Текст книги "Мазиловские были"

14

…Прошло еще пол четверти века. Следом за «лихими девяностыми», поманив надеждой на лучшее, промчались разудалой купеческой тройкой, запряженной гнедыми скакунами, «тучные нулевые». И скрылись за горизонтом, будто и не было вовсе. Пронеслись на вороных переломные десятые, с их противоречиями, радостями и невзгодами, с их Крымской весной, так и не ставшей весной Русской. Вздыбленным Конем Блед встали тревожные двадцатые, сначала потравившие планету моровым поветрием, а затем громом пушек и взрывами ракет возвестившие о начале крушения ставшего привычным мира…

Снова изменилась страна, пока, правда, не ясно, в какую сторону. Значительно, в каких-то районах – до неузнаваемости, изменила свой облик и Москва. Где-то подновилась, прихорошилась, а где-то лишь оплиточилась и обордюрилась. В результате процесса, почему-то названного «реновацией» и «комплексным развитием бывших промышленных территорий» где-то выросли вполне приличные здания, а где-то – совершенно жуткие громады в стиле депрессивных «термитников» Южного Бронкса…

С тоской и досадой гляжу, как пришлые «эффективные менеджеры», которым глубоко безразлично всё московское, и которые относятся к российской столице в лучшем случае, как к территории для выколачивая бабла, рушат вполне добротные еще дома, «утилизируют» последние заводы и фабрики, НИИ и рынки, стадионы и кинотеатры, сады и скверы, другие объекты прежней инфраструктуры, громоздя на их месте очередные кварталы «человейников», мегамаркеты (деньги неси!) да центры развлечений (веселись, дурачина!).

Изображая бурную деятельность, переименовывают они устоявшиеся названия, перекраивают привычные транспортные маршруты, путая людей, «оптимизируют» и «благоустраивают» некогда удобную городскую среду, курочат дворы и улицы, сводят зеленые насаждения, мостят плиткой, заливают бетоном и асфальтом последние клочки живой земли, протягивают магистрали в никуда, запускают очередные экспрессы-«пустовозы», превращая некогда цветущий «город-сад» в глобалистский «мегаполис-ад», урбанистический монстр.

Словно гигантский олень-оборотень из северных сказок проскакал по Москве, руша всё и вся на своем пути, переиначивая привычный ход событий и порядок вещей на чуждый лад, в угоду злым магам и чародеям сумрачной Похъёлы, страны Вечного Льда и Холода, одержимых идеей «осчастливливания» человечества…

Уже не таясь, в нашумевшей швабовской книжке они прямо описывают, какой вариант «счастья» готовят человечеству в этот раз: переход на «зеленую энергетику», запрет животноводства и синтетический корм, аренду вместо собственности и «гарантированный доход», повальную цифровизацию, поголовную вакцинацию от всех недугов вместо реального здравоохранения, отмену наличных денег, «гендерное» равенство и легализацию перверсий, контроль над рождаемостью и регулирование численности населения, перемещение его в «человейники» городов-гигантов с постановкой под тысячи видеокамер, систем опознавания лиц для реализации программ жесткого цифрового контроля и «соцрейтинга».

А конечным итогом сего «великого обнуления и перестройки» объявляется создание «нового вида человека» (считай – биоробота). Вот так вот, без всякой конспирологии. Чем вам не очередной коммунизм? Красота! Живи и радуйся, да славь «великого игемона!». Правда, этот «коммунизм» больше похож не на то, что описывали классики, а на строй планеты Торманс, который гениально прозрел в своем романе-антиутопии «Час Быка» Ефремов, но это нюансы…

…Вместе с Москвой изменилась и родное Мазилово. От бывшего подмосковного села не осталось и следа. Из тихого, спального района столицы оно превратилось едва ли не в Центр, а что – всего-то двадцать минут на метро до Кремля! Потихоньку досносят местные «хрущобы», на месте которых возводят высотки. По три-четыре пятиэтажки поместилось, к примеру, в страшенных махинах на Малой Филевской, за «кислотную» расцветку прозванных в народе «Попугаем» (в оранжево-желтых тонах) и «Крокодилом» (в зелено-салатовых), где до сих пор в подъездах стоит стойкий запах стройки, и то и дело ломаются лифты…

