Текст книги "Гуляния с Чеширским котом"

– Мне кажется, в целях саморекламы ты сделал из мухи слона! – вмешался Кот. – Разве в Англии не ценят мозговитых людей? Конечно, налицо масса бездельников, почему-то полагающих, что им надо платить за пачкотню, которую они нацарапали! Но их не так много, как в России, где каждый пьяница, прочитавший Михаила Булгакова, уже считает себя Мастером, строчит у себя на кухне опусы и бегает по редакциям. Труд интеллектуала, если честно, это Большой Кайф, редко кто в мире получает удовольствие от своей работы. Труд владельца лавки или брокера намного тяжелее, порой это адская работа, которая всегда на грани риска и почти не приносит радости. Кстати, большинство английских писателей не кормились одной литературой: Шекспир был директором театра, Рэли был и царедворцем, и мореплавателем, Бэкон являлся лордом казначейства и лорд-канцлером, слепой Мильтон в ранние годы работал учителем, философ Локк был секретарем департамента торговли, драматург Конгрив работал секретарем по делам Ямайки, сентименталист Ричардсон владел магазином, автор трудов по политической экономии Рикардо трудился в качестве банкира, как потом и поэт Т. С. Элиот, а уж твой коллега по шпионажу Даниель Дефо был и барышником, и кирпичником, и черепичником, и лавочником… Это тебе не бумагу марать!

– Будто ты в этом что-то понимаешь! – возмутился я.

– Коты – самые рафинированные интеллигенты. Кто еще так долго и так мучительно размышляет о судьбах мира, сидя на подоконнике и наблюдая, как пролетают мимо окна воробьи? Я написал бы об этом, но боюсь испачкать лапы чернилами…

Бездарные лавочники

Англичанам многие авторы приписывают НЕДОСТАТОК ВООБРАЖЕНИЯ, который считают обратной стороной практицизма и здравого смысла. Как правило, делается ссылка на то, что Англия не потрясла мир именами великих композиторов и художников, ибо музыка и живопись требовали полета высокой фантазии, а тут англичане слабаки. Как заметил уже упомянутый Николас Певзнер, «то, что английский характер приобрел в терпимости и справедливой игре, он потерял в фанатизме или, по крайней мере, в той его интенсивности, которая одна может вызвать к жизни величайшее в искусстве».

Действительно, хотя англичане обожают концерты и симфоническую музыку, им не удалось произвести на свет великих композиторов – лишь, пожалуй, Генри Пёрселла из XVII века и дитя XX века сэра Эдуарда Уильяма Э́лгара. Возможно, гениями являются Ральф Уоган Уильямс и современный автомат по производству популярных мюзиклов Энтони Ллойд Уэбер. Но разве можно поставить их на одну доску с Бахом, Верди, Чайковским или Шнитке?

С живописью тоже беда – нет ни своего Рафаэля, ни своих Босха и Пикассо!

Но разве не зыбки оценки произведений искусства? Разве не подвержены они моде и не зависят от концентрации художников, скажем, в Париже? И разве не случайность и благоприятное стечение обстоятельств ставят на пьедестал творческую личность? Если бы не энтузиазм Гёте, то мир вряд ли считал бы Шекспира гением, при жизни он не пользовался широкой известностью. А кто склонял голову перед Францем Кафкой, угодившим после смерти в классики?

Судьба всегда несправедлива. Почему, собственно, поэт и мистик, один из первых экспрессионистов, Уильям Блейк, романтически воздушный Томас Гейнсборо и грубовато гротескные карикатуристы Уильям Хогарт и Джеймс Гилрей не стоят вровень с мировыми художниками? А как насчет прерафаэлитов Уильяма Холмена Ханта, Джона Эверетта Миллеса и Данте Габриела Россетти, которые явились во второй половине XIX века как мировой феномен?

Туманные пейзажи Уильяма Тёрнера, написавшего около 20 000 картин, перекликаются с идеей Пристли о неуловимой границе между рациональным и иррациональным. Художник уже мирно почил, когда в Париже прогремел «Завтрак на траве» Эдуарда Мане и расцвели импрессионисты, но разве не Тёрнер – отец импрессионизма?

