Текст книги "Босфор"

– Запомню, Дениз. У меня отличная память.

Я посмотрел на Ламью. Она наблюдала за нами.

– Что будешь пить, Ламья?

– Виски-колу, пожалуйста.

– Слишком много льда, – недовольно сказал Дениз, заглянув в стакан. – Поменяй!

Теперь я заметил, что он пьян.

– Мне всегда клади один кусок, русский! – проворчал мой бывший шеф.

Фильм закончился, на экране появился диктор бокалом шампанского в руке, произнес слова новогоднего приветствия.

В потолок полетели пробки, зазвенели бокалы, все стали пить и целоваться.

– За Новый год, – сказал Тунч.

– За Новый год, друзья! – крикнул пьяный Нисо и прослезился. Мы втроем тоже расцеловались, да так, что чуть не забыли, что мы мужчины.

В этот вечер по случаю праздника барменам официально разрешалось немного выпить. Поэтому некоторые бармены едва держались на ногах.

Загремела музыка, гости стали танцевать.

Мы сбивались с ног.

Они подходили и подходили, и казалось, все спиртное кончится, а они будут просить еще! И тогда придется наливать из-под крана сырую воду… Но они все равно будут пить, не замечая разницы…

К двум толпа поредела.

Я плеснул себе рому. Это давно пора было сделать. Начав пить, нельзя останавливаться, особенно если вокруг все только этим и занимаются, а внутри уже проснулся Юлий Цезарь, мучимый жаждой жертвоприношений и желанием вновь перейти Рубикон.

«Надо позвонить!» – наконец решил я и вышел на воздух. Я мог позвонить с вахты, но хотелось за одно проветриться и глотнуть жизни.

Мимо продефилировала беззаботная стайка девчонок. Они миновали бар и скрылись в темноте, громко щебеча и цокая по тротуару безумными каблучками. В воздухе остался приторный запах недорогих духов. Это было слишком обычно и удивило. Как если бы на самом деле от девушек следовало ожидать легкого дуновения чего-нибудь потустороннего!

– Доброй ночи, Жале, – весело сказал я, услышав в трубке ее разболтанный на ухабах веселья голос. – Поздравляю с Новым годом!

Сразу понял, что Наташа не звонила. Еще прежде, чем спросил и получил по полной программе, как мне жить в ближайшие двести лет. Чутье иногда включается. Увы, чтобы учуять очередную грядущую печаль. Хоть бы раз я предсказал, что Бог замыслил для меня медальку!

Когда спустился в бар, на душе было сыро и пусто, как в использованной пивной банке.

Какого дьявола радуются эти люди?! Что время проходит? Что оно приближает к старости и дерьму? Что уходят друзья, оставляя после себя пустоту, которую не можешь заполнить…?

«Лучше никогда не носить штопаной одежды, – думал я, – и не тешить себя иллюзиями, что можно что-то исправить. И что есть кто-то, для кого ты необходим, как парус. В лучшем случае – как туалетная бумага…».

Налил и залпом выпил.

– Привет, алкоголик! – на тумбе у стойки сидела Ламья. Я не заметил, как она подошла.

– Хочешь выпить со мной, дружище? – спросил и понял, что рад ей, как даже сам не ожидал. – Угощаю.

– Налей мне виски, Никита. Пожалуй, посоревнуюсь с тобой.

Она не церемонясь, взяла стакан и залпом осушила.

– Есть предложение, – сказала Ламья. – Давай поедем в гости к Денизу. Собирается заводная компания. Будет весело.

«Одно из двух, – решил я, – или эта кукла шутит, или за одно с моим врагом».

Впрочем, возможен был и третий вариант – что Ламья гений. Но с гениями еще опасней.

– Извини, но у меня работа.

– Плевать на работу! Ты что, Никита?! Один же раз живем!

Зря она сказала! Сочетание этих слов, букв, звуков подействовало на меня, как на быка ведро шампанского! Как на побитого бочкоголового бычка по кличке Рокки ведро красного Краснодарского игристого…

6

Дениз жил в пятиэтажке на берегу Босфора. Его квартира занимала весь первый этаж с выходом на пристань.

Нам открыла высокая знойная красотка. Между ее худых стройных ног можно было пройти, не пригибаясь.

– С Новым годом, – мы протянули ей бутылку.

