Текст книги "Собрание произведений в пяти томах. Том 5. Двадцать первый век"

Номер телефона

Я у них родственником.

Они обе экономят деньги. И правильно.

Дочь в Германии, а мама уже плохо слышит.

Мы уже ей покупали слуховой аппарат.

Я уже его цеплял на себя. Чтоб показать в действии. Регулировал на себе. Потом вставлял ей в ухо. Ей очень понравилось, но носить отказалась.

А тут дочь, попавшая в Германию по состоянию здоровья, зная состояние здоровья мамаши, позвонила мне и быстро продиктовала свой телефон, чтоб мама ей позвонила.

И сэкономила этим огромные деньги.

Я взялся сообщить этот телефон ее маме, своей родственнице, отказавшейся от слухового аппарата категорически.

Здоровье уже не то…

И дело не в том, что я не могу кричать. Когда вырубается микрофон, а в зале полторы тысячи, а тебе нужно еще заглушить смех, чтобы сказать дальше – я с этим справлялся.

Но там же не переспрашивают.

И для них это не так важно…

Ну пропустит букву, спросит у соседа.

А здесь мы оба понимали, причем она тоже понимала…

Причем я говорю из Одессы.

Дочь в Германии.

Она в Москве.

И я не могу поехать и вставить ей в ухо аппарат.

Эта там одна.

Эта тут одна.

Эта там ничего не понимает по-немецки.

А эта здесь ничего не слышит по-русски.

И я их должен связать.

В больнице в Германии все в порядке, и питание четыре раза в день, и меню, как в ресторане – только жидких четыре выбора, и уколы – укус комара, и чистота… Но телефонный номер у них – пятнадцать цифр плюс сказать «плииз» плюс номер палаты «111» сказать уже по-английски, потому что по-немецки сказать… во всей Одессе…

Ну разъехался народ.

Английский оставшиеся как-то выучили по этикеткам.

Я же тоже не могу о здоровье передавать через Одессу из Германии.

Через мужчину не все передашь. Он искажает все равно…

Так что… Какой выход? Ну какой?..

Это уже сейчас, когда восстановился голос, я вдруг подумал, что можно было кому-то переслать по почте номер такой печатными цифрами. Слова по-английски русскими такими большими буквами, зуммер описать словами на бумаге.

Я, к сожалению, пытался устно объяснить, что не подряд, а через этот зуммер.

Вот там у нас первая стычка и произошла… Причем она даже не поняла, что я обиделся. Попытался объяснить, за что я обиделся, а потом продолжал номер диктовать…

Вот лучше было бы ей все это написать, послать кому-то факсом, чтоб ей занесли. Об этом я подумал дней через пять. У меня голос до сих пор не восстановился.

И кстати, только что… Ну только что… Я вспомнил… Она же не открывает посторонним, потому что не слышит дверной звонок.

Это я должен был из Одессы ей звонить, чтобы она открыла дверь, и объяснить, кто придет, что принесет и как этим пользоваться…

Друзей таких близких и терпеливых у меня не осталось, а нагружать посторонних… Нет… Есть какие-то рамки… Даже если он мне чем-то обязан. Нет… Значит, я все делал правильно.

Там телефон 8-10-49-208-309-46210, добавочный 111.

Вот этот добавочный, конечно…

Он меня, собственно, и вырубил.

Самого меня.

Аккумулятор в трубке садился дважды.

Ей хорошо, она на проводе.

А у меня радиотелефон.

Я бы на проводе не потянул.

Меня уже на шестой цифре мотало по квартире, било об стекло.

Я потом уже, когда очнулся, смотрю – холодильник открыт… Кофе с окурками… А я не курю… Я его в пепельнице заварил… Что-то ел вроде, уже не помню… Газ включен… Вот ужас… Ну, правда, не полностью… Кот несчастный… И, конечно, вырваны розетки… И телефон, и электричество…

Она же за границу никогда не звонила.

