Текст книги "Последний год"
Автор книги: Михаил Зуев-Ордынец
Жанр: Исторические приключения, Приключения
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
ПОСЛЕДНИЕ МИНУТЫ
Очевидцы отметили в своих воспоминаниях, что утро 18 октября 1867 года [67]67
По старому стилю.
[Закрыть] было в Ново-Архангельске ясное, солнечное, с небольшим морозцем. Четко видна была покрытая снегом вершина Эджекомба, обещая хорошую погоду.
Деревянные тротуары города скрипели под ногами людей, шедших к замку Баранова. И редкий из проходивших не оборачивался на Громовую Стрелу и Айвику, шедших вместе с Андреем и капитаном Сукачевым. Индейцы были не в диковину на улицах Ново-Архангельска, их немало жило на окраине, в Колошенском поселке. Но молодой вождь, раскрасивший лицо военными, голубой и черной, красками, не мог не обратить на себя внимания. А его живописный наряд атаутла, вышедшего на тропу войны, плащ из серых густошерстных волчьих шкур и шапка из волчьей оскалившей зубы головы заставляли испуганно сторониться не только женщин, но и мужчин. Испуг их был напрасен; у Громовой Стрелы не было оружия. На этом настоял Андрей А вождь, безоружный и всем чужой, не был ни смущен, не напуган. Его мужественное лицо было спокойно и бесстрастно, может быть, чуточку напряженно.
В окнах домов, мимо которых они проходили, видны были жарко пылающие печи, на колодцах калено звенели ведра и перекликались теплые после недавнего сна женские голоса. Над занесенными первым снегом крышами поднимались веселые, пушистые дымы и таяли в нежно-бирюзовом небе. Все было русское, родное: жаркие огни печей, теплые женские голоса, звон ведер, пушистые дымы, бирюзовое небо и неяркое, невысокое солнце. И через несколько часов все это родное, прикипевшее к русскому сердцу, станет чужбиной.
Па подъеме из города на Кекур-Камень открылась бухта, ярко-синяя на солнце, с двумя стоявшими на рейде эскадрами – угольно-черными американскими мониторами и лебедино-белыми русскими крейсерами Берега бухты облепили, сочно блестя на солнце желтой кожей, каяки и байдары индейцев и алеутов, собравшихся сю и, по-видимому, со всего архипелага Александра.
Через ворота Средней крепости Андрей, капитан и индейцы вышли на плац-парад – небольшую выбитую на Кекур-Камне площадь В золотое барановское время здесь под открытым небом пировали первые русские поселенцы. Отсюда, с высоты, видели они и бесконечный океан и бесконечные просторы Русской Америки, выпестованной ими непосильными трудами и великими страданиями.
Сюда приносили кресло, покрытое медвежьей шкурой. и в пего усаживался Баранов, одетый ради веселого дня в малиновый плюшевый кафтан. А вокруг него, прямо на камень плаца, усаживались его сподвижники, зверовщики и зверобои, моряки компанейских бригов и шхун, строители города, лесорубы, кузнецы и пушкари кекурских батарей. И начинался пир, достойный гекзаметров Гомера, длившийся от утренней зари до вечерней. На плац ставился котел с ромом, в котором в обычное время варили кашу на 200 человек. И пей, сколько сможешь, душа меру знает. А когда ямайский ром ударял в голову и в пылкие сердца над Кекур-Камнем, подобно раскату грома, грохотала барановская песня:
А на следующий день тех, кто с зарей не выходил на работу, купали в этом же котле, но уже не в роме, а в ледяной морской воде, приговаривая: «Делу время – потехе час!.. »
Сейчас на плацу, флангом к замку, выстроилась рота рослых, плечистых американцев-северян, в синих шинелях и широкополых шляпах. Это были отпрыски благополучных и благочестивых семей фермеров и лавочников, осевших в западных штатах на только что отнятых у индейцев землях. Им привычна была тревожная пограничная жизнь: – ночные дежурства на дворе, работа в поле с ружьем в руках и частые мелкие схватки с краснокожими. Они с пеленок привыкли смотреть на индейцев как на заклятых врагов. Андрей, глядя на смелые, открытые лица этих честных парней и ревностных христиан, думал с тоской: «Эти не задумаются стрелять, рубить, колоть индейцев и выжигать дотла их стойбища!.. »
Против американцев стояла русская рота Нижнекамчатского батальона. Солдаты угрюмо смотрели в землю, словно чувствовали за собой какую-то вину. Посередине их строя высился флагшток, на котором развевался последние минуты трехцветный русский флаг. Около флагштока стояли в карауле с обнаженными шашками два знаменных офицера.