– Залетайте скорее! – обрадовалась девушка. – У нас так весело!

Балконная дверь была распахнута. На бетонной пристани горели огромные свечи, напоминавшие срезанные у основания фонарные столбы. У ветра не хватало дыхания, чтобы задуть эти свечи-костры.

Гости выпивали, разговаривали и танцевали. Человек сорок, не меньше.

Дениз возился с барбекю и был похож на астронома, все звезды которого оказались на шампурах.

Он махнул рукой, приглашая присоединиться к гостям.

Было много знакомых.

Мужчины любезничали с Ламьей, спрашивали, где Наташа. Я делал вид, что полчаса назад был удостоен звания «Великий Весельчак всех времен и народов».

Женщины улыбались и скромно опускали взгляд, как будто у меня вместо глаз были руки.

Увидев еду, понял, что голоден, как волк, и накинулся на рыбу, что только принесли с огня. В ее жареных глазах застыло презренье.

С Босфора донеслось несколько пронзительных гудков. Большой белый катер подходил к причалу. Его прожектор присоединился к танцующим.

Дениз подбежал к краю пристани и принял швартовый канат.

– Смотри, Никита! – воскликнула Ламья. – Жан!

На борту действительно стоял Жан. Он держал за руку Марусю.

Катер причалил, Жан с Марусей спустились на берег. Маруся была взвинчена, пила из горлышка «Якут» и говорила по-турецки.

– Никита! – крикнула она и кинулась на шею. – Вот так встреча! С Новым годом! А у нас теперь есть катер, видишь? Можем плыть, куда хотим!

– Кто едет с нами, просим садиться! – крикнул Жан. – Отходим!

– Что будем делать? – спросила Ламья. – Если ты устал, Никита, останемся. Они вряд ли вернуться раньше следующего вечера.

– А что делать здесь? – возразила Маруся, словно Никитой теперь была она. – Кто хочет, может подремать на нижней палубе. Для хлюпиков есть каюты.

Жан помог подняться на палубу.

– Капитаны собираются в первые часы нового года, чтобы проверить себя перед грядущими путешествиями, и проветрить мозги, – сказал он.

На корабле скучковалось человек двадцать, не считая капитана и матросов.

Жан поднялся в рубку. Катер взял курс в Мраморное море.

Гигантское полотно моста проплывало над головой. Вдалеке, по левому борту единственным огоньком на башне светился островок.

– Это Кыз Кулеси, – сказала Ламья. – Предание гласит: гадалка нагадала дочери султана раннюю смерть. Султан души не чаял в дочке и велел насыпать этот остров посреди Босфора. Построил каменную башню, поселил там свою наследницу со свитой самых верных слуг в надежде, что там с ней ничего не случится. Навещал каждый день, лично знал всю охрану. Еду привозили с берега на лодке… Казалось, мышь не проскользнет без досмотра с пристрастием.

Но вышло так, что в корзине с фруктами проглядели змею. Она укусила принцессу и та умерла.

Мораль – от судьбы не уйдешь.

– Грустная история, – сказал я и подумал: «Не возможно спрятать от мира свою любовь! Даже если насыплешь в океане новый континент, расставишь по берегам автоматчиков и введешь в порту жестокий фейс-контроль. Любовь везде уязвима! Но не хотелось бы самому оказаться змеей…».

Корабль причалил на Буюкодаре у двухэтажного белого особняка.

Хозяин виллы – очкарик лет тридцати в забавном черном пиджачке с капюшоном, говоривший высоким гнусавым голоском, открыл дверь и впустил в дом, чем отчасти реабилитировался за свой баритональный фальцет.

Мы с Ламьей принялись разводить огонь в камине. Маруся помогала.

Гости расселись вокруг, кто в кресле, кто на стуле, кто на ковре или подоконнике. Пили вино, ожидая, когда нагреется вода в бассейне за домом, и уже было непонятно, что это – гениальная идея или бред пьяных ватерполистов.

Играла медленная музыка, тепло проникало в мозг. Трудно было собраться с мыслями, разбегавшимися, как шарики ртути.

– Ламья, – заговорил я, чтобы не заснуть, – ты бывала раньше в этих местах?

– Конечно, – Ламья удивленно посмотрела на меня. – А что?

