Текст книги "Гуляния с Чеширским котом"

Джон Профьюмо не возвратился в проклятую политику и занимается доходным бизнесом и благотворительной деятельностью, которая принесла ему орден, пожалованный королевой. Любовь Профьюмо и увядшей кинозвезды Хобсон не разбилась о рифы скандала, и они остались в счастливом браке.

Соперник военного министра, Евгений Иванов, в социалистическом Отечестве в гору не пошел, скандал подрезал ему крылья, он надолго растворился в нашем необъятном военном комплексе, развелся, ушел в отставку. С воцарением у нас демократии выпустил в Лондоне мемуары о своих похождениях и на вырученные фунты компенсировал недостаток виски в своей послеанглийской жизни. Самым примечательным феноменом явилось воссоединение в Москве двух страстных любовников, Кристин и Евгения. Свершилось это в 1995 году не столько по велению сердец, сколько по желанию газеты «Дейли экспресс», подробно и эксклюзивно освещавшей каждый шаг Ромео и Джульетты (а был ли мальчик?). Вскоре Евгений Иванов отошел в мир иной.

Дело Профьюмо благополучно кануло в Лету и издалека кажется далеким, надуманным фарсом. Что, собственно, произошло? Шпионаж не доказан, Уорда оболгали, хотя он не был ангелом, девицы от показаний отреклись, вердикт суда сомнителен (прославленное английское правосудие не в первый и не в последний раз дало осечку). По-видимому, единственная мораль сей басни в том, что министрам следует если не завязать, то, по крайней мере, конспиративнее строить свои отношения с дамами полусвета и следить, чтобы к ним не подключались капитаны из иностранных посольств…

В те годы вся эта история казалась мне ужасной, но теперь мы дали фору Англии: пагубная привычка наших прокуроров купаться в саунах с милыми девицами подняла российскую историю нравов на западный уровень.

– Какая жуткая история! – промолвил Кот. – Жили себе поживали совсем неплохие люди, ну, воровали, прелюбодействовали, шумели, жаждали славы и признания… и вдруг!

Глаза у Кота налились слезами, и тут он зарыдал во весь голос, целые ручьи текли по его морде, захлестывали Улыбку и падали на пол, образуя огромную лужу (я тут же вспомнил Алису, которая чуть не утонула в море слез, которые сама же и наплакала).

– Почему так несовершенно устроено общество? Почему все так нетерпимы друг к другу? – продолжал рыдать он.

– У нас в России тоже не лучше! – пытался я успокоить его. – Мне тоже обидно, что в тюрьму попадает алкаш, укравший на базаре помидор, а не директор завода, устроивший заказное убийство своему конкуренту. Мне жалко и проституток, вообще никому не приносящих зла, они честнее многих жен, которые по загадочной причине вытягивают из своих мужей все что могут, причем общество считает их порядочными… Но все это мелочи по сравнению с вечностью. Помнишь у Гавриила Державина?

 
Река времен в своем теченье
Уносит все дела людей,
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
 
 
А если что и остается
Под звуки лиры и трубы,
То вечности жерло́м пожрется
И общей не уйдет судьбы.
 

– Это успокаивает, – ухмыльнулся Кот, и слезы у него мгновенно высохли.

– Тогда, может, продолжим беседу об английской жизни? О судах, о полиции, о театрах и литературе, о Национальной галерее и о великом Шекспире, о структуре правительства…

– …О башмаках и сургуче, капусте, королях, – подмигнул мне Кот, – и почему, как суп в котле, кипит вода в морях… Разве Король Червей не учил: «Начни с начала и продолжай, пока не дойдешь до конца. Когда дойдешь, кончай!»

Но как я мог закончить, не протащив английский характер через любимый Лондон?

 
И со свечкой искали они, и с умом,
С упованьем и крепкой дубиной,
Понижением акций грозили притом
И пленяли улыбкой невинной…
 

Возвращение блудного сына

Дорис: Мистер Клипстайн, вам нравится Лондон?

Крампакер: Нравится Лондон? Нравится Лондон! Нравится Лондон!! Что скажешь, Клип?

