Текст книги "Мазиловские были"

Дядя Толя

Анатолий Петрович или для нас, пацанят из двух стоявших друг напротив друг мазиловских пятиэтажек, коротко и просто – Дядя Толя, был самым веселым и доброжелательным соседом. Для каждого – взрослого или ребенка – у него находилось теплое слово и радостный взгляд. Жил он на первом этаже и, будучи на пенсии то ли по инвалидности, то ли по старости (тогда, в детстве все люди, старше наших родителей, казались нам стариками), любил посматривать в окно, наблюдая за происходящем во дворе.

Дяди Толина квартира была угловой, и он видел любого, подходящего к дому. Уже издалека дядя Толя радостно кричал: «Тю-ю, Иван Федорович (Александр Николаевич, Олег Дмитриевич, Петр Сергеевич), здоров був! Щоб тоби добро було! Ну, що, як дела? Що нового на заводе? План-то зробили, чи що?»

Если же мимо дяди Толи пробегали ребятишки, то приветствие было немного другим, типа: «О, Грицько (Петро, Мыкола), ну, що кажешь? Як там мамка с папкой?»

Дядя Толя был родом откуда-то из-под Винницы или из-под Житомира и несмотря на то, что давно уже жил в Москве, сохранил свой мягкий певучий суржик, органично сочетавший в себе русские и украинские слова. Впрочем, он не звучал каким-то диссонансом со столичным выговором коренных, а только подчеркивал его индивидуальность, открытость и дружелюбие к ближним.

Каждый проходящий перебрасывался с дядей Толей хотя бы несколькими словами – и дядя Вова-шофер, дедушка братьев Уховых, моих товарищей по дворовым играм, и дядя Саша-милиционер с третьего этажа, и дядя Петя, токарь с «Хруничева» – папа моего одноклассника Юрки, и дядя Вася – слесарь из нашего ЖЭКа, и тетя Маша – мама Саньки-голубятника.

Не здоровалась с дядей Толей только Софья Абрамовна из пятьдесят восьмой. Маленькая и юркая, она почему-то всегда старалась незаметной прошмыгнуть мимо «наблюдательного пункта» дяди Толи, чтобы даже случайно не встречаться с ним взглядом.

Софья Абрамовна слыла во дворе немного странной. Еще девочкой она чудом выжила в гетто, а вся родня ее была расстреляна. Софья Абрамовна почти никогда не улыбалась и как-то сторонилась людей. Но я знал секрет ее улыбки. Как научил меня папа, при встрече ей надо сказать волшебное слово «шалом». И тогда тетя Софа преобразится. Она действительно молодела на глазах, улыбаясь во весь рот, гладила меня по волосам и угощала шоколадной конфетой. Странная женщина.

А дядю Толю все считали домовитым и экономным. Откуда-то со строек и свалок он тащил в дом какие-то железки и деревяшки и что-то из них мастерил. Стук его молоточка и визг пилки всегда были слышны ребятне, гонявшей во дворе футбольный мяч или шайбу.

Не гнушался дядя Толя и сбором пустой посуды – и бесхозной, валявшейся по склонам Оврага, и по откосам полотна Белорусской железной дороги после ночных посиделок местных выпивох, и присмотренной у молодежи, «отдыхающей» у доминошного столика под черемухами. «А що, хлопчики, порожние фляшки вам потрибны, або ни?»

Дяди Толина жена – тетя Оксана работала поваром в фабричной столовой, и по выходным, когда она кашеварила на своей кухне, из их окон смачно пахло разной вкуснятиной. Дядя Толя и тетя Оксана воспитывали дочь – красавицу-Ганну, волосы которой всегда были уложены аккуратным венчиком. Она была старше меня лет на пять-шесть, и уже училась в старших классах.

Ганна мне как-то помогла по математике. Из-за болезни, помню, я пропустил тему сложных уравнений, и постоянно путался в их упрощении. Ганна объяснила алгоритм упрощений четко и ясно, без лишних мудрствований. А дело было так…

Зашел я в их квартиру изначально вовсе не из-за математики. В школе к 50-летию СССР дали задание подготовить доклады и сделать иллюстрированные альбомы, рассказывающие о народах, населяющих нашу страну. Поразмыслив немного и, покопавшись в доставшихся от деда книгах на польском, украинском, я решил сделать альбом про украинцев, поскольку Польша в Советский Союз не входила.