– Есть предложение прогуляться. К дому, где живут приведения.

Жан, сидевший рядом, рассмеялся.

– Почему ты смеешься? – спросила Ламья.

– У Никиты это, хобби, – добродушно ответил Жан. – Когда он выпивает, его тянет на приключения.

– Люблю опасность, – серьезно сказал я. – Присутствие симпатичной девушки оглупляет и лишает природного чутья – что главная опасность находится рядом.

– Сходи, сходи с ним, – подзадорил Жан. – Привидения в новогоднюю ночь! Разве это не здорово?

– А ты пойдешь с нами, Жан?

– Я слишком стар для этого, – сказал он. – К тому же все привидения Турции прекрасно меня знают и скорее сами попрячутся, чтобы не нарваться на неприятности.

Вышли. Насыщенный морем воздух ударил в голову. Я взял девушку за руку. Это определенно когда-то уже было – недобрый соленый ветер, мутные звезды над головой, чужая рука в руке, холодное предчувствие вины, что поначалу воспринимается, как недостаток вина, впрыснутого в кровь. Или, наоборот, его избыток. Мир незаметно сужается до тропинки среди кустов, погруженных во мрак. И ты превращаешься в одно сплошное ухо, но оказывается, оно ни черта не слышит.

Я вновь подумал о времени и о том, что никогда не знаешь, что произойдет через мгновение. Потому что время – это наша игра с Богом, в которой выигрывает тот, кто умудряется опередить соперника хотя бы на один ход.

Или с дьяволом?

Мы обречены на проигрыш в этой игре. Планируя будущее, не умеем скрыть свои мысли. И они кружатся над нами, как ночные мотыльки, только мы этого не видим. Или как мухи – у кого как.

Проиграть богу не страшно. Но богу ли?

За оградой угрюмо дремал дом.

– Ну что, пойдем? – спросила девушка, насмешливо заглядывая мне в глаза.

Прошли по тропинке, заросшей травой.

Дверь была приоткрыта. Дом ждал.

Неизвестность прибавила громкость всему в мире. Стали отчетливо слышны тысячи случайных звуков.

Хлопала ставня.

Шелестели сухие листья.

Двигалось море, пересыпая гальку с ладони на ладонь.

Кто-то как будто вздыхал и чесался, рисовал на папирусе гусиным пером.

Вошли.

Темнота залепила глаза.

В лицо пахнуло сыростью и бедой.

Я достал из кармана зажигалку и чиркнул несколько раз. Не работала.

– Может, вернемся? – шепнула Ламья.

Она прижалась.

Я обнял ее и почувствовал, что руки и губы существуют сами по себе…

Понимал – происходит невероятное, неправдоподобное, за что, возможно, очень скоро будет стыдно, или отчего вообще умру. Но проходил дальше и дальше по этой узкой дорожке, не обращая внимания, что мир гремит и рушится, и земля ускользает из-под ног…

Сквозь щели ослепшего пространства пробивался глупый свет. Он не светил, а лишь помогал не потеряться.

Сперва я только ощущал губами и пальцами, но вскоре начал различать очертания женского тела.

От прикосновения к тугой гладкой коже ногти превращались в когти, а зубы в клыки.

Это было безумие!

Никакие привидения не смогли бы этому помешать.

Только память.

Но память иногда удается отключить.

Большинство гостей разбрелось по комнатам отдыхать. Жан, Маруся, хозяин дома, две девушки-модели и Дениз купались в бассейне.

– С Новым годом, – сказал Жан, увидев нас. – Залезайте. Очень хорошая вода.

Над бассейном клубился пар.

После холодного воздуха вода показалась возвращением в Эдем. Я нырнул, проплыл под водой несколько метров и уперся в крепкий, как кафель, живот. Это была Маруся. Она была голой. Я обнял Марусю и поцеловал.

– Щекотно, – прошептала Маруся.

– Хорошо, – пробормотал я и почувствовал, что снова не в силах сопротивляться собственному телу, и что Маруся уже как будто часть меня, и что я оказываюсь в ней все глубже…

Она прижималась ко мне, запрокидывала голову, подставляла большую распаренную грудь.

От горячей воды соски сделались пунцовыми.

Внутри у нее был маленький раскаленный горн.