Клипстайн: М-да, мисс… э… гм… Лондон – вещь! Лондон весьма.

Крампакер: Абсолютный блеск!

Т. С. Элиот

Все автострады мира одинаково безлики и унылы, они затягивают в сон и мизантропию, и вдруг забываешь, где находишься и какого черта тебе тут надо. Неужели это Англия через тридцать лет после болезненной разлуки? Сошла бы и за Нидерланды, и за Испанию, и за Софрино, все одно, все прекрасно, все отвратно, и пути отсюда нет: бескрайние автострады с видимостью зелени по бокам, как прелюдия к космосу, исподволь подготавливают к тягостному коловращению в пространстве…

Чеширский кот безмятежно похрапывает в мешке, куда его пришлось затолкнуть во время прохода через английские кордоны: закон тут тверд, как челюсть джентльмена, и всех бедняг-зверей в обязательном порядке полгода томят в карантине – ни справки, ни заступники из правительства помочь не в состоянии. Да и стоять в очереди за английской визой и проходить собеседование в посольстве Кот решительно отказался: этот ритуал не для чеширских джентльменов.

Мы прилетели в аэропорт Хитроу (я успел порадоваться бесплатным и удобным тележкам для багажа), цветущий Крис встретил у причала – любезная улыбка, крепкое рукопожатие и никаких объятий.[87]87
  Набоков: «Наша встреча на вокзале Виктория в 1919 году осталась в моей памяти яркой виньеткой: отец, раскрыв по-медвежьи объятия, приближается к своему чопорному брату, а тот отступает, повторяя: „Мы в Англии, мы в Англии“».


[Закрыть] Мой старый приятель принадлежит не к очаровательной породе лошадиномордых англичан-аристократов (моя мечта), а к упитанным, круглолицым потомкам Джона Буля: они добродушны на вид, но раздувают ноздри от гнева, если официант запаздывает со счетом.

Черный кеб с просторным салоном – на пять человек с двумя откидными местами; будучи в душе водителем, постоянно напрягаю ноги и судорожно торможу, опасаясь влететь в кювет или сбить коляску с младенцем: левостороннее движение требует привычки. Мой друг тем временем развлекается с таксистом, плечистым шотландцем, невозмутимо продирающимся и пробивающимся сквозь стада пыхтящих автомобилей.

– Знаете, кого вы везете? – веселится Крис. – Это бывший полковник КГБ, опасный шпион, которого в свое время выгнали из Англии. Знаете, чем тут занимался этот симпатичный на вид дяденька? Вербовал направо и налево наших консерваторов!

Тяжелая пауза. Я настораживаюсь от такого блестящего паблисити, оно прошло бы в прощально-похоронном спиче на Лубянке, но умилятся ли по этому поводу честные лондонцы? Водитель на миг ловит мою физиономию в зеркальце и неожиданно радуется:

– Молодчина! Правильно делал! Так им, гадам, и надо! Эти проклятые тори довели страну до ручки!

– И цены на «Фрискас» подскочили! – добавляет Кот, уже вылезший из мешка, где он таился, как скелет в комоде.

Обитатели северных гор, где затаилась, вся в за́мках, Шотландия, недолюбливают консерваторов и завидуют благополучному Лондону, который, впрочем, беззлобно считает, что бездельники-шотландцы сидят у него на шее. Я счастлив: не зря все-таки работал, не зря растрачивал пыл драгоценной души и свое горячее чекистское сердце. Хочется пожать руку пролетарию водительского труда, выразив солидарность в классовой ненависти.

Слезы шпиона

Так здравствуй же, неуловимый, загадочный Альбион!

Предрассветный Пэлл-Мэлл, по которому гнал я безбожно кар: мчался на первое свидание с сыном в трущобы Ист-Энда, воспетые в свое время Джеком Лондоном и другими обличителями капитализма; именно там и находился родильный дом, где трудились акушеры-коммунисты, и потому риск погибнуть во время родов был гораздо меньше, чем в буржуазных больницах, где все, как известно, подвластно звону злата.