Она и в другой город не звонила.

Экономия всё, и аппарат у них старый, как ридикюль.

И район стал уже центральным…

Ну они там живут уже сто лет.

У них еще диском набирают.

Она говорит, что в кнопочном ничего не слышит. Да…

А в этом слышит, видимо…

Да…

Где-то на восьмой цифре у нас погас свет.

В Одессе вырубают веерно.

Так что я перезванивал через час.

На пятнадцатой опять погас свет.

У нас два раза в сутки веерно…

Сейчас прохожу по улице – все здороваются.

Немецкий номер мне кричат.

Слышно было по всей Каманина.

Аж в первых домах.

Дети смешнючие, особенно этот «плииз», потом «ван-ван-ван».

И когда я выкрикивал «ноль двести восемь»…

– Не ноль двести и восемь, – кричал я, – а просто ноль двести восемь. (Это дети мне рассказали.) Ноль два ноль восемь, – кричал я.

– Нет, не ноль два нуля восемь. А раньше ноль, потом два, потом ноль и только потом восемь.

– Почему потом? – кричал я. – Не потом набирать, набирать надо сразу. Не надо раньше. Нет, ноль два ноль восемь. Это не три нуля… Это ноль, потом ноль, потом восемь.

И тут я вспомнил, что первый ноль набирается только внутри Германии.

Снаружи его нет.

Вот тогда я, наверное, и заварил кофе в пепельнице…

Да…

Пить я начал на шестой цифре. Как все, по чуть-чуть.

А вдрабадан ушел, когда просил ее повторить, что она записала…

Нет… Я и сейчас… Уже столько дней прошло… Даже не знаю, что это было… Какая-то глубокая депрессия…

Я сейчас не могу не выпить.

Как вспомню ее вариант…

Восемь – один – десять – ноль – два нуля – двести.

Потом восемь – три нуля – девять – сорок шесть. Потом двести.

Потом зуммер…

Она думала, что «зуммер» – это фамилия, его надо пригласить. Потом сказать «плииз» зуммеру и в конце «ван-ван-ван».

Да… Это «ван-ван-ван»…

Самое главное, что она куда-то звонила.

С кем-то говорила.

Спросила, как там себя чувствуют.

Там сказали: «Хорошо».

Спросила, когда приедут, там сказали: «Скоро». С кем она говорила, не знаю.

Они сейчас обе в Москве, благодарят меня.

О немецкой больнице рассказывают с восторгом.

Но эмигрировать больше не хотят.

Она с собой несла три радости: приезд, пребывание и отъезд.

– Вы к жене равнодушны?

– Мне вообще люди не нравятся.

Что ты его ведешь в кино?

Там зажжется экран – и каждая лучше тебя.

Веди его в парк.

Акула в Севастопольском океанариуме ест шоколадные конфеты, танцует на хвосте…

Унижается.

Нам в зоопарке приказывают: добейтесь, чтоб у вас слоны размножались.

Я говорю: как они в таких условиях могут размножаться?

Слон дореволюционный.

Слонихи нет.

А вы добейтесь.

И мы добились…

Но они не размножаются.

Я так скажу: добиться можно – заставить нельзя.

В клубе знакомств силами самих несчастных проведена проводка и вымыты полы.

– Чего это они всю Одессу перекопали?

– Метро ищут.

Я – за любовь.

Но когда это происходит под большим свисающим куском штукатурки – это не любовь.

Шел суд над директором филармонии, которая находилась в долгах.

Суд в филармонии.

Дима Козак сказал: «Надо было во Дворце спорта судить и продавать билеты, может, из долгов вылезли бы».

Жара – плюс тридцать семь. Поезд шел сорок четыре часа вместо тридцати. Вопрос к проводнице:

– Как люди перенесли жару в вагонах без кондиционеров?

– Ой! Людям было плохо. Ой, плохо! Люди падали в обморок. У людей были сердечные приступы. Людей в буквальном смысле откачивали. Я уже не говорю о пассажирах.