Я почувствовал, что кто-то целует меня в шею и прежде, чем увидел, что это Очкарик, и убил его, Ламья оттеснила Очкарика, прижалась ко мне.

Я разгуливал губами по груди Маруси, ощущал спиной грудь и губы Ламьи и не знал, как сделать, чтобы это длилось всегда-всегда.

В клубах пара я замечал разгоряченные лица Жана и двух девушек. И Дениза и Очкарика. Они развлекались, исчезая и появляясь в воде, сами как привидения, арендовавшие на ночь бассейн.

Повернулся к Ламье. Ее пальцы крепко сжали мне плечи, а мои пальцы не отпускали Марусю.

Маруся охала, стонала, целовала Ламью в губы и меня в губы.

И я знал, что все это хорошо, потому что все остальное уже не имеет значения…

В какой-то момент увидел глаза Жана. Короткое замыкание, во время которого он еще думал, что не смотрю, а я уже смотрел.

Горечь, смешанная с удивлением, и сочувствие читались во взгляде. Как будто он страдал, что минуту назад целовался с Очкариком и волновал воду вокруг одной из девиц, когда другая ласкала ему спину, отдаваясь Денизу.

Может, он был ангелом-разведчиком, этот Жан, своего рода небесным Штирлицем, не одолевшим дьявольского соблазна при исполнении служебного долга?

Я не понял.

– Жан был моим первым мужчиной, – Ламья понизила голос почти до шепота.

Мы лежали в одной из спален. Маруся спала, положив руку мне на грудь.

За окном синело кислое январское утро, клубящееся густым туманом.

– Познакомились, когда мне едва исполнилось шестнадцать, – продолжала девушка. – Тогда я еще не поменяла пол. Да и почти ничего не смыслила в этой жизни. За исключением того, что нужно кого-то любить – иначе сердце останется маленьким, недоразвитым.

Я улыбнулся. Как нас только в детстве не обманывали! Если бы размер сердца зависел оттого, как много и честно любит человек, две трети мира имели в груди комочки величиной с грецкий орех.

– Мы общались как друзья, Никита, настоящие друзья. Хотя Жан старше меня на двадцать с лишним лет. Ходили на дискотеки, в бары, на выставки художников. Я рисовала тогда, а Жан кое-что смыслит в этом, он в свое время учился в Лондоне. Однажды Жан подарил цветы. «Почему? – спросила я. – Разве мужчины так поступают с мужчинами?» «Да, – ответил он. – Если они хотят выразить чувства».

– Вы и сейчас дружите? – спросил я, чтобы что-то сказать. Мне вдруг стало скучно. Вспомнил, что цветы и прочие подарки могут служить компенсацией за недостаток сильных чувств.

– Да, мы дружим. Но не более того. И редко бываю в Стамбуле.

– А Дениз?

– С Денизом не дружим. Так, делаем вид. Когда-то он мне очень нравился. Я к нему даже привязалась. А потом поняла, что не единственная. Меня просто использовали для удовольствия. Было очень тяжело.

– Это всегда тяжело, если ты живой человек, а не пепельница, или барабан.

– Каков же выход, Никита?

– Не знаю.

– И я не знаю.

7

Когда вернулся домой, на улице уже стемнело. Жале не было. Собрал вещи и в последний раз оглядел нашу комнату. Странно, я совсем не испытывал грусти. Как будто выходил за хлебом.

На душе было спокойно. В жизни открылось окно, из которого нужно было выпрыгнуть, чтобы снова отрасли крылья. Вернее, я сам его открыл.

Я стал ждать Наташиных побед, словно собственных, а это тупик. Если мужчина проигрывает несколько раз подряд, он должен остаться один и объявить себе Чрезвычайное Положение. Иначе потом будет не ясно, кому рожать ребенка и кормить материнским молоком.

На кровать положил записку.

Ухожу.

Свободна в любых поступках.

Спасибо.

Не ищи…

…

В таком духе.

Идиот! Можно подумать, после добровольного отказа, Наташа стала бы меня разыскивать!

– Не мучайся, – сказал Тунч. – Конечно, можешь ночевать и здесь, в баре. Но зачем? Есть же Ламья. Отнесись к ней как к другу. Как ко мне, например. Я пригласил бы тебя к себе домой, но у нас нет места.