А Генри Мур с его первобытными человеками-глыбами, скульптор, задавший тон в XX веке? По калибру он не меньше Огюста Родена, но его задвинули на второй план, выпятив безликих «авангардистов», вроде Габо или Арпа… А пастельно-грустный Лоури? Когда смотришь на его городские пейзажи, то хочется зябко подернуть плечами и сесть у камина, укрыв ноги шотландским пледом.

Между прочим, и тут Россия сходна с Англией: русская живопись, давшая миру таких исполинов, как Суриков, Верещагин, Серов, Врубель, Кустодиев и многих других, тоже считается второразрядной, правда, нам отдано первенство в абстракционизме, и то, скорее всего, потому, что большинство картин Малевича и Кандинского оказались на Западе.

– Поддай им жару, космополитам проклятым! – заорал Кот, подняв трубой хвост. – Разве не обидно, что мнение о величии в творчестве формируется модными (и продажными!) критиками и весьма далеко от истины. Меня тошнит от славословий в адрес Пабло Пикассо, который с годами утратил мастерство и просто фиглярничал на холсте! А Сальвадор Дали? Этот хлюст вообще не живописец, а фокусник, преследующий лишь одну цель: оглушить, словно мешком по голове, эпатировать любыми средствами, вплоть до пуков.

Но я не поддался на провокации Чеширского кота (англичане умеют загребать жар чужими руками), и вообще моя мысль заключалась совершенно в ином: хорошо, пусть убоги английские живопись и музыка, пусть! Но разве только по ним можно судить о фантазии и воображении народа? А почему бы не судить о воображении англичан по литературным шедеврам? Или Шекспиру, Диккенсу и Уэллсу не требовалось воображения? Сидели себе, скудоумные, с трудом напрягали одну извилину, им бы сковородки чистить (хотя и это требует воображения), а они ударились в пьесы и романы!

– Моя приятельница, кошка из города Честера, которая прижилась в муниципалитете, на этот счет выдвигает возражение: музыка и живопись гораздо иррациональнее литературы, они требуют большей работы той половины мозга, которая фантазирует. Правой или левой – я не помню, поскольку ориентируюсь исключительно по запахам. Но кто способен точно определить, в какой степени задействованы каждая из половин, кто смог разгадать сложнейший процесс творчества?

Кот гордо на меня посмотрел и зажмурил зеленые глаза.

– Пожалуй, это самое умное, что ты высказал за последний час! – сказал я. – Фигня все эти домыслы о недостаточном воображении. Ударим по Певзнеру его же здравым смыслом! Ха-ха-ха!

Не смешно!

Как популярно объясняет Пристли, АНГЛИЙСКИЙ ЮМОР «напоминает шерри, который есть нечто среднее между экстрасухим и тяжелым десертным вином, но все же это шерри».

Хочется хлебнуть в честь этой национальной черты.

Так что же такое английский юмор?

От одного этого вопроса становится горько и стыдно: раскрыть английский юмор – все равно что пересказать своими словами «Аду» Набокова, чушь получится несусветная. Тем не менее (наморщим лоб!) английскому юмору свойственно кое-что уникальное.

Во-первых, необъятный подтекст, что дает возможность самых широких толкований, – в результате англичанин может хохотать там, где нормальный человек не видит ничего смешного. Юмор может быть построен на недоговоренности или, наоборот, на передержке (overstatement) – между этими двумя крайностями толпится еще целая армия вариаций. И суть гнездится в особенностях языка.

Владимир Набоков о русском и английском языках: «Телодвижения, ужимки, ландшафты, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов – все это, а также все относящееся к технике, спорту, модам, естественным наукам и противоестественным страстям становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма. Эта неувязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным и еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа».