Поменялся социальный состав мазиловцев: «градообразующее» для Филей-Мазилова предприятие – Завод имени Хруничева едва пыхтит. Разваленный «реформаторами» он переместил большинство своих цехов в регионы. Хруничевские знакомцы рассказывали, когда к ним года два назад поступил заказ, так с фонарем не могли отыскать токарей с фрезеровщиками! Мн-да… Другие нынче в почете профессии – таксисты да продавцы-кассиры, «менеджеры по выдаче заказов» да дворники с осточертевшими всем тележками, едовозы да водоносы на несущихся велосипедах и электросамокатах, почему-то едущих по пешеходным тротуарам…

Соответственно, и национальный состав мазиловцев претерпел изменения: славянских лиц всё меньше. Другие жильцы обитают ныне в покинутых «коренными» и доживающими последние годы пятиэтажках. Всё увереннее ведут себя они в конфликтных ситуациях, всё чаще заявляют, что приехали сюда «жить не вместе, а вместо».

…За ту приграничную операцию рассказчик был представлен к госнаграде. Успех мероприятия был столь очевиден, что о нем даже в сводке событий, докладываемой Президенту, говорили, нашлось место для пары строчек. Но награда так и не нашла своего «героя»: представление затерялось где-то в инстанциях, и отцы-командиры ограничились грамотой. Впрочем, я не в обиде – к тому времени и так уже был обвешен цацками, как новогодняя елка или поздний Брежнев!

А вот бывшие «братья»-прибалты вашего покорного слугу наградили! Полицейским крестом «За заслуги». (Московские коллеги потом всё цокали языками, дивясь диковинке, и норовили ее потрогать). От душевных щедрот, впрочем, и наши начальники выделили прибалтийским визави ведомственные медали «За содействие». Помню, ездил по знакомому маршруту и лично прикреплял их к мундирам тамошних отличившихся полицейских и пограничников. (Любопытно, кстати, как сие аукнулось прибалтийским офицерам годы спустя, в свете известных всем последующих обстоятельств? Небось, запрятали русские награды в самые дальние сундуки, а то и вовсе выкинули в Балтийское море?)

…В «биг боссах» я сильно долго не засиделся. Как там в киноклассике? «Пулям и начальству не кланялся, поэтому в генералы не вышел». Вероятно, слишком много самостоятельности демонстрировал там, «где не нужно», да «наказуемую инициативу» проявлял. До сих пор помню, как на межведомственном совещании в МИДе в преддверии визита бывшего Гаранта к одному из самых больших «друзей России» – херре Столтенбергу выступил о недопустимости передаче норвегам спорной акватории Баренцева моря, богатой рыбой и природными ресурсами. Поморщившись, меня тогда в момент осадили МИДовские шишкари:

– Вы ведь, уважаемый, из МВД? Вот, внутренними делами и занимайтесь, а не лезьте туда, где ничего не смыслите! От вас вообще нужны только предложения по субстантивному наполнению да справочные материалы в рамках российско-норвежской двусторонней «правоохранки» и Совета Баренцева Евроарктического региона.

Напрасно пытался апеллировать я к господам-дипломатам (к слову, бывшим мгимошникам и спецшкольникам), что как раз-таки являюсь экспертом в заявленной «теме», и даже защитился по системам обеспечения внутренней безопасности стран Северной Европы. Куда там – и слушать не стали!