Я знал, что остановиться у Тунча невозможно. Он жил с родителями и двумя младшими братьями где-то на окраине города в маленьком ветхом доме, собранном чуть ли не из картонок из-под сигарет. Часто он оставался ночевать наверху, в подсобке, где жил Ганнибал. Там лежало несколько матрацев, подушки и одеяла. Туалет был за стеной. Бармены иногда водили туда девчонок.

Появился Дениз и заказал виски.

– Неплохо повеселились? – сказал он, отхлебывая из стакана. – Ты молодец. Кстати, что не заходишь в агентство? Или бар приносит больше?

Я вежливо улыбался. Это было моей работой.

– Обязательно зайду.

– Привет Наталье! Надеюсь, она не болеет…

Дениз допил виски и направился к выходу.

– Чего это он так быстро смылся? – спросил Тунч.

– Не знаю.

– Это он к тебе приезжал, – усмехнулся Тунч и странно посмотрел на меня. Словно засомневался, не произошло ли между мной и Денизом чего-нибудь.

После разговора с Денизом стало тревожно. Это было связано с Наташей. Как будто ей угрожала опасность, и эта опасность исходила от Дениза.

В полшестого утра я был у Ламьи.

– Прости. Пустишь на пару дней?

Понимал, что так поступают только полные кретины, что надо было хотя бы позвонить. Но я начинал новую жизнь, и в этой жизни хотелось быть бестактным.

– Конечно! – обрадовалась Ламья. – При условии, что… Впрочем, никаких условий.

Ламья сварила кофе. Сели у окна и стали смотреть, как небо над соседним домом светлеет и в доме зажигаются окна.

– Почему они встают так рано? – спросил я. – Сегодня же праздник.

– Видимо, к ним тоже нагрянули гости, – пошутила Ламья. – Хочешь выпить?

Не хотел, но согласился. Весь вечер не выпил ни капли.

Ночь на Буюкодаре можно было записать в разряд снов или пьяного бреда.

И забыть.

Или не забыть…

Во всех случаях требовалось выпить, чтобы голова и тело быстрее соображали.

– Почему ты ушел из дома? – спросила Ламья.

– Перестало получаться совмещать любовь с борьбой за существование… Смешно звучит, правда?

– Нет. Ты говоришь искренне, над этим нельзя смеяться.

– Можно, Ламья. Жизнь как раз предпочитает высмеивать таких, как я – легко открывающих сердце и, значит, слабых.

– Выпей, – сказала Ламья. – Тоже выпью с тобой.

Она плеснула в стаканы густой темный ром.

– За то, что ты не прав, Никита. За то, что искренние люди – самые сильные на земле. Потому что не бояться быть честными там, где всего сложнее – в чувствах.

– Почему ты такая мудрая?

– Я не мудрая. Иначе я давно была бы счастлива. Почему ты пришел именно ко мне?

– А к кому? Ты мой единственный настоящий друг в этом городе.

– Друг – это скорее относится к мужчине. Мужчины ценят дружбу и умеют дружить. А я женщина, хочешь ты или нет. Дружба для меня – вещь сомнительная, а иногда – враждебная.

Я пожал плечами. Что проку говорить об этом, если не знаешь, останешься здесь через день, через час? Как много мы произносим ненужных слов!

Пододвинул стул и положил руку ей на колено. Пола халата соскользнула, обнажив гладкую кожу. Наклонился и поцеловал. Ламья погладила меня по голове. В движении было что-то материнское.

– Ты не устал? – спросила она.

– Не знаю, что это такое.

Ламья была спокойна и уверена. Взял ее на руки и отнес в спальню.

8

Прошел месяц. Без конца шли дожди, иногда с градом и снегом. Мне было хорошо, насколько может быть хорошо человеку, оставшемуся без любимой, в чужом городе чужой страны с малознакомой женщиной, что в прошлом была еще и мужчиной.

Непогода успокаивала. Хотелось, чтобы все время было пасмурно. Через застекленные холодным дождем окна жизнь казалась лишь намеком на то, чего никто не знает о ней, на разговор в соседней комнате, касающийся тебя, когда разобрать слов не можешь, да и не пытаешься.

Мы никуда не выходили. Еду и вино приносил из магазина посыльный. Не хотелось никого видеть. Ламья отключила телефон, забросила дела.