А посередине плаца, между двумя ротами, возвышался помост с перилами, выкрашенный в черный цвет. Ново-архангельцы уже прозвали этот помост, построенный два дня назад, плахой. На помосте было весело, шумно и пестро от женских нарядов американок и петербургских дам с «Бородина». Напрасно искал Андрей среди них синюю бархатную ротонду. Лизы там не было, но зато назойливо лезла в глаза дородная фигура княгини Максутовой. Она, видимо, раздумала плакать у замкового окна и весело болтала с американками. Македон Иванович свирепо покосился на «плаху» и плюнул:
– Тьфу! Как сороки на плетне!
Но тихо и хмуро, без разговоров и смеха, стоял на плацу народ Аляски – мелкие служащие, рабочие верфей и литейного завода, матросы, шахтеры угольных, медных и железных копей, зверобои, китобои и заросшие до глаз зверовщики, люди, как на подбор, крупные, в плечах косая сажень, в грудь хоть кувалдой бей. На их лицах, русских, но зачастую с алеутско-индейской скуластостью и узкоглазием, не было приниженности и покорности, а отражались ум, добродушие с оттенком тонкого лукавства и трудовая гордая честь людей, несокрушимых в бою, в труде и в гульбе.
Капитан Сукачев, глядя на них, шептал что-то, и Андрей спросил удивленно:
– Что вы шепчете, Македон Иванович, молитесь или ругаетесь?
– И то и другое впору, а я говорю, что породный у нас здесь народ. Поглядите, любой быка сломит и па колени поставит. Леса да снега, да вольные просторы сохранили нашу породу!
А на окраинах плаца, там, где он переходил уже в скалы и обрывы Кекур-Камня, было тесно от алеутов и индейцев. Здесь причудливо перемешались камлейки из тюленьих кишок, плащи из байковых одеял с фабричными клеймами и тотемными зверями, меховые парки, кумачовые рубахи атнайцев и гайдасов, подражавших в одежде касякам, меховые кухлянки и темно-синие фуражки с красным околышем, особо любимыми индейцами-колошами. Жены их повязались коленкоровыми платочками, совсем как московские просвирни, но за спинами их висели в кожаных мешках дети, выставив из прорезов голые, несмотря на мороз, ноги. Отдельной кучкой, на отведенном для них месте, стояли алеутские и индейские тойоны. Они щеголяли почетным отличием: пожалованными колониальным начальством мундирами расформированных полков и упраздненных департаментов. Алеутский тойон, напомнивший Андрею толстыми отвисшими щеками и тройным подбородком гоголевского Петуха, был одет в вицмундир полицейского департамента, не сходившийся на его необъятном, голом и грязном пузе.
Щебетали на «плахе» дамы, победоносно звякали шпорами американские офицеры, пели хором завербованные канадские трапперы, но молчали угрюмо простые русские люди и таили загадочное спокойствие индейцы и алеуты.
Кончались последние минуты Русской Америки.