Для иллюстрации альбома из какого-то старого географического справочника я вырезал красивые картинки, изображающие украинцев – усатого парубка в вышиванке и шароварах и задорную дивчину в цветочном веночке с ленточками. Затем подобрал несколько присланных как-то одесской родней открыток с видами Жемчужины у моря. А в книжном на Минской купил брошюрку про Львов, откуда нарезал красивые картинки с изображением вокзала и театра.

Для завершения альбомной композиции, по моему мнению, непременно требовалось еще несколько картинок с видами Киева. (Мне почему-то так и виделось фото с памятником Хмельницкому, поставленному в украинской столице в честь 300-летия воссоединения Украины с Россией). Но нигде не мог их найти, хотя обзвонил всю родню и знакомых.

– А ты сходи к Тарасу Петровичу! – посоветовала мама, – они же украинцы. Наверняка, у них есть!

– Тарасу Петровичу???

– Ну, к дяде Толе на первый этаж, – почему-то немного смутилась мама и объяснила, – он вообще-то Тарас, но любит, чтоб его называли Анатолием.

– Почему?

– Не знаю, – пожала плечами мама.

Кивнув и не заморачиваясь на поиски ответа, я побежал вниз по лестнице. Был выходной. Из их двери тянуло чем-то вкусным и доносился стук молоточка – значит, хозяин дома. Я нажал звонок.

Открыл сам дядя Толя, который, судя по его виду, видимо, был несколько удивлен увидеть перед дверью пацана.

– Тю, сусид, щоб тоби добро булы! С чем пожаловал?

Я быстро объяснил причину своего появления. Дядя Толя удовлетворенно покивал и крякнул:

– Эк, цэ – дило! Заходь, хлопче! Зараз побачим, що тоби потрибно!

Я вошел в квартиру дяди Толи. Тот чуть подтолкнул меня, мол, не стесняйся, и спросил:

– А що, твой дидусь читав по-украински?

– Ну, да, – ответил я, – и по праздникам песни украинские пел, бывало, с друзьями.

– Та ты що! – обрадовался дядя Толя. – А якие ж?

Я, поморщив лоб, вспомнил несколько – «Гей, наливайте!», «Реве та стогне», «Ты ж мене пидманула», «Несет Галя воду»… Дядя Толя заулыбался, расчувствовался и, как мне показалось, даже смахнул от умиления слезу.

– Сынку, а вот такие писни не спивали?

И он напел пару каких-то красивых, но заунывных мелодий, из которых мне почему-то запомнились фразы: «Гей, у лузи червона калина похилилася, чегось наша славна Украина зажурилася…», «Встанем, брятя в бий кровавый вид Сану до Дону, в ридном доме панувати не дано никому…». Я отрицательно мотнул головой, и дядя Толя, вздохнув, покликал жену:

– Оксана, кыцюня, пиди до мэне, у нас гости! Угости-ка хлопчика молочком! Ганна, а ты пощукай видокувку с Киёвым!

Через полчаса я выходил от дяди Толи счастливый: и с парой открыток с видами Киева, хоть и старых, пятидесятых годов, но как раз такими, как я хотел – с Хмельницким и еще с Крещатиком, по которому ехали пузатые синие троллейбусы, и с новыми знаниями. Ведь в качестве, как бы сейчас сказали, бонуса Ганна объяснила мне решение сложных уравнений.

При выходе дядя Толя похлопал меня по плечу:

– Та ты заходь до нас, Мишко, якщо що!

…И я, действительно, еще несколько раз заходил к дяде Толе, вернее, уже не к нему, а к Ганне, если у меня что-то не получалось по математике…

…Ганна вышла замуж в канун 30-летия Победы, за земляка, с которым она познакомилась в одну из поездок к родне на Украину. Свадебный стол (а свадьбу играли и в доме жениха, и в доме невесты) организовали прямо во дворе – к доминошному просто приставили несколько кухонных, и получилось очень здорово. Когда сумерки сгустились, из дяди Толиной квартиры протянули провод с лампочками, и яркий свет был обеспечен.