Я не ходил в бар. Боялся, что, если снова встану за стойку, что-нибудь напомнит о прошлом, которое было теперь гербарием.

Несколько раз кто-то звонил в дверь. Тогда мы замирали, как сурки, и прислушивались.

Большая часть времени проходила в постели. Бесконечно занимались любовью. Ламья была умной партнершей. Мы умудрялись часами сладко мучиться, или же, наоборот, подвергать тела друг друга короткой электрической смерти, после чего начинался блаженный процесс поиска своих молекулярных сущностей в многомерном пространстве комнат. Мы руководили этим, как боги, случайно научившиеся любить. Всесильные и в то же время ранимые, как это ни парадоксально.

– Что ты делаешь? – однажды спросил, удерживая Ламью.

– Тебе не нравится?

В ее глазах мерцал пацанский азарт.

– При чем здесь? Речь о тебе. Для этого не надо было превращаться в женщину.

– А что, если я об этом уже жалею? – Ламья улыбнулась. – Рядом с тобой, малыш.

– Я не подхожу тебе?

Ламья расхохоталась.

– Неужели ты еще не понял? В постели не должно быть ни мужчины, ни женщины. Любовь беспола! Это и есть Рай… Но люди ищут что-то другое, что дает лишь иллюзию счастья, да и то на одно мгновение. А потом платят, платят, платят и никак не могут расплатиться.

– Разве ты несчастна?

– Еще как счастлива! Но лишь настолько, насколько может быть счастлив клен, мечтающий быть и сосной, и осиной, и пальмой одновременно. Я хочу тебя, понимаешь! Мне мало быть с тобой женщиной. Хочу быть и мужчиной, и женщиной, и кошкой, и собакой, и камнем, что ты кидаешь в воду, и водой, в которую камень летит… Хочу, чтобы и ты был всем, а не одним лишь комком рефлексирующей мужественности. Побудь со мной женщиной, ну, пожалуйста, Никита, давай. Давай же! Почему ты боишься? Разве это так страшно…

Понимал, Ламья ввергает меня в омут, в чувственный эксперимент.

И не сопротивлялся.

Так было легче забыть Наташу, рядом с которой мог быть лишь мужчиной и притом только сильным.

И все же я думал о Наташе, особенно по ночам, под утро.

Выходил в холл, включался в сеть, набирал номер.

Иногда к телефону никто не подходил, сколько бы ни ждал.

Или трубку брала Жале, и я молча слушал ее не проснувшийся драматический тенор.

Но бывали случаи, когда подходила Наташа.

Голос был таким же.

И другим.

Как, наверное, вся Наташа.

Когда человек оказывается брошенным, или уходит сам, он мгновенно меняется.

Хотя, возможно, это и не так.

Просто перестаешь видеть в нем свое отражение.

9

С приходом февраля затворничество кончилось. Отправился к Денизу в агентство.

Начинался новый модельный сезон. Рекламировали коллекции одежды на весну и лето.

На одно шоу меня утвердили.

Через неделю была репетиция.

Понимал, рано или поздно встречу где-нибудь Наташу. Что скажу? И она мне? Как мы сможем работать бок о бок?

После любви порой так и подмывает ненавидеть. Лишь потом наступает равнодушие. Но за что мне было ненавидеть Наташу? И я оставался неравнодушным.

Мы не пересекались.

– Что с работой у Наташи? – спросил Дениза. – Ее нигде не видно.

– Она ушла от нас, – ответил он без сожаления. – В другое агентство. Разве ты не в курсе? Хорош! Столько прожил с девушкой, столько нервы ей трепал и ничего не знаешь!

Дениз так шутил, это был его стиль. Но он был прав.

Началась первая репетиция.

Нас было двенадцать человек – шесть парней и шесть девушек. Из разных агентств, но где-то когда-то уже встречались. Это приключается со многими нормальными людьми, даже если они все время ходят по улицам, которые нигде не пересекаются.

Мысленно рыдал от счастья, вдыхая полной грудью атмосферу надвигающегося праздника, где и мне отводилась своя роль. Невидимые слезы грозили затопить город.

Постановку делала Гая. Гая была Денизом наоборот. С ней можно было расслабиться.