ФЛАГ НЕ ХОЧЕТ СПУСКАТЬСЯ
Часы соборной колокольни пробили одиннадцать, и с последним ударом, как в хорошо разыгрываемом спектакле, на парадном крыльце замка Баранова показались люди. Они задержались там на минуту, словно давая возможность полюбоваться сиянием их галунов, позументов, эполет и орденов, затем начали медленно, торжественно спускаться по каменной лестнице на плац-парад. Первым шествовал князь Максутов. Перья на его треуголке победно развевались, золотые лампасы на красных штанах ликующе сияли, словно он шел не сдавать русский город, а вступал в город завоеванный. На полшага позади «Собачьей смерти» шел маленький сухонький старик, одетый в меховую шинель американского генерала. Он нес на вытянутых руках шелковое звездно-полосатое знамя Штатов. Это был бригадный генерал Руссо, правительственный комиссар Северо-Американских Соединенных Штатов. За князем и генералом шли русский и американский адмиралы, армейские и флотские офицеры и чиновники обеих стран. Одним из последних, скромно вмешавшись в толпу мелких чиновников и газетных репортеров, шел, тяжело опираясь на палку, сутулый старик, похожий на пастора.
– Македон Иванович, видите старика в последних рядах, что на палку опирается? – обратился Андрей к капитану. – Это хозяин Аляски, миллионщик Генри Астор.
– Рожа у него постная, хоть просвирки из него лепи, – после долгого молчания ответил капитан. – Отшибет здесь потроха этот святоша, чую!
Громовая Стрела каким-то чутьем догадался, о чем идет разговор у касяков. Он тронул Андрея за рукав и тихо спросил:
– Кто главный тойон нувуков? Покажи!
Думая, что это простое любопытство, Андрей указал индейцу на Астора. Вождь сразу подобрался и напрягся, будто готовясь к прыжку, а в глазах его мелькнуло такое лютое, что Андрей на всякий случай оглядел индейца, нет ли у него спрятанного оружия.
Командир русской эскадры вице-адмирал Пещуров, представлявший особу всероссийского императора, и генерал Руссо встали друг против друга по обе стороны флагштока. Их напряженные позы делали их похожими на двух бойцов, вышедших подраться на кулачках.
– По высочайшему повелению Его Величества императора всероссийского, – заговорил громко и отчетливо адмирал, – передаю вам, уполномоченному Северо-Американских Соединенных Штатов всю территорию, которой владеет его величество на американском материке и прилегающих островах, согласно заключенному между державами договору.
Адмирал поклонился сделал шаг назад.
– Величество, вишь, передает! – громко и дерзко, на весь плац-парад, сказал вдруг кто-то в толпе простых людей. – Собачьим бы кнутом вдоль спины за этакое! Не дуди в чужую дуду!
Адмирал услышал этот дерзкий, злой голос. Он растерянно и умоляюще смотрел на американского губернатора. Генерал Руссо, наконец, заговорил, крикливо, не выговаривая, а выплевывая слова. Кончив речь, он тоже поклонился, необыкновенно громко звякнув шпорами.
После этого лязга глубокой, особенно гнетущей показалась Андрею тишина плац-парада. Слышен был только шум прибоя, шелест флага в вышине да хриплое карканье ворона, вещей птицы. Затем в тишине этой туго щелкнула часовая крышка. Князь Максутов засовывал нервно, не попадая в карман, часы. По договору русский флаг должны были спустить ровно в двенадцать часов, а до полудня оставалось еще несколько минут. Защелкали часовые крышки и в руках офицеров, чиновников, корреспондентов. Положение становилось тягостным и нелепым. По толпе пробежало волнение, зашевелились головы, покачнулись тела. Словно прошла по воде крупная зыбь. Князь Максутов испуганно попятился. Может быть, ему почудилось, что люди сейчас бросятся к флагштоку защищать свой флаг. И снова все замерло. Не владея больше собой, отчаянно выкруглив глаза, князь шепотом, слышным во всех концах плаца, прошипел:
– Спускай флаг!