Всё вышло, как в прусовском «Фараоне»: «Разве непосвященные в силах понять все тайны мудрой политики вечно живущего Рамзеса XV?» Ну а несогласие с «линией партии», естественно, не забывается. Поэтому вначале был переброшен на более «безопасное», белорусское, направление, а затем, после ведомственного реформирования и переформатирования милиции в полицию, и вовсе отправлен на «аэродром сбитых летчиков». Так что дослуживал уже в кадрах, традиционном почетном отстойнике. Хотя, отвечал, вроде бы, тоже за международку, но менее масштабную – за связи с зарубежными полицейскими академиями, подготовку и переподготовку иностранных курсантов и отечественных миротворцев. Инспектировал учебные центры да миротворческие полицейские контингенты, задействованные в различных международных миссиях по линии ООН и ОБСЕ…

Из Осло, кстати, сообщали, что там после неожиданного подарка в виде всей спорной акватории Баренцева моря, в честь победы без единого выстрела над Ваньками-простаками произвели праздничный салют. Норвежский премьер Столтенберг, бывший лидер молодежного крыла Рабочей партии и комитетский, якобы, «агент Стеклов» (по иронии судьбы, будущий генсек НАТО!) по этому поводу лихо отплясывал, а вся местная «элитка» недели две пила-гуляла, потребляя свой вонючий картофельный аквавит (самогон – самогоном!) в совершенно немереных количествах…

Мн-да… Много воды утекло с тех пор. Который год в отставке… Кто на что тратит свой дембельский «золотой парашют». Я, к примеру, потратил его на путешествия. Проехался по местам «боевой славы». Уже не торопясь, вдумчиво постигал тамошние архитектурные и природные красоты, наслаждаясь неторопливым размеренным ритмом местной жизни, сосновыми борами, дюнами и гранитными скалами… А после опускания очередного железного занавеса, сначала санитарного, а затем и политического, засел на даче, как и все отставники.

В своем дачном домике вдалеке от столичного шума сижу с любимым котом Мурчиком породы «мазиловская подвальная», разбираю старые вещи, семейные архивы. Пописываю спортивные статейки да книжечки, занимаюсь переводами. Вот, сделал и издал небольшую антологию вепсских поэтов! Время от времени пролистываю старые фото, вспоминая насыщенную событиями и людьми службу…

Мелькают на экране ноутбука континенты, страны, города, лица друзей и врагов, нейтралов… Иной раз думаю: а со мной ли происходило это? Ведь сегодня, в новых обстоятельствах, сие так далеко от реальности, что картинки прошлого – словно виды исчезнувшей в результате ядерного апокалипсиса планеты Фаэны из фантастического романа Казанцева…

Не проходит ощущение, что мы, в смысле все мы – по обе стороны железного занавеса – упустили в те годы грандиозный шанс сделать наш мир более безопасным и справедливым. Почему не пошли в будущее вместе? Нет, не путем леваков-глобалистов, стремящихся к унификации всего и вся, чтобы было легче управлять вненациональной оцифрованной биомассой, а во всем нашем многообразии, со всеми особенностями и отличиями. Ведь истинное единство – именно в многообразии, как справедливо подмечали еще древние латиняне.

Да… Всё, ну или почти всё, осталось в прошлом… Схоронил брата, затем кузена, погибшего в Донецке. Другой кузен – одессит, погиб на противоположной стороне «линии соприкосновения» (одесская родня давным-давно боится выходить на связь, узнаешь про них лишь из мониторинга соцсетей).

Потерял мать, поверив эскулапам, которые заверяли, что смогут помочь ей справиться с ковидом… После трех дней терапии в ковидарии одной из клиник, будучи профессиональным медиком, она успела адекватно оценить формы и методы лечения, «уход» за пожилыми пациентами и свои шансы на возвращение. («Ниночка, сестренка, за целый день никто ни разу не подходит! Даже стакана воды не дают! Стариков просто умертвляют…»). Я не сужу тех маминых коллег. Бог им судья! Хочется верить, что не было никакого злого умысла, а был неписанный врачебный закон: спасают более молодых, зашиваются, всем помочь не успевают…

Перед неизбежным переводом в реанимацию, где могучий от природы организм мамы еще пять дней боролся с болезнью, она успела, до того, как отобрали телефон и нательный крестик («С украшениями нельзя!»), позвонить родным и попрощаться, сказав, что никого ни в чем не винит, у всех просит прощения, всех прощает и благословляет…

Мама, мамочка… Прости меня, что ничем не сумел помочь тебе, как ты мне когда-то в юности! Ведь сам валялся в полной отключке от той очень странной во всех смыслах заразы. И даже не смог проводить тебя в последний путь. Еле-еле тогда выкарабкался, месяц потом учился заново дышать и ходить.