О, боже, как все это было давно!

Привет, универмаг «Маркс и Спенсер», не бивший ценами по голове, как помпезный «Хэрродс», а дешевый, демократический магазин (не зря ведь носил имя отца великого учения!), где, стыдно признаться, меня, великого дипломата и шпиона, иногда покупатели принимали за сирого продавца и просили показать то терку для овощей, а то и жилет – наверное, на физиономии моей лежала печать предупредительной услужливости, недаром взращен я был во времена Первого Машиниста Истории.

Здравствуй, викторианский отель «Риц», грузноватое украшение Пиккадилли – «Прощай, Пиккадилли, прощай, Лестер-сквер, далеко от Типперери, но сердце мое здесь!» – и олени, гулявшие по лужайкам и газонам Ричмонд-парка, вечная загадка для русской души, ибо голову сломишь, но не поймешь, почему, несмотря на бродячие и лежащие толпы, трава в Англии дышит свежестью, а в родных пенатах, где ходить по ней строго запрещено, все вытерто и серо. И коттеджи Челси в георгианском и викторианском стиле с цветами на подоконниках и кожаными чиппендейлскими диванами, под которые тянет заглянуть: вдруг там закоченевший труп из романов Агаты Кристи.

Looking at things and trying new drinks.

Лондон ослепляет меня разноликой суровой красотой, Лондон очень умен, Лондон – всегда с подтекстом, я люблю его и с ужасом слушаю прогнозы, что там скоро почти не останется англичан – все заполонят иммигранты.

Я истоптал весь город своими лучшими в мире «Скороходами» – это барин Карамзин разъезжал в кебах-фиакрах, а нам, чернорабочим разведки, приходилось бродить по самым хитрым переулкам, проверяться, проверять и даже бегать. Но самое главное, что в Лондоне на каждом шагу встречались не просто англичане, а целые армии незавербованных англичан! Наглые тори, носители сверхсекретов, от которых зависели судьбы супердержавы (тогда все было super), пачками бродили по Оксфорд-стрит, попыхивая бриаровыми трубками, прогуливали отмытых и причесанных пуделей и лабрадоров, один ухоженный вид которых унижал тех, кто на первое место ставил борьбу за счастье человечества, до одурения курили в кинотеатрах (к счастью, сейчас запретили, а тогда за дымом исчезал экран, особенно на последнем сеансе, после которого зрители, преимущественно колониальные отставники, вскакивали с кресел и торжественно пели «Правь, Британия!»), орали во всю глотку на собачьих бегах и на рынке Портабелло, толкались, галдели, спорили…

Брат мой, враг мой

Несется кеб прошлого по булыжникам, скрипят колеса, газетчики заглядывают в окошко и кричат на корявом кокни: «Анк ю, саа», что означает «Спасибо, сэр», вот Стратфорд-на-Эйвоне, я внимательно рассматриваю скульптуру Гамлета (и нахожу поразительное сходство с собою, старлеем), вот озеро Серпантайн в Гайд-парке, где утонула жена Шелли («Чья жена? – спросил меня коллега. – Не того кривоногого мужика, который вчера на банкете один сожрал целую банку икры?»), я пробегаю рано утром по парку в трусах – физкульт-привет! – толкаю коляску с сыном, вот он неуверенно ступает по траве, с удивлением осматриваясь вокруг…

Вот ресторан «Этуаль» в Сохо, я и американский профессор истории (он закладывал в верхний карман пиджака пышный цветной платок, торчавший небрежно и изящно; я, видимо, с таким вожделением глядел на этот букет, что однажды он вынул его из кармана и подарил мне: «Носи, Майк, на здоровье!») выковыриваем из раковин улиток, вбегает официант и кричит на весь зал: «Убит президент Кеннеди!» Немая сцена.

Летит мой кеб.