Ближний к нему знаменный офицер вздрогнул и потянул флаг-линь. Русский флаг пошел вниз. Все стоявшие на площади обнажили головы, не отводя от флага напряженных, страстно сосредоточенных взглядов. Зарокотали барабаны. Русская и американская рота взяли на караул. Американская эскадра начала салют спускаемому русскому флагу. Грозно и мощно раскатываясь по бухте и громовым эхом отдаваясь в ущельях Эджекомба, ревели пушки. Индейцы и алеуты попадали на землю, в ужасе прикрыв головы руками. Для них это был грозный голос их нового повелителя.
А русский флаг медленно шел вниз, сдаваясь, уступая… И вдруг на середине флагштока остановился. Офицер уже висел на лине, а флаг словно прибитый, не двигался. Полотнище его обвилось вокруг флагштока, плотно прильнув к древку.
– Эх, не хочет! – бурно крикнул Македон Иванович. Максутов раздраженно оглянулся. Старый офицер, выделяясь гордой военной осанкой, стоял, высоко подняв обнаженную голову с львиной гривой седых волос. Князь увидел отчаяние в единственном глазу, побелевшие, дрожавшие губы под седыми усами и смущенно отвел глаза. Затем, всплеснув по-бабьи короткими руками, он закричал что-то неслышное в реве пушек, фланговому солдату, указывая на флаг. Солдат оторопело посмотрел на ротного командира. Капитан подошел, взял у него винтовку, и солдат, подойдя несмело к флагштоку, полез вверх. Он быстро добрался до флага, но тут растерялся и нерешительно поглядел вниз. В этот момент американская эскадра окончила свой салют. В наступившей тишине «Собачья смерть» крикнул:
– Рви!
Солдат рванул. Послышался треск рвущейся материи, в толпе ему откликнулся плачущий женский вскрик. Флаг отделился от линя. Солдат, зажав в зубах тяжелое полотнище, начал спускаться.
Неожиданно налетел порыв сильного ветра. Флаг, висевший бессильно в зубах солдата, встрепенулся, рванулся и, освободившись, полетел над плацем большой цветастой птицей. Его несло в сторону «плахи». Там уже протянули к нему руки, но флаг передумал, на секунду замер в воздухе и устало опустился на штыки русских солдат [69]69
Исторический факт.
[Закрыть].
К флагштоку подошел генерал Руссо, привязал к линю американский флаг и сам поднял его. Русская эскадра начала салют.
– По первому разряду похоронили! С барабанным боем и салютом! – вытирая платком усы и глаз, сказал сердито Македон Иванович. – Пошли, ангелуша. И напьюсь же я сегодня в клочки.
Но уйти им не удалось. Люди вдруг куда-то хлынули, увлекая за собой Андрея, капитана и индейцев, потом неожиданно расступились, и Андрей увидел поющего человека, старика с трясущейся головой и глубоко запавшими глазами. Но во всем его облике было молодое, задорное щегольство аляскинского промыслового. Синюю, тонкого сукна «сибирку» туго подпоясывал красный шерстяной кушак с бахромой на концах, спущенных по бокам. Пола «сибирки», озорно заправленная за кушак, открывала широкие плисовые шаровары, дорогая соболья шапка с бархатным верхом сдвинута набекрень, а из-за голенища торбаза торчала костяная резная ручка охотничьего ножа. Старик пел и плакал, открыто, не стесняясь, слизывая языком стекавшие с глаз слезы.
Андрей узнал песню Баранова:
Во свете новом, в странах полунощных,
Мы стоим в ряду людей к славе мощных.
Народы смирятся, отваги боятся,
Бодрствуйте други, – русаки бо есть…
Андрей поглядел на слушавших песню людей. На лицах их не было печали или тревоги за завтрашний день, а скорее угрюмая растерянность и ошеломленность. Покачнулось что-то в их сознании.