Подиум был готов. Только с задником рабочие еще возились. Хороший задник – половина успеха шоу. Самые главные рекламные кадры снимаются во время последнего выхода, когда все участники выскакивают на подиум и ведут себя, словно авторы коллекции во время показа успели слетать на Солнце и воткнуть национальный турецкий флаг.

Когда в первый раз участвуешь в показе, кажется, невозможно удержать в голове его сложную конструкцию. Когда, в чем и с кем выходить?

Помогает музыка.

Как в балете и любви.

Постепенно напряжение спадает.

Становится легко делать длинные проходы по языку – так модели называют подиум – импровизировать с партнерами, улыбаться зрителям и фотокамерам, и целых сорок пять минут тешиться иллюзией, что ты само совершенство!

Отработал хорошо. В один момент, правда, чуть не опоздал к выходу. Кто-то по ошибке взял с моей вешалки джинсы. Я был в трусах, когда обнаружил. К счастью с майкой, что надел, прежние джинсы сочетались. Вышел в них, и никто не заметил.

Ламья сидела в зале. Иногда поглядывал на нее во время проходов. Лицо было невозмутимо, и я не мог понять, нравится ей показ или нет.

Фотографы не давали забыть о себе. Оставалось только радоваться, что мы о них не спотыкаемся. Они работали для газет. Там часто печатали картинки с красивыми лицами.

Для турков газеты, примерно, то же, что Коран или Конституция. Если твоя физиономия появится в известной газете, на улицу лучше не выходить. За тобой будет следовать толпа, выклянчивая автограф и разрешение поцеловать в щеку. На тебя будут шумно показывать пальцем из проезжающих автобусов и автомобилей, проплывающих по Босфору катеров, из пролетающих по небу самолетов и космических ракет… Словно ты смесь черепахи, крокодила, попугая и удава одновременно! Но через день на тебя никто не посмотрит, даже если ты встанешь посреди улицы, будешь бить кулаком в грудь и кричать, что ты тот, кого вчера они всей страной любили, как родного.

После шоу устроили банкет.

Мы нашли тихий уголок у кулисы, уселись на полу, поставив между ног тарелки с закуской, бутылку вина и бокалы.

Негромко мурлыкала музыка.

Устало звенели посудой.

Обсуждали завершившуюся работу.

Благодарили друг друга и строили планы.

Мы выпили.

Вдруг я почувствовал, что опять срываюсь в прошлое.

– Помнишь, рассказывал, что играл в театре? – спросил я. – Иногда мы играли в планетарии. Вокруг аппарата, в котором живут планеты и звезды, возвышался помост. Он соединялся со сценой настилом из досок. Когда актер двигался по настилу, конструкция вибрировала.

Однажды, во время главного монолога, я потерял равновесие и упал в зал… Все так смеялись! Я же говорил с Богом… Вернее, с ними, но они-то думали, что с Богом!

Мораль – развлекая, не падай. Не простят.

– Почему ты вспомнил? – спросила Ламья, встревожившись.

– Здесь пахнет сценой…

Спустя пятнадцать минут брели вверх по Османбею. И я жалел, что сказал. Просто иногда все вокруг становилось серым. Как будто остальные цвета отключали. Вспоминал, что меня в жизни не осталось никакой цели или идеи, за которые хотелось умереть. Как, например, театр, писание стихов или, скажем, изобретение универсального средства против импотенции. В такие минуты я уже не был одним из тех, кто утверждает, что сама жизнь – это и есть цель, а все прочее белиберда и бред собачий. Хотелось жертвовать, хотя бы ради человека, у которого такая цель есть. Видимо, too much Толстого в период гормонального взрыва…

Взял себя в руки.

– Хорошо!

– О чем ты? – спросила Ламья.

– Радуюсь.

– Чему?

– Жизни, Ламья. У меня есть все, чтобы чувствовать себя счастливым. Только об этом иногда забываю и переживаю. Оказывается, для этого так мало надо.

– А что для этого надо, Никита?

– Самое смешное, ровным счетом ничего. Понимаешь?

– Да.

– Значит, и ты счастлива?

– Да, – девушка пожала плечами и как-то виновато улыбнулась. – Хотя вряд ли…

Обнял ее. Было очень нужно, чтобы из нас двоих хотя бы она смотрела по сторонам, а не внутрь себя, где, если покопаться, у каждого найдется свой маленький Вавилон или свои Геркулан и Помпея.

– Почему же? Почему ты несчастна? Что мешает?

– Это надо уметь, Никита. Или следовало родиться за полярным кругом. Чтобы радоваться одному тому, что здесь, в Стамбуле, можно заснуть на улице и не замерзнуть.

– И тому, что здесь не бродят белые медведи, пожирающие зазевавшихся прохожих где-нибудь под Интой или Воркутой? – я рассмеялся. – Давай не говорить о трагических исходах и о жестокости живой природы. Я не делился с тобой, что в ближайшее время собираюсь в Африку? Там нужны охотники на крокодилов, а у меня как раз крепкие зубы.

Девушка кивнула и улыбнулась.

– А ты возьмешь меня в Россию? – вдруг спросила она.

– Конечно. Только сначала в Африку.

– Ты не вернешься к Наташе, правда?

Никогда мы не говорили о Наташе. Мы общались легко, как друзья. Иногда, правда, Ламья замыкалась и дулась. Но любой имеет право немножко покапризничать, поворчать и даже поплакать, не утруждая себя объяснениями. Иначе было бы не интересно.

– Почему ты спрашиваешь, Ламья? Неужели для тебя так важно, что случится завтра? Не собираюсь возвращаться к Наташе. Да и захотел бы, она все равно не простит.

– Ты любишь ее, Никита, – стараясь держаться спокойно, сказала Ламья. – Ты разговариваешь с ней во сне.

– Неужели?

Мы вошли в опасную зону, где каждое слово, даже самое невинное, не успев сорваться с языка, грозит оказаться выбитым на гранитной скале обид и взаимных упреков. Я стал тщательнее выбирать слова.

– Что бы мы сейчас не нафантазировали на будущее, Ламья, это ни на йоту не изменит нашей жизни. Мне хорошо с тобой. Разве этого мало?

– Разница, Никита, что ты относишься ко мне как друг. А я люблю тебя, – она заговорила громче. – Да, люблю! Разве я не могу любить тебя? Не хочу, чтобы ты вернулся к Наташе! Хочу жить с тобой, заботиться о тебе… Чтобы ты был только моим, и я учила тебя любить – ты же не умеешь! Не смотри на меня так. Если бы ты умел любить, никогда бы не ушел от Наташи…

Кажется, Ламья сама испугалась, что это сказала. Но решила высказаться до конца.

– Если бы ты действительно любил, Никита, ты бы с радостью принимал от Наташи все, прощал любые ошибки. И раз уж так вышло, что она зарабатывает больше, ты бы не комплексовал, а помогал. Мыл бы полы, посуду, стирал белье, готовил, встречал ее, усталую, после работы… Какая разница, кто кого одевает и кормит, кто кому дает деньги? Деньги – прах! Люди жизнь друг за друга отдают…

Я столько прожил с ней и все еще так мало ее знал!

А что я вообще-то знал?

Когда восходит и заходит солнце?

Но этот чертов шар вечно восходит и заходит, когда заблагорассудится, да и то, пожалуй, не всякий день.

Тут меня как молнией пронзило.

Это же парень!

Спит с мужиками и любит это так, что не побоялся лечь под нож!

Идет рядом со мной на каблучках, в платьице, с сережками…

Мэрилин Монро со спрятавшимся внутри Аль Пачино!

Если бы полгода назад какой-нибудь московский Ностроглобус попытался напророчить мне такого друга, я бы плюнул ему в лицо, а то и перестал дружить с евреями!

Во что превратилась моя жизнь?!

Зло поймал такси, назвал адрес и с порога, не дожидаясь, пока Ламья разревется или позовет на помощь, стал срывать одежду.

– Сволочь! – бормотал по-русски. – Ненавижу тебя, ненавижу ваш долбанный мир! Любовь беспола? Это пока у тебя на глазах твоему другу в задницу не засовывают паяльник… Пока не подвешивают за яйца, от которых ты добровольно отказался. А я не откажусь! Потому что вокруг война, и чтобы победить, надо оставаться мужчиной…

На самом деле каким-то седьмым или сто седьмым чувством я начал осознавать, что наша встреча с Ламьей, вся наша история, не случайна.

По сути Ламьей был я, Никита, а Никитой был весь этот мир.