Занятие шпионством необыкновенно расширяет знание человеческой души, но губит нас, превращая в циников. Разве порядочный человек станет заглядывать в замочную скважину и собирать по зернышку информацию, о которой сосед предпочитает умалчивать? Профессиональный шпионаж губит личность, и самое ужасное, что человек, созданный Богом, прекрасный и ничтожный Человек со своими радостями и горестями, в глазах разведчика предстает как фигурант «дела агентурной разработки» – так торжественно именуется досье, куда толстой иглой с суровой ниткой важный от сознания собственного достоинства опер подшивает бумаги со времен царя Гороха. Благородный homo sapiens и царь природы превращается в объект, который необходимо рассматривать со всех сторон, обнюхивать, облизывать, опутывать, охмурять, соблазнять, вербовать.

И все же… И все же они всегда со мной, мои агенты, состоявшиеся и несостоявшиеся, преданные и отвернувшиеся, они идут вереницей, взявшись за руки, по кромке горизонта – это моя жизнь, я в ней и над нею, любопытный зритель, давно знающий, чем закончился спектакль, но вновь и вновь проигрывающий и переигрывающий все ходы. Они ковыляют, подпрыгивают, хохочут, ненавидят, грозят мне кулаками, тянут приветственно руки, отворачивают лица и горько плачут.

Вот слишком гибкий англичанин, обещавший золотые горы и дуривший голову, а вот опытный волк, которому палец в рот не клади, он научил меня жизни больше, чем все университеты. А потом слинял неизвестно почему. Вот он машет моему сумасшедшему кебу, растопырив пальцы, делает мне «нос» и кричит: «Что, старина, обдурил я тебя? Правда ловко?» Вот и хрупкая леди, долго решавшая, передать ли секретные документы или жить бедно, но счастливо, она боялась встреч со мной, зато потом раскрыла свои объятия одному западному корреспонденту – нашему агенту, и уж его совершенно не боялась и снабжала ценной информацией. Она смотрит на меня с горькой усмешкой: «Как живешь, победитель? Как тебе удалось подставить мне этого прощелыгу? А знаешь, если бы у тебя хватило выдержки, я в конце концов передала бы тебе эти бездарные документы!» Если бы знать, милая леди, если бы знать! Если бы всё мы могли просчитать заранее…[88]88
  Невозможность прогноза и случайность человеческой жизни вечно мучили меня. Сразу вспоминаю великого Эсхила, мирно слагающего свои драмы в саду, ослепительно блестит на солнце его лысина; и тут воспаряет орел с черепахою в клюве, зорким оком он высматривает камень, на который можно уронить жертву и выклевать мясо из разбитого панциря. Лысина манит, он сбрасывает на нее черепаху…


[Закрыть]

О, боже, как все это было давно, прошло тридцать лет!

И вот я снова здесь, уже пенсионер и литератор (от этих слов немного тошнит, и мы с Котом открываем окошко машины, раскрываем пасти и отделываемся от неприятных ассоциаций, аллюзий и конфузий).

На эту гору умный пойдет…

К Хемстеду, самому гористому и живописному району Лондона,[89]89
  Д. Дефо писал о Хемстеде: «Он так близок к раю, что вряд ли подходит кому-либо, кроме расы альпинистов». Впрочем, туда с удовольствием карабкались к своим очагам Констебл, Гейнсборо, Ромни, Рейнольдс, Голсуорси, Троллоп, Д. Лоуренс и Пристли.


[Закрыть] подбираемся со стороны Риджентс-парка, вот проехали домик Китса, якобы умершего от ядовитой эпиграммы в его адрес. Поэт жил, как положено, в нищете, заботился о туберкулезном брате и сам заразился от него. Единственной его радостью была семнадцатилетняя соседка по дому, Фанни Брон, в которую он влюбился по уши. Фанни обожала веселиться и флиртовать, что приводило ревнивого Китса в бешенство, – зато все его лучшие стихи вдохновлены любовью этой дамы, честь ей и хвала! Английский живописец Гейдон пишет о своем друге Китсе: «…шесть недель кряду пил он почти без просыпу и, желая показать, как надо удовлетворять свои желания со всей утонченностью, обсыпал однажды свой язык и горло кайенским перцем, „чтоб хорошенько оценить восхитительную свежесть кларета“, по его собственному выражению». Очень по-нашенски – вот и еще одно сходство! Это всегда радует, даже если нация из-за повального пьянства идет ко дну. Мадам Тэтчер где-то молвила в сердцах, что России хватит и 27 миллионов жителей – для обслуживания нефтяных и газовых скважин. Видимо, старушка дернула лишнего…