Я не та касса, которая не дает сдачи.

– Ей было тридцать девять.

– А! Тридцать девять! Такая молодая!

– Тридцать девять – температура. Ей двадцать восемь.

В Одессе когда-то было столько интеллигенции, что когда один спрашивал, который час, – трое отвечали: «Спасибо».

Но были бережливы.

Когда одна старушка спросила, который час, ее подруга одернула:

– Вот же у меня часы.

Та сказала:

– Спрячь! Еще пригодятся.

До того напились, что сработала сигнализация.

– Алло! Это ты? Запоминай: сегодня в восемь у банка. Ты подходишь к милиционеру и набрасываешь на него петлю. Я затыкаю рот. Ты берешь его пистолет, вскакиваешь в машину…

– А кто это говорит?..

– А Игоря нет? А когда Игорь будет?.. Хорошо…

Когда я работал в порту, самое печальное было сравнивать себя.

Ты бегаешь, а пароходы стоят.

А когда остановился ты – уходят они.

В Африку, в Индию, в Сингапур.

А ты стоишь, где стоял.

И только смотришь и не понимаешь или понимаешь.

Сумерки обещали вечер.

Вечер обещал ночь.

И ничто не предвещало утра.

– В Кремль не опаздывают. Если вы опоздаете, вас не впустят, представляете?

– Да. Представляю. Вот как впускают, не могу себе представить.

Англичанин довольно сносно говорил по-русски.

Но оказалось, что это мат.

Смеяться и плакать

Тишина

Как все устроилось, и не предполагал.

При таком обилии изображений – нечего смотреть.

При таком количестве радио – нечего слушать.

При таком количестве газет – нечего читать.

Вот и славно.

Проступают голоса людей, скрип снега, вопли тронутых авто.

Внутри закрытых кранов куда-то течет вода.

Наверху вечно и мучительно сверлят.

Подо мной страдают от моих шагов.

Мусоропровод грохотом провожает кого-то вниз.

Эти скрипы, вопли, стуки и лай называются тишиной.

Мы шли к этой тишине через всю телеканализацию, катастрофы, вой «скорой», визг тормозов, стрельбу, сексуальные и больничные стоны. Через аплодисменты парламента, предвещающие кровавое обострение. Через нескончаемую войну на Кавказе, через падающие небоскребы, через предвыборные грязи, через десятки комментаторов, придающих однозначному многозначительность. Через тоскливую сексуху, через чужую дебильную личную жизнь.

От чего молчание кошки кажется остроумным.

И все это как бы по нашим заявкам.

И все это для какой-то нашей радости.

Мы прошли через унизительные игры «угадаешь букву – дам денег».

Мы видели чужую жадность, похоть, предательство.

Розыгрыши людей с участием настоящей милиции.

Попробуй тут не разыграйся.

Мы прошли через споры обо всем, кроме того, что нужно: как жить и как выжить.

Чужая ненависть к мужу и жене лезет в нашу кровать.

Политические обозреватели бессмысленно уязвляют всех. Диким воплем заблудившегося перечисляют события недели, известные всем. Только узнайте меня! Запомните меня! Я буду комментировать криком, воплем, подтрунивая, подхихикивая, подпевая, подвывая – только запомните меня!

Мы прошли через диспуты, глубина которых ограничивается дном кастрюли, а в концовке одна великая фраза: «Наше время истекло».

Это главный вывод всех дебатов.

Истекло их время.

Они говорили, говорили и, не попав на мысль, вывод, пожелание – на то, что ждешь от нормального человека, чтоб понять, ради чего он это затеял, – перешли к тому, ради чего их время кончилось – на перхоть, прокладки, трупы и пистолеты.

И как будто оно и не начиналось.

Что же я привязался все к тем же?

Да не к ним – к той жизни, что начинается после восемнадцати ноль-ноль, без искусства, без выдумки и без таланта.