Старшие мужчины, помню, были при параде – на их пиджаках позвякивали боевые ордена и медали. При наградах были и более молодые – у дяди Саши-милиционера с третьего этажа блестела медаль «За отличную службу по охране общественного порядка», а на груди Толика из первого подъезда красовалась медаль «За отличие в охране государственной границы». В шестьдесят девятом Толик служил на Даманском. Гуляли весело. Под белую и красную. Под богатую закусь. Под крики «горько». С танцами под радиолу и баян, с песнями под гармошку и аккордеон, на котором наяривала моя мама…

– А ты, Анатолий Петрович, чего не при орденах-то? – вдруг спросил хозяина в перерыве между песнями захмелевший дядя Вова-шофер, дедушка братьев Уховых. – Аль не воевал?

Глаза дяди Толи блеснули каким-то непонятным мне тогда огоньком, но через миг потухли, и он, как всегда, уже улыбался и защебетал на суржике:

– Воевав, воевав, ну а якжешь! Як и все!

– Стесняешься, что ли?

– Та ни, – замялся дядя Толя, – гдей-то там воны лежат…

Но тут грянула новая песня, «тему» замяли, и свадьба продолжилась…

…Муж Ганны – Алексей поступил инженером на завод. Он был постарше невесты и уже окончил какой-то киевский институт. На заводе Алексей быстро сделал карьеру, пойдя то ли по партийной, то ли по профсоюзной линии. Через пару лет Ганна, тоже пошедшая на производство, родила двойню, и разросшейся семье дали аж две новых квартиры. Помню, первое время было даже как-то непривычно, что из угловой квартиры на первом никто не «ведет наблюдение» и не приветствует проходящих мимо взрослых и ребят…

…Лет через тридцать после описываемых событий, когда мы давно уже переехали в другой район, по какой-то оказии я оказался неподалеку от родного двора, и хоть еще Шпаликов предупреждал: «Никогда не возвращайся в прежние места…», не мог устоять от искушения пройти мимо своего старого дома. В начале нового века его еще не снесли, но изменения в пейзаже уже были значительные.

Повздыхав от ностальгии по ушедшим временам и пригорюнившись от того, как всё вокруг изменилось далеко не в лучшую сторону, я закурил и задумался. И вдруг меня обожгло – навстречу с магазинными пакетами шла такая же юркая и маленькая, только чуть сгорбившаяся Софья Абрамовна из пятьдесят восьмой.

– Шалом, тетя Софа, – сказал я ей волшебное слово.

Старая женщина вздрогнула и, близоруко прищурившись, всплеснула руками. Неожиданно узнав в незнакомом полковнике своего бывшего соседа-мальчишку, как и в те далекие годы, она расцвела в улыбке:

– Мишеле, ты ли это, друг мой? О, какой вы стали солидный, важный…

Я помог донести ей покупки и долго за чаем (не мог отказать ей от удовольствия принять гостя и, как и в детстве, угостить конфетами) расспрашивал, что с кем из соседей стало, и как сложились их судьбы…

Послушав ее рассказы, уже прощаясь, я вдруг вспомнил про дядю Толю и его семью и поинтересовался, что с ними стало.

– Старики умерли, – ответила Софья Абрамовна, – Ганна, как времена изменились, ушла с производства в бизнес, а Алексей, как при коммунистах был начальником, так и при демократах им и остался. В мэрии потом где-то работал или в префектуре что ли. Говорили, похоронил тестя с тещей на каком-то престижном кладбище – Кунцевском или Троекуровском, точно не знаю…

Я покивал, в дверях же, наконец, решился спросить:

– Тетя Софа, а почему Вы никогда не здоровались с дядей Толей?

– А ты разве не знал? – удивилась Софья Абрамовна, – Мы же с Тарасом из одного местечка. Он у нас был полицаем. Потом сидел. По хрущевской амнистии вышел. Представляешь, каково было вновь встретиться с ним в Москве? Я, конечно, во время войны была девочкой, но мне кажется, он меня тоже узнал… Сюжетец, да? Такие вот замысловатые узоры рисует иногда Творец…

Петрозаводск – Москва 2021–2022

Гриша Жаботинский

1

Вообще-то фамилия Гриши была другой, но тоже вполне себе еврейской – то ли Гриншпун, то ли Гринберг. А может и Гольдберг. За давностью лет точно ее не припомню. Да и не звал его по фамилии никогда и никто, кроме, наверное, учителей в школе. «Жаботинский» да «Жаботинский», или коротко – «Жиба», ну или по имени – «Гриша».

