобное. Чтобы внести в избу диван, угол сруба выпиливали целиком.

– Ну, дела… – сказал Гера. – А откуда он вообще взялся, этот диван?

А вот это, сказал я ему, я расскажу тебе и твоей жене, когда поеду обратно. А сейчас нас ждут… Мы обещали там быть к обеду.

– Хотя едва ли удастся и к ужину… – пробормотал оператор, который хищным глазом кинематографиста продолжал озирать шрам на теле избы.

Через несколько минут мы уже снова были на главном шоссе. Мои пассажиры молчали. Молчал и я, но лишь потому, что никак не мог решить – с чего начать.

– Караул устал… – сказал кинооператор. – Мы ждем.

II

Тех двоих людей, схему жизни которых я попытался тогда начертить своим спутникам, давно уже нет, и много раз за эти годы я задавал себе вопрос, да и сейчас задаю, почему, когда мог, то есть лет сорок пять назад, я день и ночь их не расспрашивал.

Первые лет десять, а то и пятнадцать, как должен бы был знать, что они существуют, я плохо их помню, во всяком случае, не распознавал. Родившись за пять лет до войны и во время войны лишившись родителей, я с двенадцати учился в Нахимовском, а оно, это училище – объект всесоюзной зависти мальчишек – развивало у поступивших самомнение непомерное. Набрался его тогда и я, может, не больше других, но уж точно не меньше.

Это к тому, что когда к моей тетке приезжали в Ленинград на несколько дней родственники из Крестец, то я, заглядывая к ней по выходным (только так нас из училища и отпускали), этих приезжих едва ли и замечал. Из Крестец они… А это где? Дважды в год наш батальон участвовал в параде на Красной площади, и там, в Москве, нас возили по театрам или, к примеру, на танцевальные вечера в закрытый интернат, где учились дочки дипломатов. Нам было по тринадцать, четырнадцать, пятнадцать. Сколько лет должно быть человеку, чтобы его уже можно было назвать снобом?

Из сказанного поясню две упомянутых позиции – «тетка» и «Крестцы».

Тетка – точнее, четвероюродная сестра моего отца – Мария Петровна Глинка, была когда-то, лет за десять до войны, в браке с моим отцом – удаленность родства это допускала. Детей у них не случилось, разошлись они мирно, если не полюбовно, и тетка Муся осталась добрым другом как для него, так и для всех остальных родственников отца и новой его жены. А уж когда он погиб, а в сорок четвертом в эвакуации умерла мама, то тетка Муся вообще стала считать меня чем-то между племянником и сыном… Замечательной доброты она была, и в этой доброте порывиста до степеней, которых следовало опасаться. Ей был свойственен нестандартный тип мышления, так, к примеру, будучи внучкой губернатора,[30]30
  Василий Матвеевич Глинка (1836–1902). В звании юнкера был участником обороны Севастополя, служил на той же батарее, что и Лев Толстой. В 1880-х – 1890-х Волыно-Подольский губернатор. Владелец имения Тартак под Житомиром.


[Закрыть] она, не желая расстаться с парадной фотографией деда, хранила ее разрезанной на две части и в разных местах: то есть мундир с орденами отдельно от головы, видимо, считая, что так можно избежать опасности при обыске. Впрочем, когда умер Сталин, то поставила большой портрет отца народов на стул, декорировала крепом (была художницей), и вся огромная коммуналка[31]31
  Ленинград, ул. Софьи Перовской (ныне снова М. Конюшенная), дом 8, кв. 14.


[Закрыть] ходила к ней всхлипывать.

Кстати, именно она же, тетка Муся, когда мне было уже лет четырнадцать и мы нечаянно встретились в Русском музее (она жила совсем рядом), вдруг потащила меня в зал, где висели портреты выпускниц Смольного института, и указала на портрет Нелидовой работы Левицкого.

– Это, кажется, родная сестра твоего прапрапрадеда, – сказала она. – Но ты в своем Нахимовском, пожалуйста, не болтай…

Год тогда шел примерно 1950-й. Много позже, когда разобрался, выяснилось, что одно из трех «пра» – лишнее. Мамина мама – Екатерина Владимировна Гедеонова, была урожденной Нелидовой, и ее прадед Александр Иванович Нелидов приходился любимой собеседнице[32]32
  Однажды якобы запустившей в него туфлей.


[Закрыть] Павла I – Екатерине Ивановне, родным братом. Кроме того, в уходящей вглубь веренице Нелидовых мигал тревожными вспышками проблесковый маячок Отрепьевых…

Крестцы. Как оказалось, кроме названия поселка, это еще и название одной из глав в радищевском «Путешествии», хотя сей факт дошел до меня тоже, как свет далекой звезды, лишь когда в Крестцах – поселке-городке в восьмидесяти километрах южнее Новгорода – я впервые в самом конце пятидесятых побывал. Потом я туда зачастил. С начала шестидесятых у родной сестры тетки Муси, Надежды Петровны Исаевой, жившей в Крестцах, прожил от двух до пяти своих лет (по Корнею Чуковскому – лучший из возрастов) мой старший сын. И вот ее-то, Надежды Петровны, муж – Сергей Николаевич Исаев – и был одним из тех двоих, рассказом о ком я собирался занять своих пассажиров, прежде чем высадить их из машины на озере Пирос.

Вторым был брат Сергея Николаевича – Борис Николаевич, в доме которого мои спутники только что осматривали угловой диван.

Братья были высокими и до старости стройными, в чем-то очень похожими и все же разными абсолютно.

О том, что они оказались в Крестцах не по своей воле, мне, как и многое другое, связанное с ними, стало известно позорно поздно. Впрочем, я об этом уже сказал: позорно, что многие годы не интересовался, не расспрашивал… Представить же, чтобы они сами стали рассказывать о себе, да еще как о жертвах – невозможно. Так и вижу, даже сейчас, эти лица. Жаловаться? Не та была порода.

Знаю, что Сергей Николаевич сразу после войны был директором Крестецкой школы и вел, кроме того, уроки математики. Знаю, точнее, узнал позже, что в начале 1950-х его исключали из партии. За что? Вообще-то не так удивляло, что исключили, как то, каким образом он там оказался. Объяснение пришло позже.

Борис Николаевич тоже преподавал, впрочем, уже позднее. А в шестидесятых дядя Боря был то председателем поселкового совета, то что-то делал в райпотребсоюзе, была такая организация… И лишь много позже – годам к семидесяти пяти – стал учить старшеклассниц французскому. А еще, нарочно не придумаешь, теннису. Это в Крестцах-то. Корт, помнится, был таким, что мячи от него отскакивали под самыми неожиданными углами.