В газетах, о которых нельзя сказать плохого слова, самое заметное – письма читателей.

Там жизнь, ум, лаконизм – наслаждение.

Газета, которой нечего сказать, – толще всех.

Заголовки в стихах и анекдотах.

Девицы задают вопросы звездам: как спали, чего ели и о чем вы бы себя сами спросили, если бы я иссякла?

Нельзя критиковать радио, нельзя ругать газеты, и они дружно желтеют.

И впервые нам становится понятно, как в условиях конкуренции они становятся одинаковыми.

Вот вам нельзя умываться грязной водой.

Нельзя есть пережеванное.

Я не верю, что это по нашим просьбам.

Даже если это так, я не буду искать другую страну.

Я просто подожду.

Я все выключу и подожду.

Все займет свое место.

Тупой должен слушать тупого по специальному тупому радио.

И такое радио будет или уже есть.

Темный пусть хохочет на своем канале.

Озабоченный пусть мается ночами с пультом в руках вместо жены.

Кто ненавидит своего мужа – пусть ищет свой канал.

Остальных просят обождать.

Если меня не подводит интуиция – кроме секса, почесухи, политики и Ирака что-то должно быть еще…

Даже что-то уже было.

Как это все называлось?

То ли талант.

То ли интеллект.

То ли порядочность.

То ли вкус.

Ведь и те, кто хохочет, чувствуют, что чего-то не хватает.

Как бы сформулировать, чтобы поняли все…

Или не стоит, если все?..

К чему тогда стремиться?

Может, оставить что-то непонятное, там теорию относительности или чеховскую грусть и одного человека, чтобы побыть с ним.

Чтоб посмотреть мир его глазами, послушать его ушами и прогуляться с его сердцем.

А я люблю просто смеяться

– Михал Михалыч, я так люблю смеяться. Я использую любой повод, чтобы смеяться, а чуть больше – и хохотать.

Так что вы в себе не сомневайтесь.

Мы разницу чувствуем.

Просто посмеяться хочется.

Хочется – и мы хохочем над чулком на голове, над пародиями, над кривлянием.

Мы же не думаем, как вы: это смешно, это не смешно.

Если бы нам платили за прослушивание, никто бы и не улыбнулся.

Хохотать можно, только если за это платишь сам. И когда хочешь хохотать, когда все обрыдло и ты идешь развлекаться, и ты благодарен любимому артисту.

Пусть говорит, пусть штаны снимает, пусть похабничает.

Лишь бы не грустить, лишь бы не думать, не вспоминать август.

Хватает всего, Михал Михалыч.

А вы что, не видели людей: палец покажи – обхохочется. И со слезами и с судорогами.

Но предварительно надо сказать: «Граждане, это – комедия».

Люди, может, и сами поймут, но вначале много времени потеряют и актеров обидят лицами…

Или сразу сказать: «Сейчас будет грустное», – чтоб кто-то не захохотал.

Он не тупой, просто он с работы пришел, а не с репетиции.

Он весь день за баранкой, он не обязан с лету раскусить.

Вы его честно предупредите.

Не стесняйтесь.

Может, жена у него сразу схватила, она посвободней, а он молчит.

И ей за него стыдно.

Она его щипает. А он от щипания еще натужнее становится.

Вы на публику никогда не обижайтесь.

Мало ли кто откуда пришел.

Который с репетиции – врубился сразу.

А тот, кто из операционной – тупо сидит, хоть и хирург.

Он очень хочет посмеяться.

Дайте ему, помогите ему, подскажите ему, повторите ему.

Помедленнее.

Он даже насмешке над собой рад.

Они же вас любят.

Не раздражайтесь.

Тот, кто не смеялся, запомнит ваше слово.

Тот, кто хохотал, запомнит вас.

В зале смеются одинаково, а дома говорят по-разному.

Но как все любят хохотать!

И особенно я, Михал Михалыч.