– Честно говоря, меня раздражает твой Набоков! – зарычал по-собачьи Кот. – Черт его дернул переводить «Алису» как «Аню в Стране чудес»! Что же это такое: служанка Белого кролика стала Машей, а на доме Кролика появилась медная табличка со словами «Дворянин Кролик Трусиков»! Ящерок Билль превращен в Яшу («Эй, Яшка, барин говорит, что ты должен спуститься по трубе!»), черепаха Квази – в Чепупаху. Но самое главное не это: почему вдруг великолепный Чеширский кот стал Масленичным котом? Можно подумать, что я люблю блины на Масленицу! И вообще, твой Набоков такой же педофил, как мой Кэрролл, не случайно он сочинил свою «Лолиту»! Однажды его спросили, какой документальный фильм ему хотелось бы увидеть. Знаешь, что он ответил? Фильм о пикниках Кэрролла с сестричками Лидделл…

Мне тоже, как англофилу, был бы интересен такой фильм… Конечно, загадка юмора таится в языковой фактуре. В Англии класс или социальная группа начинается с языка. Иностранец зачастую не чувствует нюансов произношения, зато для англичанина это не составляет большого труда: почти в каждом графстве существует собственная окраска языка, свой диалект. По языку можно определить и образованность человека: одно дело говорить на «кокни» (нечленораздельно просторечное произношение, на котором говорит пол-Лондона, причем делают вид, что понимают друг друга), другое дело оксфордский прононс – с придыханием и изящным завыванием, именно ему нас учили в институте, я чуть не заболел астмой, перетренировавшись на оксфордском придыхании.

Вот что изрек по поводу языка Бернард Шоу: «Если вы изучаете английский перед поездкой в Англию и хотите, чтобы вас понимали, не пытайтесь правильно говорить по-английски, ибо в этом случае вас не поймут… Хотя совершенно правильного английского не существует и более-менее сносный английский мы называем „хорошим английским“, но в Лондоне 999 человек из тысячи не только говорят по-английски плохо, но очень плохо. Можно сказать, что если они сами не могут хорошо говорить, то, по крайней мере, понимают тех, кто это делает. Они могут понять, если хорошо говорит англичанин, но если говорящий – иностранец, то чем лучше он говорит, тем труднее его понять. Поэтому первое, что необходимо сделать, – это говорить с сильным иностранным акцентом или прибегать к ломаному языку: это английский без грамматики. Тогда каждый британец моментально поймет, что имеет дело с иностранцем, попытается понять и помочь. От вас не требуется быть вежливым и употреблять грамматически отточенные фразы. На вас обратят внимание как на иностранца. Если вы скажете: „Не будете ли вы, сэр, так добры, чтобы указать мне дорогу к вокзалу Черинг-Кросс?“ – и при этом четко произнесете все гласные и согласные звуки, вас не поймут и решат, что вы нищий. Но если вы заорете: „Пожалста! Черинг-Кросс! Пройти!“ – у вас не будет трудностей, и вы сможете сократить путь».

– Именно таким образом мы определяли советских разведчиков в Англии! – съязвил Кот.

Я промолчал, блюдя чекистскую конспирацию. Анекдотов о советских разведчиках в избытке: их вроде бы определяли и по застегиванию ширинки при выходе из общественного туалета,[58]58
  Наслышавшись подобных анекдотов, я долго проверял свои брюки перед выходом из английских туалетов, но с годами, поездив по миру, понял, что французы и испанцы не только небрежно застегивают ширинки на людях, но даже отправляют на виду малую нужду. Что делать, если очень хочется? Боюсь, что таким же стал и английский джентльмен…


[Закрыть] и по плаванью саженками у Дувра…

Самое ужасное, что нынешний английский язык так же круто (ну и словечко!) изменился, как и русский. Даже американизированный англичанин Билл Брайсон признается, что не понимает (пардон, цитирую в оригинале, просто «Шишков, прости, не знаю, как перевести») «streaky bacon, short back and sides, Belisha beacon, serviettes, high tea, ice cream cornet» или «council houses, railway cuttings, Scotch eggs, GPO, LBW, GLC». Кое о чем я догадываюсь, но это лишь следствие феноменальной сообразительности профессионала разведки.

Но продолжим об особенностях английского юмора. Во-вторых, он парадоксален, как у Оскара Уайльда: «Все мужья живут как холостяки, а все холостяки как мужья», он брызжет искрами, он играет словом, как жонглер, он мгновенно все выворачивает, переворачивает и снова возвращает на место.