С детьми практически не вижусь, контакт, увы, так и не налажен… Жены, женщины? От кого-то ушел сам, кто-то, соответственно, бросил меня. Потому что между страной и женщиной всегда выбирал страну – ведь присягают лишь раз. Да и кто бы из жен стал терпеть мужа, который вечно занят на службе практически без выходных и отпусков, а дома бывает лишь с часа ночи до шести утра…

Что в остатке? Скудная пенсия (в отличие от чисто военной, полицейская по размеру оказалась не сильно больше гражданской), неумолимо подбирающиеся старость и возрастные недуги, одиночество и чувство «никомуненужности»… Но вместе с тем приходит и мудрость, укрепление веры в непостижимый промысел Всевышнего, примирение с ближними и самим собой, осмысление пережитого. Всё ли удалось сделать? Если удалось, то должным ли образом? Есть ли, о чем жалеть, стыдится чего-то? Можно ли еще чего-то желать? Ведь даже по кодексу самураев служивый человек после пяти двенадцатилетних циклов должен удаляться от мирских дел на природу, и предаваться миросозерцанию, написанию мемуаров и сложению хокку и танка для передачи жизненного опыта молодым…

Светка… Всё чаще приходит она мне сегодня на ум. Предательница ли она, как я ненароком бросил ей во время последней встречи даже не в укор, а так, полушутейно? Формально, с точки зрения большинства, пожалуй, да. Ведь она бросила родину, мать, родных. Поменяла веру. Затем поменяла второе «отечество» на другое, потом – на следующее…

Вместе с тем она ведь не поливала грязью ни страну исхода, ни страны, где она и ее потомство жили после, в отличие, скажем, от некоторых нынешних пропагандистов. Эти ребята, уехавшие в конце советских времен по «еврейской линии», но не доехавшие до Израиля, а осевшие… у немцев, у меня почему вызывают особое чувство брезгливости. Еврей-эмигрант в Германию – это вообще какой-то запредел! И теперь вся эта хевра ушатом льют дерьмо на приютивший их край, рассказывая, как им, бедным, плохо живется. Мужички, если там всё настолько ужасно, так откажитесь от их гражданства и возвращайтесь на родину! Тут на десятилетия вперед хватит работы восстанавливать то, что развалили горе-реформаторы…

А Светка, выходит, если копнуть глубже, никакая и не предательница. Следовала, как и полагается добропорядочной жене, сначала за одним мужем, потом за другим. Хотела своим детям и внукам лучшей доли… Секретов-то никаких она никому не выдавала и не шпионила в пользу всяких разных супостатов. А что уехала… Да просто время такое было, и так складывались обстоятельства. Но тогда, получается, «обстоятельствами» можно оправдать что угодно. Как там в «Бумере», помните? «Не мы такие, жизнь – такая!». Мн-да… Нравственный выбор всё равно в каждом конкретном случае – конкретен, и остается за каждым конкретным человеком…

Светка, Светка… Иной раз я спрашиваю себя: а любил ли я ее когда-нибудь? Пожалуй, нет. Дорогб ли мне была эта девочка, девушка, женщина? Однозначно, да. Виноват ли я перед ней? И да, и нет. Это ведь, как она говорила, из разряда доруг, которые выбирают нас, а не которые выбираем мы…