– Русаки бо есть! – сказал горько стоявший рядом с Андреем пожилой человек. От ватного его кафтана попахивало дымом и копотью кузницы. – Эх, дед, не бередил бы душу! Барановец! Рассказал он нам, как ходил в походы с Александр Андреичем, как город наш штурмом от колошей отбивал. Знаменитый старик!
– Почему плачет старый касяк? – тихо спросила робевшая в толпе чужих людей Айвика.
– У него отняли родину, Айвика, – ответил Андрей.
– Ха! – сжала девушка кулаки. – Надо не плакать, а убивать врага, отнимающего родную землю!
– Это и есть, Андрюша, твоя краснокожая принцесса? – послышалось за спиной Андрея теплое женское контральто.
Он оглянулся и увидел Лизу. Она, насмешливо прищурившись, критически разглядывала Айвику. Индианка разгадала недобрый взгляд белой женщины. Смуглые ее щеки залил свекольно-красный румянец гнева, тонкие ноздри затрепетали и зло запульсировала жилка около глаза. Она увидела большие голубые глаза, нежную белую кожу, пушистые, нежные, золотистые, а не прямые жесткие черные волосы, и почувствовала, что ей не победить эту сияющую белую красоту Айвика перевела взгляд на Андрея. У Доброй Гагары лицо стало совсем другое, и мысли другие в его синих глазах, будто позвала его куда-то эта белая красавица, и он идет за ней, уходит и не вернется!
Белая женщина заговорила, и Айвику ударили по сердцу нежные переливы ее голоса. Еще бы, она не кричала на мчащуюся против ветра собачью упряжку, не дышала морозом и дымом костров.
– Ты прав, Андрюша, она красива, как принцесса из сказки. Но мне кажется, эту принцессу неплохо бы отправить в баню. Прости за грубость. А по утрам она умывается?
Айвика поняла холодную, ядовитую издевку белой женщины. Верхняя, с темным нежным пушком губа девушки вздрогнула, обнажив зубы, как у зверька, готового вцепиться в горло врага. Айвика вообразила, как она подбежит к белой красавице, ударом в поджилки опрокинет ее себе на колено, вцепится в пушистые волосы и перережет нежное горло. Айвика подняла руку и пощупала пеколку на груди
Баронесса Штакельдорф не знала, как близко была она сейчас от смерти.
– А как ее зовут? – по-прежнему издевательски спросила она. – Сидящая Наседка? Я угадала?
– Нет, – смущенно ответил Андрей. – Я вам писал об ее имени.
– Не помню. Ну, тогда Порхающая Индюшка?
Македон Иванович, стоявший чуть сзади Андрея, крепко крякнул, Лиза перевела на него глаза. Андрей хотел представить капитана, но тот сказал сухо.
– Мы пойдем, Андреи Федорович. Не задерживайся. Насчет вечера помнишь? Извините, сударыня.
Македон Иванович коротко поклонился Лизе, позвал индейцев, и они отошли.
– Кто это? Какой неприятный человек, – сказала Лиза, глядя вслед капитану. – Одноглазый, как Циклоп! О каком вечере он говорил?
Андрей молчал. Он должен сейчас проститься с ней, сказать, что вечером уезжает, вернее, бежит из города. Он обязан это сделать! Надо объяснить ей это. Но он вернется к ней! Обязательно, и даже очень скоро вернется!
Лиза заметила охватившее его волнение.
– Что с тобой, Андрюша? Ты чем-то взволнован?
Андрей опустил глаза. Если он будет смотреть на нее, у него не хватит решимости сказать грустную правду.
Лиза стянула со своих рук рукавички и взяла в маленькие горячие ладони его большую холодную руку.
– Что с тобой, милый? – Она начала нежно поглаживать его руку. Усталые глаза ее потеплели от ласки, а голос зазвучал успокаивающе. – Приходи ко мне сегодня вечером. