Текст книги "О себе, о людях, о фильмах"

Это был первый массовый просмотр картины за рубежом. Кончились надписи, переводчик объявил конец картины: «Шлюс». Медленно зажегся свет, закрылся занавес. Тысячи человек молчали. Я стоял в ложе и старался понять, что происходит. А происходило то, чего я так хотел добиться, – люди думали. Они думали еще минуту после того, как зажегся свет. Но для режиссера картины такая минута кажется годом.

Потом раздались первые несмелые аплодисменты, потом кто-то заметил меня. Весь зал встал, и мне устроили овацию.

Трудно передать, что должен пережить советский режиссер – представитель страны, которая так пострадала от фашизма, когда ему аплодируют тысячи зрителей-немцев.

Я не певец, и не актер, и даже не театральный режиссер, я не умею раскланиваться. Овация была такой долгой, что я наконец заметил, что стою в позе индийского йога, сложив ладони прямо перед лицом и не зная, что делать в таких случаях.

Назавтра мне уже было сделано предложение на прокат фильма в ФРГ, предложения от кинофирм и телевизионных компаний. Что до ГДР, то она приобрела картину еще до фестиваля.

Таким образом, обе половины Германии согласились со мной, согласились с замыслом картины.

Меня многие спрашивали, почему я взялся за эту картину и почему я сделал ее на документальном материале, а не с актерами. Я сделал ее на документальном материале для того, чтобы никто не мог обвинить меня в вымысле. Документы иногда кричат сильнее, чем самый лучший актер.

Документ есть правда. В таких вещах нужно рассказывать правду. Никакое воображение не может сравниться, по-моему, с фотографиями. Может быть, я не прав, но я так решил.

А взялся я делать эту картину потому, что это не история, это живет и сегодня.

На одном из первых просмотров картины в Москве пожилая женщина узнала на экране своего мужа, судьба которого ей была неизвестна. Она получила во время войны сообщение о его смерти. И вот среди жертв Освенцима его узнала.

То же самое произошло в Германии. Во время демонстрации картины одна из зрительниц узнала своего мужа. Среди фотографий подпольщиков, антифашистов, погибших в годы третьего рейха.

Двадцать лет прошло со времени третьего рейха, но кровавые рубцы на теле человечества не зажили. Историю нельзя перечеркнуть, она остается живой.

В январе 1964 года я был в Париже, где проходила ретроспекция моих фильмов. Однажды я сидел в гостях у одного французского режиссера. За столом кроме его жены была еще одна супружеская чета – пожилые люди, ученые. В комнате было крайне жарко, и хозяин предложил всем снять пиджаки. Мы сняли пиджаки, и пожилая гостья (на ней был черный костюм), поколебавшись, тоже сняла свой жакет и осталась в кофточке с короткими рукавами. Тут я увидел у нее на руке вытатуированный номер концлагеря. Я пытался не глядеть на этот номер, чтобы не смущать гостью. Но сыновья режиссера, очень воспитанные милые мальчики (они как раз в эту минуту вошли в комнату, чтобы попрощаться с нами, – они уходили в кино), заметив номер, замерли. Они не понимали, что это такое. Старший шепотом спросил что-то у матери. Родители посовещались, а потом было решено рассказать детям, что это такое.

И вот гостья, шестидесятилетняя, спокойная, добрая женщина, ученая, попыталась рассказать детям, что такое концлагерь, для чего он и что там делали с людьми.

Я, со своей стороны, видел, что дети этого понять не могут. Они смотрели серьезно, глаза их были широко раскрыты. Им казалось это, вероятно, какой-то страшной сказкой давно прошедших времен. Но ведь им говорил живой человек, человек, на коже которого стоит номер.

Однажды вечером мы сидели в обществе польских журналистов и писателей в кафе. За столом среди нас была веселая немолодая женщина – известная польская писательница – автор юмористических рассказов. Мне тихонько сказали, что она провела год в Освенциме и чудом осталась жива.

Я решил поговорить с ней об Освенциме. Но как только она услышала слово «Освенцим», на моих глазах с ней произошло что-то не поддающееся описанию. В одно мгновение она стала совершенно другой – другие глаза, другое лицо. Мне стало страшно. Но, собравшись с духом, она сказала: «Хорошо, я поговорю с вами об Освенциме, только не сейчас. Завтра или послезавтра».

Этот разговор состоялся.

Я много читал об Освенциме. Но трудно представить себе что-либо более тяжелое, чем этот разговор с человеком, который пережил Освенцим. Ни перо, ни бумага не могут передать то, что чувствовали мы и что рассказывала она.

Я делал эту картину для советской молодежи. Я заметил, что молодежь, выросшая после войны, плохо представляет себе, что такое война и что такое фашизм. Плохо знает, иногда и не хочет знать. Я делал картину для них.

У нас принято писать письма режиссеру и актерам. Обычно после картины я получаю сотни, а то и тысячи писем. Так вот по картине «Обыкновенный фашизм» первое письмо, которое я получил от зрителей, было письмо от девочки, ученицы 10-го класса. Эта 16-летняя девочка пишет:

«Трудно сказать, что эта картина мне понравилась или не понравилась. Мне кажется, что я за эти два часа стала взрослее. Обычно я рассказываю содержание картин, которые видела, моим родным или подругам, но на этот раз я не могла ничего рассказать. Я думала целый день, думала даже ночью.

Мне кажется, что я буду помнить эту картину всю жизнь».

Для меня очень дорого, что такое письмо пришло первым, что первой на картину откликнулась именно девочка, родившаяся уже после войны.

Потом я показывал картину студентам, молодым ученым, рабочим, но первое письмо остается первым. Я понял, что картина здесь, в нашей стране, будет нужна.

В Германии мне говорили почти то же самое, что говорили в Москве, ибо мы постарались не смешать в одну кучу германский народ и гитлеризм.

Все остается людям
Последнее интервью М. И. Ромма корреспондентам «Литературной газеты» во время съемок фильма «Мир сегодня»[79]79
  Опубликовано в «Литературной газете» 1971, 1 дек.). Это последнее интервью– М. И. Ромма. Взято корреспондентами О. Злотник и Т. Шумовой. Печатается по Тексту газеты.


[Закрыть]

– Что привлекло особое внимание съемочной группы?

– Я хорошо представлял, что обстановка в мире чрезвычайно сложна. Но она оказалась даже сложнее, чем я думал.

Очень сильное и противоречивое впечатление у меня осталось от посещения университета Нантер.

Нантер – один из филиалов Сорбонны, но он совсем не похож на это многовековое святилище науки. Стеклянно-бетонные громады Нантера разбросаны на огромном унылом пустыре, далеко за городом – факультеты, общежития, спортклуб, столовая. Самый большой факультет – филологический, там числятся двадцать тысяч студентов, но посещает лекции около 8 тысяч. Каждый окончивший школу может стать студентом – достаточно заявления.

Интересная картина предстала перед нами, когда мы, поднявшись по ступенькам в здание филологического факультета, попали в просторный высоки і коридор. Одна из стен его стеклянная, другая оштукатуренная. Обе стены испещрены написанными от руки черной и красной краской лозунгами, призывами, заклеены плакатами, листовками разных политических партий и направлений. Лозунг наклеивается на лозунг. Можно было бы произвести раскопки, открывая в этих напластованиях этапы идейной борьбы студентов. Лозунги даже на полу – они нанесены несмываемой краской.

Мы снимали в этом коридоре, брали короткие интервью, беседовали со студентами у костров, которые те разжигают под вечер тут же, на кафельном полу. Сидя на корточках, они подбрасывали в огонь газеты и старые плакаты.

Мы задавали нейтральные, отнюдь не политического характера вопросы. Например: «Что вы читаете помимо обязательной программы?» Если человек не отказывался отвечать, то обычно говорил: «Прежде всего политическую литературу». Часто беседа кончалась так: «Главное – социальное переустройство общества. Все остальное – потом».

Студенты самые разные. Многие носят бороды и длинные волосы. Иные ходят в тулупах мехом наружу. Но это не столько дань моде, сколько своеобразная форма протеста против респектабельности буржуазного общества потребления. Студенчество самим своим видом заявляет: для нас это общество, его устои – не идеал. А вообще-то студенты носят то, что подешевле: денег мало, а борода растет бесплатно.

Нас предупреждали о рискованности поездки в Нантер. Среди студентов много участников майских событий 1968 года. Бои были нешуточные: одна из аудиторий, например, почти начисто разрушена и до сих пор не восстановлена. Некоторые студенты еще скрываются от полиции, избегают хроникеров и работников телевидения. Очевидно, по документальным кадрам их можно опознать. Нас специально предупреждали: в перерывах между съемками не держите камеры на плече – были случаи, когда студенты разбивали аппаратуру. У нас тоже были довольно острые моменты, когда плотная толпа окружала съемочную группу и наш оператор Герман Лавров прижимал камеру к груди. Многие студенты при виде камеры закрывали лицо газетой, отворачивались и быстро уходили. Но в общем к нам относились хорошо. Только вот один студент очень докучал нам. Этому «студенту», как мы узнали, 82 года – да, именно столько. Он прекрасно говорит по-русски, называют его Колей. Восьмидесятидвухлетний Коля все время вертелся около нас, мешая нам, задавал явно провокационные вопросы, выкрикивал какие-то протесты. Наши операторы нашли наконец способ удалять Колю из кадра: они направляли на него камеры. Тот сразу закрывал лицо руками и убегал.

В известной мере нам удавалось снимать в Нантере потому, что нам помогали студенты из «русского кружка». Мы познакомились с ними на просмотре фильма Эйзенштейна «Генеральная линия». Я рассказывал им об Эйзенштейне, и они обещали, что будут дежурить около наших камер.

Я всматривался в лица студентов, стараясь угадать их будущее. Для меня самым важным было то, что эта нарастающая сила направлена против капитализма, против общества потребления. Сейчас в студенчестве очевиден разброд, но рядом с самыми различными экстремами мы видим собранных, убежденных и очень верно мыслящих людей. Кстати, среди французских студентов много коммунистов.

– Михаил Ильич, какие проблемы современного мира затрагиваются в вашем фильме?

– «Мир сегодня» – этой газетной рубрикой объединяется ряд задуманных нами фильмов. Над одним из них работает сейчас наш коллектив.

– Объединяет ли что-нибудь этот фильм с предыдущим вашим фильмом «Обыкновенный фашизм»?

– Безусловно, и многое. Прежде всего – внутренняя связь и общая идея: человек, человечество и уродливые явления современного западного мира.

В «Обыкновенном фашизме» нас особенно интересовали явления массового психоза, разрушение моральных норм. Все это тесно связано с политической рекламой, с тотальной, организованной обработкой человека.

Массовые психозы – опасное явление в капиталистическом обществе XX века. В истерически возбужденной толпе человек перестает быть человеком. Массовая истерика разрушает мысль, парализует сознание. Иногда психозы носят как бы безобидный характер – ну, скажем, полумиллионная возбужденная толпа поклонников какого-нибудь джазового певца. Но когда эти поклонники начинают громить все вокруг, когда женщины, рыдая от восторга, ломают руки, рвут на себе волосы и мечутся, не находя выхода чувственному возбуждению, это производит страшноватое впечатление. А где-то рядом то и дело возникают новые «живые боги» и «пророки буржуазного мира». Это всегда идет в одной упряжке: «живой бог» и миллионная толпа, потерявшая способность мыслить.

– Именно над этой проблемой вы сейчас работаете?

– Я не хотел бы подробно говорить о нашем ближайшем фильме. Ведь мы задумали цикл картин, и речь идет об общем замысле цикла.

У нашего века есть свои парадоксы. Собственно, эта тема была начата еще в «Девяти днях одного года». Не только расщепление атома, но каждое открытие имеет оборотную сторону.

– Михаил Ильич, но ведь научно-технический прогресс – это и рост культуры, и неведомые прежде возможности массового образования, развития интеллекта?

– Да, но буржуазное потребительское общество прежде всего в массе выбрасывает ширпотреб, суррогаты культуры. Художники, писатели, кинематографисты Запада остро переживают духовный кризис: одни ищут выход из идеологического тупика, другие забредают в очень странные переулки. В этом убедил меня разговор с режиссером Жан-Люком Годаром.

Вокруг него всегда кипели споры. Картины его широко известны за пределами Франции. Узнав, что его последняя картина будет демонстрироваться любителям кино… в музее современной живописи, мы решили попросить у Годара разрешение посмотреть картину и, может быть, частично снять дискуссию. Годар сказал, что он хочет сначала побеседовать со мной.

Встреча состоялась в маленьком кинематографическом бюро Годара. Он чертил какой-то график, и я решил, что он устанавливает ритм будущей картины, как это делали некоторые режиссеры в 20-е годы. Вот наш разговор в сокращенном варианте.

– Г-н Годар, я знаю, что вы сняли новую картину для итальянского телевидения. Я видел ваши прежние работы, и хотелось бы вместе с моей группой посмотреть новую и присутствовать на дискуссии. Обещаем, что мы будем держаться незаметно, не вмешиваться в ход дискуссии. Меня интересуют прежде всего общая атмосфера, лица, их выражение.

– Г-н Ромм, – довольно строго ответил Годар, – меня насторожило ваше заявление. Вы сказали, что не будете вмешиваться в ход дискуссии, а собираетесь наблюдать за лицами. Это типично для ревизиониста.

Я раньше тоже любил наблюдать за лицами, но теперь меня интересует сущность. Настоящего революционера лица не должны интересовать. Я, например, не могу полюбить самую красивую женщину, если ее убеждения не совпадают с моими…

Я постарался сдержать улыбку и решил выслушать Годара до конца. В это время вошел помощник Годара, юноша лет двадцати, и, иронически усмехнувшись, уставился на меня. Годар между тем продолжал:

– Я видел только две ваши картины: «Девять дней одного года» и «Обыкновенный фашизм». О других ваших картинах я мог судить по истории советского кино, но история вашего кино так же, как история нашего, проникнута буржуазным духом. Чтобы судить, например, о фильме Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин», я должен знать, какие статьи Ленина были опубликованы во время постановки фильма.

Я прервал Годара:

– Ленин умер за два года до того, как «Броненосец «Потемкин» вышел на экран.

– Не важно, надо сличить другие картины Эйзенштейна.

– Но Ленин умер до того, как Эйзенштейн снял первый свой кадр…[80]80
  В. И. Ленин действительно не видел фильмов Эйзенштейна «Стачка» и «Броненосец «Потемкин». Однако первые кадры, снятые под руководством Эйзенштейна, относятся к весне 1923 года. Это кинематографический «Дневник Глумова», вошедший в спектакль «Мудрец», поставленный в Театре Пролеткульта.


[Закрыть]

– И вообще, – продолжал Годар, – в советской кинематографии я признаю только Вертова, все остальное – ревизионизм.

Не буду дальше пересказывать разговор, отмечу только некоторые открытия Годара. Он заявил, что полностью отрицает свое прошлое, что он был индивидуалистом, а теперь покончил с индивидуализмом, что себя считает сторонником «культурной революции» в Китае, что каждый кадр он обсуждает с группой товарищей, и если ему не ясна идейная формулировка или не найдена форма эпизода, он вставляет черную проклейку. В это время все должны думать.

Теперь я понял, что за график он составлял.

Лекция Годара продолжалась довольно долго. В конце концов я решил прервать ее.

– Я тоже хочу задать вам несколько вопросов. Вы кинематографист, г-н Годар?

– Да, я делаю новое кино.

– Вы знаете, что в Китае киноискусство, по-существу, ликвидировано?

– Студии художественных фильмов закрыты, и это правильно. Ведь что такое кинематограф? Это изображение и звук. Но и то и другое было изобретено буржуазией, пролетариат не имел к этому отношения. А изображение вместе со звуком есть орудие обмана рабочих масс. Это буржуазная уловка.

– А телевидение? Ведь это тоже изображение и звук. Его тоже изобрела буржуазия, а между тем в Китае телевидение существует.

– Это необходимо для пролетарской пропаганды. Впрочем, мы все это изучим в книгах.

– А книги нужны?

– Только некоторые.

Я встал, чтобы прекратить беседу, которая продолжалась уже почти полтора часа.

– Г-н Годар, не кажется ли вам, что мир очень сложен и очень опасен, и если подбрасывать горючее на тлеющие угли, то может разгореться такой пожар, что не поздоровится никому…

– Наши дети увидят счастье, – продолжал торжественно Годар. И неожиданно добавил со странной улыбкой: – Знаете, что самое трудное? Делать детей.

– Ну, судя по тому, как растет население земного шара, с этим справляются очень многие.

На этом беседа закончилась. Я не пошел смотреть картину Годара. Мне рассказали потом работники съемочной группы, что это невыносимо скучное чередование еле связанных простейших планов и упорное повторение примитивных деклараций. Примерно так. Женщина произносит: «Надо сочетать теорию с практикой». Мужчина отвечает: «Но теория прежде всего». Женщина: «Нет, надо сочетать теорию с практикой». Еще несколько раз повторяются такого рода открытия, после чего появляется черная проклейка. Затем женщина ест суп и говорит: «Нет, надо все-таки сочетать теорию с практикой».

Тратить пленку на съемку дискуссии было бессмысленно.

– Может быть, это личный кризис художника?

– Скорее, это свидетельство растерянности. Человек нервный, политически не слишком грамотный, столкнувшись со сложностями современного мира, не нашел иного выхода, кроме обращения в новую, простую, как мычание, веру, в наивный и грубый догматизм, в открытую демагогию. Я бы сказал – наглую демагогию. Разумеется, Годар не представляет собой всю французскую кинематографию, – искусство Франции, в том числе и французский кинематограф, не нуждается в комплиментах. Тем не менее беседа с Годаром показалась мне примечательной.

Но я оптимист, и если бы не верил в прогресс, то сложил бы ненужные руки на пустой груди и снимал бы музыкальную комедию. Почему музыкальную? В обычной комедии непременно присутствует мысль. В музыкальной это не обязательно.

– Вы хотите сделать фильм в основном из документального материала?

– По образной системе это будет, как и «Обыкновенный фашизм», художественный фильм. Монтаж базируется на принципах художественного фильма – то есть не на констатации фактов, а на обобщенном образе.

Если искать аналогию, то в какой-то мере эйзенштейновская теория монтажа аттракционов была моим кредо. Не совсем так, как она изложена в его известной статье,[81]81
  Речь идет о статье Эйзенштейна «Монтаж аттракционов» (1925; в кн.: Эйзенштейн С. Избр. произв. в 6-ти т., т. 2, с. 269–273).


[Закрыть] а как он сам рассказывал мне. Он сравнивал кинематографические аттракционы, сильные до поразительности моменты, с ударами боксера, который постоянно меняет тактику.

– По-видимому, Эйзенштейн много значил в вашей жизни?

– Он для меня был учителем. Не учителем ремесла, а учителем в более высоком смысле. Это был человек огромной эрудиции, сложного иронического склада, глубокой мысли. Мне приходилось готовиться к беседам с ним – очень уж высок был уровень его знании и быстрота ассоциаций.

Возвращаясь к предыдущему вопросу, скажу, что меня не столь уж волнует художественная форма. Сама тема настолько важна, что мне кажется излишним заботиться о занимательности. Я уже в том возрасте, когда делаешь не то, что кажется интересным, а то, что кажется нужным.

Приложения

«Пышка»
Сценарий[82]82
  Печатается по тексту, хранящемуся в архиве Госфильмофонда СССР (секция № 1, оп; 1, ед. хр. 772)


[Закрыть]

Характеристика персонажей картины «Пышка»

1. Пышка. Это проститутка особенной провинциальной формации семидесятых годов. Она не работала в публичном доме, но и не была богатой содержанкой. Она была тихий кустарь-одиночка. Квартирка в две комнаты, за которую платил один постоянный клиент. Горничная, которую оплачивал другой. Стирка, скромный обед, менее скромный ужин с посетителями, платья, оплачиваемые двумя-тремя менее постоянными. Вот и все.

Пышку знал весь Руан, она была одной из его постоянных принадлежностей. Семейные люди, нотариусы, купцы, попадались и молодые, менее аккуратные в платеже. У нее могли быть и любовники.

По происхождению Пышка крестьянка. Шестнадцати лет она попала в услужение к руанскому буржуа. Семнадцати – родила. Ребенка отправила в деревню и платила на его содержание. Несколько месяцев была кормилицей. Потом стала проституткой. Ее скромность, богатые природные данные, чистоплотность и хороший характер помогали ей сделать умеренную карьеру. Сейчас ей двадцать два, двадцать четыре года. Офицеры руанского гарнизона накачали ее патриотизмом, в сущности, чуждым ее природе. Попав в общество буржуа, она чувствует себя смущенной, ибо глубоко уважает собственность, общественное положение и сознает свое падение. Ей глубоко льстит то, что ее принимают в эту компанию честных людей. Она муссирует свой патриотизм, чувствуя, что это возможность, хотя бы и кратковременная, стать в каком-то отношении на равную доску с настоящими людьми. Тоска по настоящей жизни толкает ее на маскировку под приличную даму. В течение средних частей сценария она переживает глубокую и радостную иллюзию возвышения. Тем сильнее для нее удар, когда она понимает, что для этих людей она была и есть проститутка, что «патриотизм… это только патриотизм, не более», как говорит ей Луазо. Этот удар, это падение в гораздо большей степени составляют трагедию Пышки, чем трагедию патриотизма, в сущности говоря, наносного и неглубокого, внушенного ей теми же самыми людьми, которые потом послали ее к немецкому офицеру.

Внешность Пышки, описанная Мопассаном (толстушка со свежими губками и вздернутым носиком) почти обязательна, ибо хорошо контрастирует с глубоко трагической ситуацией, в которую попадает эта немножко смешная женщина.

Пышка, разумеется, не девушка по внешности (на что очень легко сбиться), – это зрелая женщина, глубоко сексуальная при всей своей скромности, немножко стыдящаяся того, что она так действует на мужчин. А действует она на всех без исключения. Пышка экспансивна и впечатлительна. Она живет с огромным удовольствием. Она вкусно ест, вкусно спит, любит, радуется, негодует, движется. Она заразительно смеется и плачет как ребенок. Она обожает своих любовников и без отвращения спит с клиентами. Она примитивна, немножко глуповата, вернее, очень наивна. Она с таким аппетитом ест, что невозможно не пожалеть ее, когда она голодна.

Сложная актерская работа сочетается в этой роли с необходимостью очень богатых и своеобразных внешних данных.

2. Г-жа Луазо. Дочь богатого фермера, работавшая до замужества вместе с батрачками. Вышла замуж за юркого и плутоватого приказчика из винной лавки, прельстившего ее разбитным характером и в свою очередь деньгами. Приданое, однако, оказалось не так велико, как рассчитывал г-н Луазо. Величайшими трудами, сантим к сантиму, путем жестокой экономии, копеечных расчетов, копеечного плутовства супруги увеличили его. Завели винный погребок. Потом магазин. Наконец оптовую виноторговлю, наиболее крупную в округе. Это типичные нувориши, жадные, напористые и плутоватые.

Сейчас доход супругов перевалил за сотню тысяч франков, тем не менее г-жа Луазо экономит на мясе, следит за служанками, подозревая их в воровстве, покупает для кухни провизию второго сорта, снашивает ботинки до дыр и сама ходит на другой конец Руана, ибо там селедки на сантим дешевле. У супругов еще сохранился погребок, с которого начинали карьеру, и, если г-же Луазо случается зайти в него, она норовит надуть покупателя, подсунуть ему не тот сорт вина, кричит на приказчика, самолично бьет его по морде при случае, несмотря на принадлежность к великой французской нации.

Основные чувства, движущие г-жой Луазо, это жадность и презрение. Жадна она почти неправдоподобно. Сама выбившись из низов, она глубоко презирает всех стоящих ниже ее и испытывает постоянную органическую потребность показать это. В течение всей картины она страдает от того, что с Пышкой разговаривают. Она от всей души ненавидит обе аристократические четы, но в обращении с ними подчас проявляет холуйскую почтительность. Дети Луазо и им подобные будут в свое время заправлять делами Французской республики.

Г-жа Луазо жестока. Унижать, делать гадости доставляет ей своеобразное удовольствие: она чувствует себя тогда выше. Грубость, жестокость и жадность – ясно написаны на лице, и это основное требование к актеру. Внешность г-жи Луазо может варьироваться в зависимости от остального ансамбля, она должна хорошо обыгрываться в сочетании с внешностью мужа и двух остальных дам. По Мопассану г-жа Луазо высокая и тучная, с широкими, крепкими костями, этакая першеронообразная французская матрона. Она может, однако, быть высокой и костлявой (муж маленький и толстенький), может быть низкой и жирной, с физиономией мопса (тогда г-жа Каррэ-Ламадон должна быть тоненькой и высокой). Словом, необходимо учитывать при подборе г-жи Луазо всю тройку: супруги Луазо, г-жа Каррэ-Ламадон.

3. Г-н Луазо. Социальная его характеристика дана выше. В смысле жуликоватости он даст своей жене 100 очков вперед, но у него более широкий характер и менее ущемленное самолюбие. Это прохвост в самом богатом смысле этого слова. Любопытный, наглый, бесстыжий, ловкий и подвижной, он способен решительно на все – на кражу, на обман, если для него гарантирована безопасность. К счастью, он глубоко труслив. К деньгам он относится легче, чем жена, ибо очень хорошо знает, что их нужно наживать тысячами, а не единицами. Впрочем, тратит он максимум десятками. Он один из руанских клиентов Пышки, хотя посещает ее не слишком часто и платит скуповато.

В молодости он был большим ухажером и весельчаком. Он сохранил еще остатки своего разбитного характера. Он экспансивен и шумен. Чувство стеснения, неловкости, стыда – вовсе ему не знакомы. Он положительно не знает, что это такое. Он откровенный прохвост и этим отличается от всех остальных, менее откровенных, а не менее прохвостов. У него деятельная натура. Сидеть на месте он неспособен. Умрет он, вероятно, от апоплексического удара.

Очень вульгарный по природе, Луазо далеко не заносчив. В сущности говоря, если бы ему позволяла жена и общественное положение, он, вероятно, вел бы компанию со своими прежними приятелями – приказчиками, мелкими торговцами. Но деньги открыли ему доступ в руанский свет, и он принужден вращаться в обществе денежной аристократии. В этом обществе он сохраняет манеры и повадки приказчика. Ему прощают сальные анекдоты и не совсем пристойные выходки, ибо он богат.

К Пышке он относится проще, чем все остальные. В сущности говоря, он охотно променял бы всех аристократов со своей женой в придачу на пару таких Пышек. Разница между ним и женой та, что г-жа Луазо будет есть в присутствии голодных с угрюмым торжеством, а г-н Луазо с добродушной улыбкой. Не поделятся пищей оба одинаково. И оба одинаково (хотя с разным выражением лица) готовы проползти километр на брюхе за сто франков.

По Мопассану г-н Луазо маленький, толстенький, с седыми бакенбардами. У нас внешность будет диктоваться прежде всего соответствием характеристике, как и всюду, она, кроме того, зависит от остального ансамбля, особенно от мужчин.

4. Г-жа Каррэ-Ламадон. Бойкая, молодая дамочка, хорошенькая, из приличной семьи, не слишком богатой. Сразу по выходе из монастыря, где она воспитывалась, она вышла замуж за богатого фабриканта, который был старше ее вдвое. Мамаша еще до первой брачной ночи просветила ее В насчет того, что и при старом муже бывают свои радости (Каррэ-Ламадон, вообще говоря, еще не стар: ей лет 27–30, ему лет 45–50, то есть он человек в возрасте, по французским понятиям).

Г-жа Каррэ-Ламадон одна из звезд руанского провинциального общества и единственное утешение офицеров руанского гарнизона. Это профессионально обаятельная женщина. Она глубоко несчастна, если на нее никто из мужчин не облизывается. Можно полагать, что она держит одновременно не больше одного любовника, в то же время подготовляя себе сменного и флиртуя на всякий случай еще с тремя-четырьмя.

Монастырское воспитание привило ей подчеркнутую и извращенную сексуальность. Она почти непристойна, настолько явно она живет для одной и единственной функции. Тем более презрительно она относится к профессиональной проститутке.

Уровень ее понятий и идей необычайно низок: несколько прописных моралей, умение вышивать и необычайное количество энергии, вкладываемой в обслуживание мужчин, почти все равно каких, лишь бы приличных и не импотентов. По уму она не многим выше обыкновенной курицы, но чувствует себя аристократкой и избранной породой. Жестока она врожденной женской жестокостью, усугубленной тем, что всех не воспитывавшихся в монастырях считает чем-то вроде неодушевленных существ: она искренне удивилась бы, если бы ей сказали, например, что прислуга может обидеться. Она сочла бы такую прислугу чудовищным извращением и прогнала бы ее (кстати, горничных она шлепает по щекам, одновременно заливаясь слезами, ибо их ошибки считает нарочитыми оскорблениями своей нежной натуры).

Г-жа Каррэ-Ламадон истерична и бестактна. Если бы она не была хорошенькой женщиной, то ее присутствие было бы невыносимо. Она худенькая и стройная, следовательно, по понятиям того времени, тело ее не имеет полной прелести (тогда любили женщин с формами).

Успехом у мужчин она пользуется вследствие так называемого темперамента, то есть ясно видимой готовности на все, и на все с большим старанием, самоотверженностью и знанием дела. Короче – она стерва, и это основное. Хорошенькая стерва.

5. Г-н Каррэ-Ламадон. Богатый буржуа из мелких дворян, владелец нескольких бумагопрядильных фабрик. Получил их по наследству. Потомственный буржуа, уже лишенный тех явных стяжательных признаков, которыми богато наделены супруги Луазо. В то время медицина предписывала детям есть сырое мясо и пить вино Для укрепления организма. Вследствие такого кормления г-н Каррэ-Ламадон страдает камнями в печени и подагрой. Он любит сознавать себя больным и много занимается собственной особой. То обстоятельство, что его супруга изменяет ему, мало его беспокоит, ибо он склонен выполнять свои супружеские обязанности в минимальной степени, боясь излишества и дорожа своим здоровьем. Жена презирает его, он же любит ее по-своему, гордясь ее успехами.

Если супруги Луазо подобострастны по отношению к графской чете, то Каррэ-Ламадон держится с ними почти как с равными. Тем не менее ему льстит внимание графини. Пышку он не замечал бы, поглощенный собственной особой, если бы события не выдвинули ее на первый план. Пребывание в гостинице беспокоит его главным образом с точки зрения диеты. После еды он всегда с тревогой прислушивается к работе желудка, ожидая с его стороны всяких неприятностей. Он патриот по обязанностям, но если любовь к отчизне вынуждает его есть вместо цыпленка баранину, то это кажется ему чрезмерной жертвой. С прислугой он вежлив вследствие отсутствия характера. Больше всего он боится неприятностей. Он абсолютно лишен способности к активным действиям. Во всех отношениях он полная противоположность Луазо, в том числе и в отношении внешности. Если Луазо будет маленький и толстенький, то Каррэ-Ламадон должен быть худой и высокий.