Гриша жил где-то в кооперативных домах на другой стороне улицы, наискосок от наших хрущевок. Учился тоже не в нашей, а в соседней школе, ближе к «Пионерской». Жаботинским же его прозвали еще в младших классах, на рубеже шестидесятых-семидесятых. Но не в честь одного из основоположников сионизма – Владимира, как мог кто-то подумать, а в честь тогдашнего рекордсмена-штангиста в супертяжелом весе – Леонида.

Дело в том, что с самого «нежного» возраста Гриша стал выделяться среди сверстников своими габаритами и массой. Поэтому Гришины родители (его папа и мама работали инженерами то ли на «Хруничева», то ли на ВИЛСе) выбрали для него не какой-нибудь типичный для еврейских мальчиков вид спорта вроде шахмат или «престижного» тенниса, а тяжелую атлетику.

На занятия, куда-то в центр, Гришу поначалу возила его бабушка. (Помню, как они шли к метро, и старушка, тоже, кстати, крепкая телом, легко несла за внучком баул со спортивными причиндалами). А потом, как Жиба немного подрос, сам стал ездить – в советское время ребятня быстро становилась самостоятельной.

Да и родители наши совершенно не опасались отпускать своих чад одних в любой конец города – в спортсекцию на стадион, на кружок в дом пионеров, на футбольные или хоккейные матчи, в кино или парк культуры. Ибо от злодеев и хулиганов советское общество бдительно охраняла доблестная милиция, а про террористов, педофилов, грабителей-гастарбайтеров да «черных» трансплантологов тогда никто и слыхом не слыхивал.

Соответственно, и наш «районный Жаботинский» спокойно тягал штангу все школьные годы. Достиг ли он каких высот в тяжелой атлетике, поставил ли какие рекорды для своих возрастных и весовых категорий? Не знаю, а врать не буду. Только к выпускному Жиба представлял собой глыбу под метр девяносто из мышц и упругого мяса полтора центнера весом. Коротко стриженная Гришина голова практически сразу переходила в корпус, при полном отсутствии того, что обычно называют шеей.

Колоритную внешность Жибы однокашники использовали на школьных вечерах, концертах и КВН. Гриша изображал конферансье. (Мероприятия иногда были межшкольными, поэтому кое-что я видел сам). Достаточно было одного Гришиного появления на сцене, одетого в специально пошитый под его размер смокинг с бабочкой, чтобы зал принимался гомерически хохотать – и учителя, и школьники, и родители, и приглашенные гости.

Когда же наш Жаботинский с самым серьезным видом начинал объявлять выступающих, публика от смеха просто за животы держалась. Коронным артистическим номером самого Гриши было жонглирование гирями – теми самыми, пудовыми. Тут все совершенно искренне и горячо аплодировали атлету-силачу…

В общем, типичный добродушный былинный великан. Так и хочется сказать – Святогор, Илья Муромец или, там, Добрыня Никитич с Алешей Поповичем. Но те, вроде как, были русскими, или, согласно новейшим изысканиям киевских ученых, «украинцами». Жиба же даже в ходе занятий спортом за ростом мышечной массы не утратил умное еврейское лицо с глазами, отражающими «всю скорбь земли», и весьма дружелюбный нрав. Впрочем, если повнимательнее почитать древнерусские былины был и в них персонаж, похожий на нашего героя обликом и национальностью – Жидовин-богытырь…

Что касается дружелюбного нрава, то наиболее ярко его отражало Гришино хобби – рыбалка. Самое, наверное, тихое и безобидное увлечение, сродни разве что сбору грибов и ягод. В выходные Жаботинского можно было видеть на Москва-реке, Мазиловском пруду и на Фильке, за запрудой, где в те времена еще водилась какая-то рыбешка. Часами он мог сиживать с удочкой, чтобы к своему восторгу выловить двух карасиков или плотвичек для скармливания соседским кошкам.

В дворовые мальчишеские игры Жиба не играл: ни в футбол, ни в хоккей, ни в «пекаря» – местную разновидность городков. Всему виной была его силища – клюшки и палки ломались в его руках, как спички, при малейшем нажатии, а мячик подчас натурально лопался от Гришиного удара!