В-третьих, это необыкновенная способность англичан видеть весь абсурд жизни и улыбаться этому. Абсурдизм – это английское явление, поэзия абсурда родилась в Англии. В самом деле, разве не смешно уже само рождение человека: после весьма комических поршневых телодвижений тычинки, оплодотворяющей пестик, некий блуждающий сперматозоид находит свою яйцеклетку, а затем из этого странного соединения образуется живое существо. Преуспевающий бизнесмен создает колоссальные состояния и вдруг на охоте проваливается в яму, ломает ногу, не может оттуда выкарабкаться и мучительно умирает. Набоков (я погладил Кота, чтобы он не сердился) рассказывает о своем дяде, два раза избежавшем смерти: в первый раз его пригласил к себе в карету его друг, великий князь Сергей, дядя поблагодарил и сказал, что живет близко и дойдет пешком, – через несколько минут в карету полетела бомба, и от князя ничего не осталось. Во второй раз он сдал билеты на «Титаник» из-за нездоровья, и снова ему повезло. Зато дядя, однажды простудившись, умер в лондонском госпитале. Разве не абсурд? Английский или русский? Как говорил принц Гамлет, «Александр умер, Александра похоронили, Александр превращается в прах; земля есть прах; прах есть земля; из земли делают глину; и почему бы этой глиной, в которую он обратился, не могут заткнуть пивную бочку?»

Дети гораздо тоньше чувствуют абсурд, чем взрослые, наверное, по той причине, что мы пытаемся его осмыслить своими многоизвилистыми мозгами, а ребенок лишь смеется, ни о чем не задумываясь. Разве можно осмыслить абсурд, как в знаменитом «Бармаглоте» Кэрролла?

 
Варкалось. Хливкие шорьки
Пырялись по наве,
И хрюкатали зелюки,
Как мюмзики в мове.
 

– Что ты все об этом Кэрролле?! – вскричал Кот. – Почему ты ни слова не сказал о таком мастере абсурда, как Эдуард Лир?! Да его следовало бы считать классиком хотя бы за то, что он обожал своего толстого кота Фосса! Он так любил его, что не женился и умер вместе с котом в далеком Сан-Ремо. Разве не он отправил в море на решете бесстрашных моряков в поисках синеруких Джамбли? Именно они купили «четырнадцать бочек вина ринг-бо-ри, и различного сыра – рокфора и бри, – и двенадцать котов без усов».

– Что же это за коты без усов? – удивился я. – Это все равно что усы без котов!

– По сути дела, ты вообще ничего не знаешь о котах! – перебил меня Кот. – Почитай хотя бы другого великого абсурдиста, Кристофера Смарта, его «Ликования, или Песни из бедлама о храбрости мышей и о мудрости кота Джеффри»…

У русских любовь к абсурду и черному юмору, наверное, возникла лишь во времена советского Зазеркалья – взять хотя бы Даниила Хармса. В наше время эта страсть усилилась, и появились такие шедевры, как «Голые бабы по небу летят. В баню попал реактивный снаряд». А разве плохо: тонущий англичанин кричит: «Help! Help!» – а двое русских на берегу посмеиваются: «Вот дурак, ему бы выучиться, как плавать, а не английскому языку!» Или о бомже в пункте приема посуды: «– Бутылки из-под виски принимаете? – Нет! – Почему?! – Нет тары, сэр!»

В-четвертых (о, боже!), английский юмор носит сквозной характер, то бишь в разной степени он наполняет всю речь и переливается из одной формы в другую: то мягкая ирония, то тонкий намек, то деланая грусть, то многозначительное умолчание с почти незаметной попыткой улыбки (думай что хочешь, можешь даже рыдать, а не смеяться), то резкий, явно рассчитанный на смех поворот.

– Надоел ты со своим юмором! – сказал Кот. – Самое юморное, что у тебя он полностью отсутствует!

– Ты просто нашел гнездо мерина! – пощеголял я английской пословицей, означавшей «ткнуть пальцем в небо». – Уж конечно, чувством юмора обладают только англичане, и только коты, причем Чеширские!