Но вот и квартира Криса в Хемстеде, три комнаты превращены в гостиничные номера со всеми аксессуарами (небедный человек, имеет пару домов за рубежом и счет деньгам отлично знает). Уже поздно, Чеширский кот залезает под одеяло и призывно машет лапой.

Утром пожинаем традиционную овсянку и пьем кофе. Крис предлагает по сигаре мне и Коту, мы важно дымим, словно три сэра Уинстона Черчилля. Как писал Редьярд Киплинг: «Женщина – это всего лишь женщина, а хорошая сигара – это настоящее курево». Впрочем, гораздо лучше это звучит по-английски: «And a woman is only a woman, but a good cigar is a smoke».

Мой шерстяной джентльмен еще не умылся и взлохмачен, словно спасался от Бармаглота, он чем-то похож на Шекспира после пьянки, в результате которой великий писатель и отдал концы в день своего рождения.[90]90
  Говорят, все это произошло после пьянки Уильяма с драматургом Беном Джонсоном и поэтом Дрейтоном. Шекспир был крупным выпивохой и любил поддать в трактире «Сирена» вместе с Бомонтом и Флетчером или с поэтом Джоном Донном и тем же Беном Джонсоном. Впрочем, поэт и драматург Кристофер Марло (если это не сам Шекспир) погиб в пьяной свалке на тридцатом году, драматург Роберт Грин месяцами пил и жрал, не поднимаясь с постели, где и умер, поэт Кули умер от простуды, провалявшись после выпивки целую ночь в поле, поэт Ричард Лавлес умер от перепоя прямо в винном погребке в Лонг-Акре, драматург Томас Отвей отчалил на тот свет по той же причине в харчевне, а историк Гектор Бойс погиб в пьяном виде под колесами экипажа. Как много сходства между англичанами XVI–XVII веков и русскими XX века!


[Закрыть] Трапеза окончена, я надеваю английский макинтош, купленный в Москве, он почти до пят (таких в Лондоне я не встречал, большинство ходит в скромных куртках, как наши самые убогие «челноки»), Крис ставит квартиру на электронную охрану, причем очень просто, без всяких звонков и запоминания пароля. Интересно, следят ли за мной спецслужбы или нет? Наверняка контролируют и сейчас обыщут мой чемодан и удивятся клизме, которую я всегда вожу с собой: еще бравый солдат Швейк утверждал, что все болезни излечиваются клистиром, даже насморк. В Лондоне самого Молотова во время войны тайно обыскали и нашли в его чемодане полбуханки черного хлеба, один круг краковской колбасы и пистолет.

Мы выходим из дома прямо к серому «ягуару» Криса – любимая марка Джеймса Бонда. Машина мягко спускается с горок Хемстеда, проезжает мимо Финчли (тут жил когда-то трирский винолюб Карл Маркс с семейкой), пробирается дальше по переулкам, и вдруг я узнаю улочку рядом с Риджентс-парком, где напрасно ждал одного типа, предложившего продать секретные документы. Этот сукин сын не вышел на встречу, и с горя я отправился в соседний зоопарк, где был оштрафован за то, что кормил антилопу нарванной тут же травой. Мы крутим по улицам и наконец останавливаемся недалеко от рынка Портабелло, любимого рынка российской колонии в Лондоне, на котором можно купить все что угодно: от блохи до самолета. О, Портабелло! Каждую субботу, погрузив в машину любимую жену с младенцем, я мчался в этот фруктово-овощной рай, набирал груды яблок сорта «Грэнни Смит» («яблоко в день – и не нужен доктор», – гласит английская поговорка), брюссельской капусты и брокколи, все это я грузил в багажник, вытянув оттуда складную детскую коляску. Дальше уже начиналась разведывательная операция: жена с сыном отходила от машины, смешиваясь с толпой, и через уютнейший Холланд-парк добиралась до нашего скромного жилища на Эрлс-террас, я же садился за руль, тихо выезжал в переулок (от напряжения из носа текли струи), затем крутился и крутился, подняв трубой свой кошачий хвост (тогда я еще не познакомился с Чеширским котом), по улицам и переулкам, а потом, придав физиономии высокомерное английское выражение, смешивался с аборигенами в метро и автобусах.