По этой же причине не «гулял» Жаботинский и с барышнями. Боялся, как он говорил, «ненароком придушить при объятиях». Когда у всех нас заиграли гормоны, и мы стали пропадать по ночам в Филевском парке, Кунцевском саду (ныне почти сведенному чужаками-«хреноваторами») или в Мазиловском овраге, сидя в смешанных мальчишеско-девичьих компаниях под гитару или у костра на речке, на бревне у Пруда, Гриши среди нас никогда не наблюдалось.

Что же касается учебы, то учился Гриша хорошо – гены. Поэтому после школы без особых напрягов сдал экзамены в один из технических вузов – то ли в МИФИ, то ли в МИРЭА. Туда представителям «богоизбранного, но вечно гонимого народа» при Брежневе поступить было попроще, чем, скажем, в МАИ или «Бауманку». К тому же Жаботинскому помогли его спортивные «корочки» – норматив КМС он выполнил еще в девятом классе.

Всё бы хорошо, но была у Гриши одна слабость. Вернее, даже не слабость, а особенность: Жаботинский совершенно не умел пить. А пить в ту эпоху приходилось всем и помногу, включая даже не сильно преуспевших в этом искусстве иудеям. Ибо ни одно мероприятие советских времен, начиная от крестин, дней рождения, кончая поминками, не говоря уже о свадьбах и дружеских пирушках, не обходилось без спиртного.

Спиртного же до горбачевской антиалкогольной кампании, в магазинах было навалом. На полках было абсолютно всё, на любой, даже самый изысканный, вкус. Алкоголь был представлен и отечественным производителем из всех пятнадцати республик, и импортом из стран социализма, и экзотикой из дружественного «третьего мира», а иной раз и вполне «буржуазными» напитками вроде французского коньяка или шотландского виски. Как это ни покажется странным нынешним молодым, выбор и качество алкогольной продукции в брежневское время был куда лучше, нежели даже ныне, ну или вернее – до санкций.

Гриша, разумеется, тоже всегда «поддерживал компанию» в алкогольном вопросе. Но ввиду комплекции нашего Жаботинского, дабы захмелеть, ему требовалось не просто много, а очень много спиртного. Но если литраж позволял, то и результат был налицо – коли Жиба напивался, так напивался, а пьяный делался абсолютным чайником! Это в конце концов его сначала подвело, а потом и вовсе сгубило…

2

…Однажды в середине восьмидесятых, в последнее перед «перестройкой» изобильное лето мазиловская молодежь как-то допоздна засиделась в одном из дворов. То ли слишком громко разговаривали ребята в результате потребления портвейна, то ли затянули что-то из «Машины времени» от переизбытка чувств, не знаю. Только в целях борьбы с шумом кто-то из жильцов соседних пятиэтажек вызвал милицию, дабы молодежное собрание разогнать, как матрос Железняк Учредиловку.

Милиция явилась в лице участкового дяди Саши, «вечного» майора, и какого-то, пожилого старлея – видимо, его коллеги с соседнего участка. Оба стража порядка были также изрядно навеселе. Скорее всего, милиционеры сами сидели да выпивали в опорном пункте. Но как бы им ни было неохота отвлекаться от процесса, не среагировать на сигнал они не могли – служба!

То да сё. Вспыхнула словесная перепалка, которая, как пишут в протоколах, быстро перешла в рукопашную, поскольку стороны не нашли взаимопонимания. Численное превосходство было у молодежи, и правоохранителей отогнали – намотанными на руки «по-флотски» ремнями. (У подрастающего мазиловского пролетариата нравы были самыми что ни на есть революционными).

Но рано торжествовали победители. Ретировавшиеся ветераны вскоре вернулись с подмогой в виде наряда из отделения. Когда молодежь завидела подкативший во двор «воронок», откуда стали выскакивать краснофуражечники с дубинками, то враз бросилась врассыпную, стремясь укрыться в кустах Оврага или жилом массиве. Ибо последствия отлова были очевидны даже для самых захмелевших. Замешкался только один Гриша, который в тот вечер, на свою, беду также присутствовал на молодежной сходке.