Кот обиженно замолчал, а я подумал, что, на самом деле, юмором обделены англичане со своими подтекстами и намеками, а нормальный человек всласть хохочет, увидев палец! Русский анекдот на английскую тему: в Малом театре ставят салонную английскую комедию. По ходу действия входит дворецкий, которому следует сказать лишь одну фразу: «Здравствуйте, сэр!» – но актер не может вспомнить слова. Ему подсказывают все: и суфлер, и зрители в первом ряду, но дворецкий молчит. И тут хриплый, пропитой бас с галерки: «Да поздоровкайся же с сером, жопа!»

Рассказывают, что во время заседания Сталина, Рузвельта и Черчилля в Тегеране британский министр иностранных дел Антони Иден передал своему патрону записку. Черчилль прочитал, что-то наскреб на ней и возвратил министру, который, ознакомившись с текстом, разорвал ее и выбросил в мусорную корзину. Вполне естественно, что после окончания заседания сталинская охрана извлекла клочки, сложила их и прочитала: «– Уинстон, у вас расстегнута ширинка! – Антони, старый орел не выпадет из гнезда». Пожалуй, это проявление английского лицемерия, замешанного на чувстве собственного достоинства.

И все же юмор – это важный признак «английскости». Это не утонченное французское остроумие, когда блестят, словно бриллианты, бонмо, выскакивающие из уст bel esprit,[59]59
  Остряк (фр.).


[Закрыть] английский юмор чуть угрюм, он словно тихая речка под землей, он не освещается улыбкой, это способ существования, это английский рефлекс и часть общественной жизни (редко какой оратор начинает свой спич без шутки).

Юмор врывается в трагедию внезапно и грубо, разве не показательна шутка ворюги Сэма Уэллера у Чарлза Диккенса: «Все кончено, и делу не поможешь… это единственное утешение, как говорят в Турции, когда по ошибке перерезают глотку другому человеку».

– Слишком поздно! – сказал Кот голосом Белого кролика и дико захохотал, словно Королева отрубила ему голову.

Английская шутка.

Правда, в последние годы я старчески брюзжу по поводу английского юмора: о, этот озвученный хохот аудитории в английских телевизионных комедиях, вроде бы призыв посмеяться, когда засыпаешь от скуки.

Об английском юморе можно говорить бесконечно и, в конце концов, разрыдаться от собственной тупости. Английский посол в Москве недавно заметил, что в наше время только англичане и русские понимают иронию, все остальные обижаются. Ирония еще не юмор, но все равно приятно. А вдруг это дипломатический ход, направленный на улучшение англо-русских отношений? В любом случае со слезами признательности обнимаю Его Превосходительство (хотя сам считаю, что у русских больше английского юмора, чем у англичан).

Но тут вдруг все закрутилось, Кот исчез в наступившей мгле, из моего компьютера повалил едкий дым, подул ураганный ветер, и рот мне залепил огромный кусок шерсти, который при ближайшем рассмотрении оказался Чеширским котом.

Из этого шерстяного мешка, заткнувшего мне рот, призывно неслось:

 
О, бойся Бармаглота, сын!
Он так свирлеп и дик,
А в глуше рымит исполин —
Злопастный Брандашмыг!
 

Я увидел перед собой огромный лист бумаги, по которому ползал распушенный хвост Чеширского кота, в котором был зажат карандаш «Бик».

Передо мною возникли многочисленные изображения противных типов с флажками, на каждом из них красовалась надпись с указанием каждой черты английского характера: сдержанность, недоговоренность, терпение, терпимость, выдержка, патриотизм, национальная гордость, консерватизм, приверженность к традициям, индивидуализм, свободолюбие, чувство собственного достоинства, специфическое чувство юмора, мужественность, законопослушание, практицизм, сентиментальность, эмпиризм, эксцентричность, чувство классовой или социальной принадлежности, изобретательность, энергичность, предприимчивость, здравый смысл, склонность к компромиссу, et cetera, et cetera…

Какие глупые людишки смотрели с картинок, какие хари!