Я любой повод ищу.

А найдя, хохочу на всю катушку…

Вы ведь тоже, правда, Михал Михалыч?

– Нет, моя любимая. Я как раз люблю плакать, а чуть больше повод – и порыдать. Но что мне делать, если от этого все смеются…

Под шапками

Под многими и разными названиями я жил.

Часть жизни – «идущий на медаль».

Потом – «комсорг веселый».

Потом – «сменный механик-юморист».

Потом – «красивые волосы».

Потом – «артист на производстве».

Потом – «бабник».

Потом – «Мишка-хохмач».

Потом – «Ты смотри, сколько он имеет. Это что, ему Райкин плотит?.. А кто – государство? Ты смотри… За эти хохмы… Да я б гроша ломаного… Ну, им виднее. Может, он еще стучит на кого?»

Потом я долго был «не писатель».

Потом – «одесская скороговорочка».

Потом – «провинциальный хохмач». «И что он имеет против нашего народа?»

Потом я был русофобом, потом антисемитом.

Потом – «самый народный».

Потом – «феномен, но не писатель».

Потом – «наш популярный сатирик».

Потом – «наш известный сатирик».

Потом – «да какой он сатирик – дешевый хохмач!»

Потом – «некий символ».

Потом – «доперестроечный гений».

Потом – «сальные шутки сальным ртом».

Потом – «перманентно пьяный выползает с бокалом и лезет в объектив».

Потом – «гениальный затачиватель каменных стрел». «Допотопный гений».

Потом – «поразительно, как у него всё это не кончается?»

– Что?

– Да всё это!

– Он знаменитый?

– Какой знаменитый? Известный.

Потом – «Его забудут еще до того, как меня в школах начнут изучать». «И как ему не стыдно, что на него так смотрят?»

– Как?

– С обожанием.

– А что он должен?

– Ну как-то прекратить. И пусть мой сосед им гордится, если ему больше нечем.

Потом это – «читать глазами невозможно».

– А чем?

Потом – «поверхностная дешевка».

Потом – «что он несет, если его не понимают?»

– Кто?

– Люди.

– А что там понимать?

– Да на хрен… Я лучше поржать пойду!

– А где ты будешь ржать?

– Да в Кремлевском… Там этот… Против Америки…

Вот так и колебался от поверхностного хохмача до «Не пойду я на него. Там думать надо. Потеть».

Такие вот колокола.

И я все это сижу слушаю.

Конечно, пусть говорят.

Конечно, пусть спорят.

Но я-то это все переживаю.

Благодарность

Самое мерзкое чувство – благодарности.

Приходится его чувствовать.

Приходится благодарить.

Действительно – тебе подарили, тебе посвятили, для тебя работали и привезли.

И вот ты, получив эту коробку, ходишь дней десять благодарный. Мерзкое состояние… И надо звонить и отмечаться. Даже если там не хотят, но ты-то благодарен. Ты обязан.

Другое дело – обида, – полная противоположность благодарности.

Святое чувство. Наслаждение.

– Меня забыли. Не звонили. Не поздравили. Все молчат. Они не спрашивают, где я… Вы что, не видите, что меня нет? Вы что, не слышите, что я молчу? Вы не могли хотя бы весточку-звоночек-цидульку-малявочку-письмецо-записку. Мол, так и так. Мол, любим-помним. Я уже не говорю о подарке. Я не скажу, о чем мечтал. Я не желаю видеть эту коробку. Всё! Я обиделся.

Мне сладковато больно.

Я пробую кончиком языка.

Я расшатываю и страдаю.

Я ковыряю пальцем ранку.

Я не даю ей зарасти, срываю корку. А под ней опять… Опять…

– Как они могли?

Нет. Как они могли…

Уже одно то, что я это предвидел.

Я знал, с кем имею дело.

Ну и черт с ними.

И черт со мной.

Плевать.

И вдруг звонок, потом дверной.

Внесли коробку…

Господи… Да это ж то, о чем мечтал.

Ушли…

И я опять стал благодарен.

А было так мучительно приятно.

Народный характер

Я, конечно, виноват.

Я сам не пойму себя.

Когда я слышу вокруг пафос, я говорю иронично.

Слышу вокруг иронию – говорю высокопарно.

Когда вокруг грустно – говорю смешно.

Слышу: «Бог! Бог!»

Говорю: «Бога нет».

Слышу: «Бога нет».

Говорю: «Есть».

Бьет сильный – болею за слабого.

Когда мне кричат: «Давай! Давай!» – шепчу: «Сам давай…»

А что делать?

Тупо присоединяться?!

Шутка

Я в молчаливой компании всегда колебался: шутить или не шутить.

Хотелось помочь людям.

А потом поумнел настолько, что понял – можно и не шутить.

А потом еще поумнел и понял – лучше не шутить.

А потом понял: попытка хуже, чем шутка.

В молчании и ум, и юмор, и отношение к женщине, и образованность, и точка зрения, и интерес.

В общем, т-с-с…

Пишу детектив

– Почему бы вам не написать что-то серьезное?

– Пишу… Вы меня как раз оторвали…

– Что пишете?

– Детектив, где участковый инспектор раскрывает убийство и не может никак раскрыть.

– И что же? Он раскрывает в конце?

– Нет. Не может.

– Так… Простите… А где происходит действие?

– У нас.

– А в чем детектив?

– Вот в этом.

– А у него улики есть?

– Все. И отпечатки пальцев, и пистолет, и гильзы. И труп.

– А убийца?

– А он и не прячется.

– Так в чем же дело?

– Вот в этом.

– А в чем интрига?

– В родственниках убитого. Они борются за наследство, а все наследство украдено.

– Так в чем интрига?

– Ну, ходят они в милицию, пристают, обрыдли всем. Их в конце посадят.

– А убийца?

– А что убийца?

– Он прячется?

– А зачем? Он же убил с согласия участкового и по его наводке.

– Так где же интрига?

– Как где? Здесь, у нас, в Москве.

– И чем вы хотите заинтересовать читателя?

– А чем я могу его заинтересовать? Денег у меня нет.

– А правда восторжествует?

– А я откуда знаю? Сам жду.

– Но вы же автор!

– Ну и что?

– Значит, у вас так… Милиция преступление раскрыть не может. Убийца на свободе. Семья убитого в тюрьме. Участковый – соучастник… В чем же детектив?

– Вот в этом.

– И все это ничем не кончается?

– Назначают нового министра МВД.

– Вот. И что он?

– У его жены угоняют машину.

– По его наводке?

– Да.

– Он находит преступников?

– Нет.

– А кто наказан?

– Прохожие.

– И для чего это все нужно писать?

– Чтоб их всех избрали в Государственную Думу.

– И изберут?

– Обязательно.

– Почему?

– Ну, у меня в романе население ошибочно считает, что лучше избрать преступника, чем милиционера.

– И вы думаете, вашу книгу будут раскупать?

– Уже раскупили.

– Кто?

– Избирком.

– Так вы ж еще не закончили?

– Они сами закончат.

– Ну поздравляю. Это серьезная работа.

– Спасибо. Они тоже так сказали.

– А что вы потом будете писать?

– Комедию.

– Тоже детектив?

– Обязательно.

– Что происходит?

– Все пьют.

– Где?

– Здесь.

– Я надеюсь, следить будет интересно?

– Нет.

– Смешно?

– Нет.

– А чего же писать?

– А чего же не писать?

Я у себя нашел

Когда мне сказали, что у меня плохой характер, я у себя нашел.

Когда сказали, что я талант, я у себя нашел.

Сказали, что бездарен, я у себя нашел.

Сказали, что хороший человек – я нашел.

Болтлив – нашел.

Молчалив – нашел.