Изредка приезжаю в Мазилово, гуляю вокруг пруда, по окультуренному Оврагу, где настелили мостки и сделали пешеходные дорожки с фонарями, по вымощенному плиткой Филевскому парку. Смотрю на места, где в детстве играли, катались с горок, где в юности слушали соловьев и сиживали у костра. Вглядываюсь в лица мазиловских прохожих, и к своему ужасу в некоторых старушках вдруг узнаю своих однокашниц-старшеклассниц, предмет мальчишеских вожделений и эротических фантазий… И всё размышляю: а как бы сложилась жизнь, моя и Светкина, если бы я в далекой юности разглядел и оценил ее любовь, ответил ей взаимностью? Может быть, Светка стала бы для меня тем крепким тылом, которого мне так не хватало всю жизнь, а я для нее – той опорой, «обеспечителем» быта и безопасности, которых она упорно искала? И ей не пришлось бы ни изменять, ни предавать, ни, скажем более мягко, бежать из страны, бросать тут всё, менять веру предков, если бы рядом с собой она чувствовала твердое мужское плечо? Может быть, прожили бы мы с ней душа в душу, и сейчас наш дом был полон достатка, радости и детского смеха? Как знать, как знать. Но сложилось так, как сложилось…

Вы скажете, старый осел, а что же ты не нашел свою несостоявшуюся любовь потом, после той прибалтийской встречи? Она же сказала тебе, дураку, что всегда найдешь ее в Фэйсбуке! Ха! Как же, найдешь! Ведь я даже не знаю, под каким она ней-мом или ником! Мне не ведомы ни ее гиюрская фамилия, ни голландская. Спросить не успел, а по девичей гуглить – сродни поискам в одесском бюро справок тети Цили, пережившей трех мужей, и уехавшей к четвертому в Николаев…

Светка, Светка… Вдруг ты прочтешь эту маленькую повесть о нас? Эту исповедь о нашей яркой, но несостоявшейся любви? И тогда ты поймешь, что, несмотря на все крутые повороты, ты также всегда была в моем сердце! Ведь, как мудро говорили древние, дорога, по которой ты не пошел – тоже твоя… Пусть у тебя, honey, всё будет хорошо!

Нарва-Йыэсуу – Ийзаку – Хельсинки – Москва, 2017–2022

Санька-голубятник

Санька… Его всегда все у нас звали именно так, попросту. И в детстве, когда в овальных сандалетах на босу ногу он бегал, гоняя голубей, во дворе двух новых тогда пятиэтажек, выстроенных на месте снесенных мазиловских изб. И в школе, где он стал едва ли не главным голубятником – следом за Кидяем, признанным окрестным корифеем «голубиного промысла».

Помню, старшие ребята весьма увлекались им: после уроков бежали в голубятни, к своим питомцам, меняли, продавали этих красивых, элегантных птиц, искали какие-то редкие породы… В конце шестидесятых – начале семидесятых эта особая городская субкультура постепенно сходила на нет, но голубиные клети еще прятались в тенистых углах Оврага, в зоне отчуждения железной дороги и в кунцевском яблоневом саду, описанным Гайдаром в «Тимуре»… (Его остатки на давыдковской стороне железной дороги, кстати, лишь недавно были почти полностью вырублены «багоустроителями» под прокладку «дублера Кутузовского»).

Санькины родители, да и соседи по хрущевке его увлечения не одобряли. «Опять ты притащил в дом эту заразу!» – бывало, ворчала тетя Маша, Санькина мама, когда сынок, радостно хлопая глазами, волок в родительскую квартиру на пятый этаж очередную клетку с какими-нибудь гривунами или турманами. «Имейте в виду, Марья Петровна, – вступала в разговор Софья Абрамовна из пятьдесят восьмой, – ваш отрок таки уже весь чердак под свое хобби освоил! Голубятни же есть! И ему мало? А птички ваши, между прочим, сруть и сруть на голову! Фу-фу, гадость какая…»

«Да какая же они зараза? Какая гадость?! Вы посмотрите, какой у них окрас, какие клювики, как они держат головку!» – ответствовал вымахавший за лето на две головы Санька, искренне недоумевая, отчего взрослые не понимают красоту и благородство этих сказочно великолепных и смышленых, на его взгляд, пернатых…

Санькой наш герой остался и повзрослев, когда перед призывом в армию, так же, как и многие его ровесники, в олимпийском восьмидесятом пошел на «Хруничева», где трудились отцы, познать, почем фунт рабочего лиха… Впрочем, и своего голубиного увлечения он не бросил: по выходным пропадал в Калитниках, на знаменитой московской Птичке, где у него тоже было постоянное «рабочее место».