Правда, в начале свой шпионской карьеры, как и сейчас по возвращении, я никак не мог привыкнуть к левостороннему движению и во время своих трюков часто нарушал правила, за что меня карала полиция. Левостороннее движение – это бич для европейцев, голова вертится волчком, когда переходишь улицу. Самое страшное, что, вернувшись в Россию, продолжаешь вертеться, привыкая к правостороннему движению, более того, приходится изживать из себя учтивость английских водителей, уступающих друг другу дорогу и замирающих с блаженной улыбкой перед каждым пешеходом. В родных краях все наоборот: если ты не собьешь, то собьют тебя, а уступать дорогу – проявление слабости характера.

Взять за задницу!

С этими реминисценциями я беззаботно плетусь по живописнейшему Портабелло и вдруг слышу надрывное пение. «Вы сгубили меня, очи черные!» – заливается молодой мужик в форме советского полковника и с гитарой в руках, фуражка лежит на земле, и прохожие охотно бросают туда монеты.

Вся душа моя переворачивается: до чего докатились! Будь это в мои времена – сразу бы взяли парня за задницу, упрятали бы в дипломатический багаж, отправили в Москву и посадили за оскорбление Советской армии. А сейчас… Раньше был порядок: вот один наш агент, китайский губернатор, вякнул что-то не то о Сталине, так его привезли на ужин в советское представительство, но угостили не пловом, а пулей в подвале, заглушив выстрел в затылок работавшим во дворе грузовиком. Особо не чикались, там же и закопали, а этот мерзавец распелся…

Тут мои мысли прерывает Крис, жаждущий запечатлеть меня рядом с полицейскими – «бобби», они хмуро переговариваются, посматривая на торгашей. Должен признаться, что даже при виде нашей добрейшей милиции у меня замирает сердце, а за рулем я просто стараюсь не смотреть в их сторону (до сих пор помню, как я выпал из кабины, когда милиционер внезапно остановил мой кар, подошел и открыл дверцу). Величественные «бобби» вгоняют меня в панику, но это не страх, что оштрафуют или отберут права – перед «бобби» я трепещу исключительно из уважения перед их неподкупностью.[91]91
  Беглый архивист КГБ (новый вид беженца) Митрохин опрокинул мои иллюзии: оказывается, был у КГБ агент-полицейский, которого использовали в качестве любовника, покрывавшего дам—носителей секретов, причем за деньги. Но он уже был в отставке и подрабатывал таким образом, однако отметим, что продавал он не английские секреты.


[Закрыть] Я делаю озабоченное лицо («Что с тобой?» – спрашивает Крис), беру под лапку Кота, приближаюсь к полисменам и, дрожа от страха, спрашиваю, где тут поблизости почта. Они смотрят на меня с подозрением, словно знают всю мою подноготную, но вежливо объясняют. Трюк удался, фото сделано. Съев по хот-догу, мы движемся к величественным воротам, за которыми шумят дубы и клены, высятся дворцы-особняки – это иной мир, тут не пахнет рыночными ароматами Портабелло, это «улица миллионеров», где гордо возвышаются здания российского посольства. В прежние времена все было помпезнее, у ворот стояли верзилы-швейцары в цилиндрах, по совместительству стучавшие на всех русских и нерусских, спешивших в посольство, там же продавались и утренние газеты, и однажды по легкомыслию, заруливая в ворота, я протянул руку на ходу за любимой «Таймс» и ободрал весь левый бок (к счастью, не свой, а машины).