Жаден – нашел.

Нуден – нашел.

Весел – нашел.

Пью – нашел.

Не пью – нашел.

Писатель – нашел.

Не писатель – нашел.

Видимо, я что-то среднее.

Вот кем быть не хочется.

Уле-уле-цып-цып

А вы мне ничего не рассказывайте.

Я ничего не хочу знать.

Как вы считаете, я могу жить без новостей?

Уле-уле-уле… Цып-цып-цып…

Я подбрасываю камешки.

Я не желаю знать, какой у нас сегодня строй.

Не мое это дело.

Не желаю знать, как возникает диктатура.

По желанию окружения, по выбору народа, по стрельбе сверху.

Она возникает – и все.

Может, из моих протестов.

Причины пусть интересуют специалистов.

Хотя их нет.

Есть предсказатели, которые безапелляционно ошибаются.

Я их смотрю без звука.

Их уверенный вид меня успокаивает.

Без звука мне все нравится.

Экран без звука очень хорош.

Вы заметили, весь ужас Голливуда – в звуке.

Я был очень нервным.

Сейчас прохожу лечение.

В беззвучности всех сообщений – огромный смысл.

Природа же к вам в уши не лезет с сообщениями.

Разгадывай.

Как это мудро.

Цып-цып-цып… Уле-уле-уле… Кис-кис-кис…

Как это благородно.

Цып-цып-цып… Гав-гав.

Ты большой пес.

Ты не трогай маленькую собачку.

Тяв-тяв-тяв.

Она маленькая, она лает только из-за спины хозяина.

Если у вас в руках газета, сверните мне кульком.

Я пшено насыплю цыплятам.

Как кто-то мне, так я кому-то.

Уле-уле-уле… Цып-цып-цып…

Поклюем все вместе.

Вся птичья общественность.

Где-то тут телевизор работает… Мальчик, дай кирпич.

А самолет большой-большой.

А птичка маленькая-маленькая.

Он догоняет птичку, а птичка ему в мотор раз – и наплевала.

…И он тихо развалился.

Врач сказал: «Все хорошо».

Если что-нибудь случится, он заранее предупредит.

Все известия через врача.

Он мне сказал, что новый самолет, у которого отказали новые двигатели, великолепно опустился на изумительную лужайку.

Пассажиры в ожидании вертолета развлекались ловлей комаров.

Плохих новостей нет.

– Доктор, а закончилась дискуссия, чей пол сильней?..

Долго. Это ж когда выяснят…

А кто угадал расцветку коровы?..

А вместе придумали название новой помады?..

Уже?

А в футболе?..

Это же надо, такая огромная страна… и нет…

Всё-всё-всё!

Я опять чувствую сердце.

Отворачиваем, отворачиваем.

Всё, доктор, всё.

Скажем мягче – абсолютная бюрократия, смягченная песнями попсы и шутками «Аншлага». Это перец с повидлом. Керосин с вареньем.

Вкус отвратительный, но люди едят.

Там все-таки повидло…

Большинство уже забыло вкус.

Едят, чтобы жить…

На навозе вырастает только навозный жук.

И эта куча – его малая родина.

Всем кажется, что вдали сияет классика.

Но подползи – и там непросто.

Там развились нравы попсы уже на классическом материале.

Бетховен ни от чего не спасает.

С Достоевским под мышкой отсуживают такие куски земли!..

Цитируя Гоголя, выбрасывают из квартиры инвалида, сопровождая матом по-английски.

Не-не-не. Народ овладел.

И ради хорошего куша перечитает Толстого и выучит Солженицына.

Все, кто разбогател на общих недрах, свободно говорят по-английски.

Так что куда бежать – неизвестно.

И еврейский язык не обязательно ведет к деньгам. А иногда обратно. Что ярко демонстрирует своим жителям еврейское государство.

Физический труд тем не менее дает неплохой постоянный доход, что демонстрирую я своим появлением и красотой.