Жиба в принципе рванул со всеми, но масса тела и хмельная тяжесть в ногах не позволили ему далеко оторваться от преследователей. Запыхавшись, он остановился возле одной из пятиэтажек, став спиной к подъездной двери. Без труда разметав двух нападавших, оставшихся в отключке, третьего не тронул, поскольку узнал в нем дядю Сашу. Жиба просто приподнял участкового, как пушинку, и посадил на козырек подъезда. Но тут подоспела вся погоня, и Гришу повязали…

Буквально на следующий день, когда Жиба еще парился в «обезьяннике», его заочно вышибли из вуза и комсомола – милицейские «телеги» такого рода шли молниеносно, да и национальность, чего уж там, также явилась «отягчающим обстоятельством». Заодно Гришу выгнали и из спортсекции (несмотря на учебу, занятия тяжелой он не прекращал). Таким образом, первый же серьезный пьяный залет обернулся для Жибы полной катастрофой – крушением всей его привычной жизни и планов на ближайшую пятилетку…

Чтобы Гришу не посадили, (а дело стали шить сразу и, как говорится, в полный рост), родители Жаботинского из лучших побуждений решили отмазать сына по «дурке». К тому же, посчитали они, раз уж его вышибли из вуза, через адвоката отмазывать будет не с руки. Ведь в случае успеха предприятия маячил осенний призыв в армию, а на дворе, напомню, стоял предперестроечный год, так что перспектива оказаться в Афгане для исполнения «интернационального долга» у любого призывника была более, чем очевидной.

В общем, благими намерениями бедолагу определили в печально известную клинику – «пятнашку», где из здорового и умного парня за полгода лечения галоперидолом и аминазином успешно сделали дурака. Не совсем, конечно, круглого, ибо полностью интеллект Жиба всё же не утратил, но о дальнейшем получении высшего образования и какой-то серьезной работе можно было забыть…

Впрочем, мышечная сила при Грише осталась, поэтому Жиба стал работать грузчиком. Сначала в снесенном ныне мебельном на Тарутинской, а потом в продуктовых – на Кастанаевке и Малой Филевской. Остался при парне и его, в общем-то, добрый нрав. Ко всем окружающим он продолжил относиться вполне дружелюбно, исключив из списка лояльности, пожалуй, только врачей и милиционеров, которых Жаботинский старался обходить стороной… Поскольку ровесники уходили в армию, заканчивали институты, обзаводились семьями, переезжали в другие районы, да и из-за фактического прекращения умственного развития Гриша постепенно сменил компанию. Он начал общаться с подрастающей сменой – ребятней лет на восемь-десять младше его.

Используя опыт школьного конферансье, иногда подрабатывал у знакомых рокеров на «Горбушке», объявляя выступления рок-групп на концертах. Гришу стали узнавать не только в своем районе. С ужесточением же горбачевских антиалкогольных гонений, Жиба сделался еще более популярным, поскольку, будучи гастрономным грузчиком, мог без очереди доставать ставшее дефицитным спиртное, а затем, по мере «вступления перестройки в решающую фазу», и еду. В благодарность подростки щедро наливали ему, и все вечера и выходные Гриша стал коротать на склонах Оврага. Рыбалку он забросил, а затем и работу, называя себя на евангельский манер «Расслабленным»…

На рубеже восьмидесятых-девяностых на фоне стремительного развала всего и вся родители Гриши засобиралась на родину предков. Но сначала у отца возникли трудности оформления документов из-за наличия секретности, а потом вдруг неожиданно заболела Гришина мама – женщина буквально сгорела за пару месяцев от агрессивной формы онкологии. Гриша, который за приятными хлопотами было воспрянул духом и даже начал учить иврит, понятное дело, снова загрустил и подналег на «расслабляющее» еще круче. Но при этом в милицию, как это ни странно, больше не залетал.

Лишь раз как-то безлюдным вечером на «Пионерской» повздорил с дежурившим там сержантом. Правоохранитель сдуру привязался к выпившему Грише, в хмельной голове которого щелкнул тумблер и сработал инстинкт самосохранения: «милиционеров не трогать». Но чтобы страж порядка отстал он него, парень продемонстрировал свой военный потенциал и серьезность намерений. А именно – легким движением руки снял с петель пару метрошных дверей и аккуратно уложил их в штабель. Сержант всё понял правильно и поспешил укрыться в милицейской комнате в вестибюле без вызова подмоги.