…В армии долговязый Санька угодил в десант, а оттуда – в Афган, где, согласно официальной пропаганде, наш «ограниченный контингент» тогда усиленно рыл арыки и высаживал деревья, помогая соседям строить социализм с «азиатским лицом», а на деле же постепенно втягивался в местные межпартийные разборки и гражданскую войну, вскоре по уши завязнув в ней на целое десятилетие…

Санька вернулся домой сразу после инцидента со сбитым корейским лайнером. На дембельском кителе его под сержантскими погонами и аксельбантами красовалась медаль «За отвагу». Был он молчалив и строг. Про войну ничего не рассказывал. Выкатил друзьям ящик «андроповки», послушал дворовые новости, новые альбомы рок-групп и песни под гитару. С утра прошелся по району, посмотрел возведенные на месте снесенных голубятен новые дома. И… запил. Что раньше за ним никогда не водилось.

Скажете, эка невидаль! Подумаешь. Прибила парня гражданка, да и только. С кем не бывает? Оно, конечно. Только запил-то Санька круто. По-настоящему, по-русски. Пил до весны, не просыхая. Пил до блевотиков, до обоссушек и поваляшек. Пропил и привезенные из Афгана собранные на дембель сослуживцами чеки, и среднеазиатские сувенирные вазы да блюда, и шапку-муджахедку вкупе с черно-белым клетчатым платком-кашидой. И даже свои довоенные фотоальбомы со всеми породами голубей, которыми когда-то очень гордился…

Тетя Маша только всплескивала руками: «Слава Богу, отец не дожил видеть сына в таком непотребном виде!». Соседи сочувственно вздыхали, видя, как пьяный Санька в бушлате на голое тело ползет к себе на пятый этаж, а Софья Абрамовна, пережившая ужасы гетто, горестно шептала: «Войну, войну в себе глушит, болезный…».

…Санька прекратил пить так же неожиданно, как и начал. Тетя Маша только перекрестилась. Выйдя из запоя, Санька помылся, побрился, сходил в Покровские бани и отправился прямиком в военкомат. Там оформил нужные бумаги, взял характеристики, рекомендации, и к означенному сроку поехал в Рязань, поступать в училище ВДВ…

Уехал, как потом выяснилось, Санька надолго. Среди Санькиных друзей детства, которые повзрослевшие и погрузневшие, еще много лет, как и в школьную пору, собирались по вечерам во дворе, за доминошным столиком, или в беседке заброшенного детского сада, про него говорили – мол, женился, окончил училище, стал лейтенантом, потом старлеем… Снова воевал в Афганистане, потом после вывода оттуда наших войск, когда вместо пылающего зарубежья «горячие точки» стали появляться внутри Союза, служил в Закавказье, Средней Азии, Прибалтике…

Когда же Союз распался, Саньку видели во дворе во время похорон его мамы – Марьи Петровны, которая в одночасье умерла в очереди за гуманитаркой… Рассказывали, что Санька был с женой, в погонах капитана, худ, зол и сед… Он, словно не видел ничего вокруг себя – только беззвучно матерился и мотал головой.

Потом Санька снова пропал на несколько лет и окончательно вернулся домой после Первой Чеченской, но уже без жены и без ноги. Кроме увечья, герой нашего повествования получил и контузию. С тех пор, и раньше-то немногословный, он практически никогда больше не говорил, улыбался нечасто, трудно выживая на пенсию по инвалидности.