И тут я понял всю жалкость своих потуг, всю свою оторванность от реальной жизни. Что дает отдельная черта национального характера? Разве национальный характер может существовать без социальной характеристики? Разве зря я долбал марксизм, состоявший из трех частей: политэкономия (Адам Смит, которого любил Онегин, Дэвид Рикардо), социалистический утопизм (Роберт Оуэн и другие) и философия в виде скучнейшего Гегеля и более веселого и сексуального, особенно по части происхождения семьи, Людвига Фейербаха (тут англичанам обломилось).

Так я открыл ВЕЛИКИЙ ЗАКОН: ЧЕРЕЗ ПРИЗМУ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА – К СОЦИАЛЬНОЙ ГРУППЕ, А ЗАТЕМ – К ЛИЧНОСТИ.

Я открыл его скромно, без претензий на Букеровскую, Антибукеровскую или Нобелевскую премии, без революционных потрясений, без заявлений вроде «дайте мне рычаг – и я переверну Землю». Я открыл этот Закон, тихо чавкая в процессе поглощения рисовой каши, предписанной мне на почве диспепсии – результат безрежимной беготни по Лондону в надежде оторваться от хитроумной английской наружки.

В социальной группе наведенный микроскоп чуть приближает Истину. Тут мне потребовалось бы поработать скальпелем с рабочим классом, с фермерами, с чиновничеством, армией, средним классом и интеллигенцией, разделяя и подразделяя каждую группу. Несомненно, что особенности национального характера в каждой социальной группе играют новыми красками: у летчиков, к примеру, на первый план вышло бы мужество, у лавочников – практицизм вкупе с жуликоватостью, у политиков – патриотизм[60]60
  Мудро написал Смайлс, напоминающий мне английского Плутарха: «Многое из того, что в наше время носит громкое название патриотизма – не что иное, как просто ханжество и узость мысли; патриотизм этот проявляется в национальных предрассудках, национальных фантазиях и национальной ненависти». Понимаю, что перечеркнул многое из уже написанного, но Истина дороже, чем друг Платон…


[Закрыть] и тщеславие, у полицейских – жестокость (возможно, связанная с сентиментальностью), и так до бесконечности.

Признаюсь, что в жизни не встречал ни одного английского фермера, если не считать некоторых процветающих бизнесменов, копавшихся на оранжерейном огороде в своем имении с бассейном, псарней и конюшней. Стыдно, но и английских рабочих я близко наблюдал лишь при выходе из строя кранов на кухне или протечке потолка. Такой печальный случай однажды имел место в трехэтажном особняке на Почестер-террас, над нами жил член парламента от партии тори, и, видимо, он таким образом тренировал себя в борьбе с русским шпионажем (вполне успешно, поскольку кусок потолка обвалился и чуть не прошиб мой гордый лоб). Единственное отличие прибежавших рабочих от наших из ЖЭКа состояло в том, что они были трезвы, хотя по бестолковому разгильдяйству и сводившей с ума тягучести ничуть не отставали от наших соплеменников.

Правда, однажды мне довелось повстречать истинного английского пролетария, в самолете Сочи – Москва мы сидели рядом, и он оказался шахтером, отдыхавшим по приглашению нашего профсоюза в знаменитом приморском санатории. Конечно, он остался в диком восторге от халявного отдыха (такой и не снился зажравшимся котелкам из Сити), пришел к мудрейшему заключению, что вся власть в СССР принадлежит вкалывающим рабочим, а не паразитам-управленцам. Прямо на моих удивленных глазах он опустошил бутылку скотча, жутко навоняв в салоне душегубными сигарами нашего Погарского комбината.

Нашу разведку, конечно, интересовали прежде всего носители секретов: серые чиновники, особенно из Форин Офиса и спецслужб, прихлебатели у правительственного кормила, обозленные на весь мир из-за своей тусклой жизни. Волновали нас перспективные романтики и эксцентрики, для которых шпионаж – как свет в окошке, гуляки среди офицеров, генералов и все, кто соприкасался с секретами. А рабочие и крестьяне – это для пропаганды ЦК КПСС…

Но мы с Чеширским котом не остановились на достигнутом, не самоуспокоились, а двинулись дальше в поисках Истины.

 
И со свечкой искали они, и с умом,
С упованьем и крепкой дубиной,
Понижением акций грозили притом
И пленяли улыбкой невинной…