3

…Шли годы. Менялась страна, менялся город, менялись люди и их социальные отношения. И не в лучшую сторону. После буржуазной контрреволюции девяносто первого повзрослевшие мазиловские подростки, те самые, которые выпивали с Жибой, подались частью в бандиты, частью – в милиционеры. Другой альтернативы новая «демократическая» власть молодежи не предоставила.

Гриша снова пошел работать, но поменял профиль. Помните, у Успенского? «Крокодил Гена работал в зоопарке крокодилом». Так и наш Жаботинский стал работать… Жаботинским. Вернее, «демонстратором потенциальной силы». Кунцевские братки (в числе которых, ясно, оказались и пацаны из Мазилова) начали приглашать Гришу за «авторитетный вид» на всякие «стрелки» и «разборки», а также для склонения неуступчивых коммерсов под «правильную крышу».

Задачей Жибы было просто посидеть в машине или, если «тёрки» осложнялись, выйти из нее и показать себя противнику. Гриша был хорош и внушителен. Здорово похожий на телохранителя Антибиотика из «Бандитского Петербурга», в спортивном костюме или в специально привезенной ему «под размер» из Турции кожанке с выданной напрокат массивной золотой цепью вокруг бычьей шеи одним своим выходом на авансцену он «обосновывал» правоту «наших» и наводил ужас на «чужих» – бандосов и барыг-коммерсов…

Со спиртным Жиба совершенно завязал, поскольку братки выпивать во время «дел» категорически запрещали, а дворовые компании ввиду перемен в общественной жизни сами собой распались. Но как-то теплым осенним вечером Гриша вдруг позволил себе «расслабиться» и тряхнуть стариной. После какой-то «разборки» в Рублеве, не сменив бандитского прикида на цивильное, он закупил водочную батарею и расположился прямо на склонах Оврага. Сначала тихо выпивал один. Затем одиночество ему наскучило, и Жиба стал предлагать присоединиться к нему припозднившимся мазиловцам, спешащих до темноты домой.

Представляете картину – в сгущающихся сумерках из-за кустов к какому-нибудь интеллигенту или чувствительной дамочке вдруг вываливается двухметровый полуторастокилограмовый громила без шеи, самого что ни на есть бандитского вида с бутылкой «Распутина» в руке и предлагает свое общество? Тут и мужик родить запросто может! Короче, кто-то из напуганных патриотов позвонил по «02».

На Гришину беду по вызову прибыли не местные (в отделении Жаботинского, как проходящего по учетам, понятное дело, знали), а муниципальные. Гриша, хоть и был изрядно поддатым, но, памятуя о негативном опыте, сдался сразу. Обрадовавшись Гришиному бандитскому виду, милиционеры решили, что взяли какого-то «авторитета». Но поскольку богатырь не оказывал никакого сопротивления, наручники на него надевать не стали и просто под автоматами (тогда это уже не было в диковинку) повели к «воронку».

Там при свете уличных фонарей, прежде чем запихнуть задержанного в кузов, Грише учинили обыск. Отобрали всё, что было в карманах, включая мамину фотографию – сентиментальный еврейский сын после смерти мамеле всегда ее носил у сердца. Это полисмены сделали напрасно, поскольку Гриша на власть обиделся и попытался силой вернуть дорогую ему карточку. Дальнейшее можно не описывать, дабы поберечь нервы читателей. Если кратко, беднягу сначала попробовали скрутить и без затей замесить, но когда поняли, что это не удастся, банально всадили в него пару очередей из «Калаша», бросив умирать на улице… Но богатырь-Жиба прожил еще два дня, и скончался от ран лишь в больнице, куда его отвезли сердобольные прохожие, успев рассказать о случившимся с ним…

В лихие девяностые беспредел со всех противоборствующих сторон был в порядке вещей, так что подобные инциденты никого особо не удивляли. Гришин отец попытался было поискать правды, обратившись за помощью к знакомым адвокатам-евреям (один из них жил в нашем дворе, и от его сына мы, собственно, и узнали некоторые подробности трагедии), но прокуратура признала применение оружия обоснованным.

Проводить «районного Жаботинского» в последний путь пришло довольно много народа – и его одноклассники, и сверстники, и работники магазинов, и подросшая молодежь. Был венок и «От братвы». Гришу похоронили на иудейской части Востряковского кладбища, рядом с его мамой. Жития ему было ровно тридцать три года. Возраст Христа…

2022