Санька, как это ни странно, быстро научившийся ходить на протезе, а когда было лень его надевать, с грохотом спускавшийся со своей верхотуры на инвалидной коляске, выбирался из дома изредка – только в магазин, в храм и… на кормежку голубей, которые, как в детстве и юности, снова стали Санькиной отдушиной. Только уже не породистые, редкие, а обыкновенные сизари, которыми пока что полны методично уничтожаемые пришлыми миллиардерами-урбанистами столичные дворы…

Лишь когда увечный седой ветеран кормил их пшеном или перловкой, то преображался в прежнего Саньку. Взгляд его светлел, делался осмысленным, он улыбался чистой, какой-то прямо-таки детской улыбкой.

Гастарбачьи отпрыски, которые постепенно вытеснили наших детей и внуков из хрущевских дворов по причине низкой рождаемости коренного населения, бегали за Санькой, дразнили полусумасшедшего голубятника и кидали в него снежками или комьями земли. Санька на них совершенно не обижался. Оглаживая седую бородку, он лишь улыбался, шутливо грозил пальцем и повторял на фарси: «Дрыш, бача, харам! Стойте, ребята, нельзя!»

…Санька ушел из жизни неожиданно, также, как и его мать – в одночасье, на Сретение, как раз на очередную годовщину вывода советских войск из Афганистана. Умер тихо, по-христиански, сразу после посещения Знаменской церкви близ старинной усадьбы Нарышкиных, помолившись и причастившись. Проводивший его до квартиры друг детства, тоже бывший офицер, и тоже бывший афганец, пошел ставить на кухню чайник – попить чайку (Санька после вторичного возвращения из армии спиртного больше в рот не брал ни капли) в честь христианского праздника и окончания Афганской войны, а как вернулся в комнату – прилегший отдохнуть Санька уже не дышал.

…Рассказывали, когда санитары выносили его из дому, чтобы на вызванной милицией перевозке отправить в морг, окрестные голуби долго кружили над ней, а потом целых два квартала летели до самого скорбного корпуса 51-й больницы…

Через два дня тело Саньки выносили из краснокирпичного, под цвет запекшейся крови, морга, уже положенное во гроб, к крышке которого по армейской традиции была прибита офицерская фуражка. Как старшему офицеру военкомат прислал покойному похоронную команду из солдатиков и старлея для отдания последних воинских почестей. Кто-то поднес два венка – от Вооруженных Сил и от друзей детства и соседей. На атласных подушечках поблескивали Санькины награды – орден Красной Звезды, орден Мужества, медали «За отвагу», «70 лет ВС СССР» и «От благодарного афганского народа»…

Санька лежал в своей домовине в парадной майорской форме, безучастный ко всему происходившему, с заострившимся носом, непривычно побритый начисто, посмертно даже несколько помолодевший. На лице его не читалось ни боли, ни страдания… Кто-то сказал, что покойный, вроде, даже едва заметно улыбался.

Помимо почетного караула, в последний путь Саньку провожали трое его друзей детства, сосед дядя Петя, однозаводчанин Санькиного отца по разоренному демвластью «Хруничева» да старенькая сгорбившаяся Софья Абрамовна из пятьдесят восьмой…

Когда гроб заносили в катафалк, неизвестно откуда налетели голуби. Причем их было столь много, словно они принеслись сюда со всего района! Сизые, пестрые, белые, бежевые… Были даже какие-то давно невиданные в здешних местах – хохлатые и с раздвоенными хвостиками… Голуби сделали несколько кругов над катафалком и, резко взмыв вверх, стремглав умчались куда-то к Филевскому парку…

…На следующий год на могиле Саньки, где его похоронили рядом с родителями на одном из подмосковных кладбищ, Вооруженные Силы поставили скромный памятник-пирамидку с традиционной армейской звездой в вершине. Друзья детства потом выгравировали на нем и изображение белой голубки. Красиво получилось. Я видел.

Коувола – Печоры – Москва, 2018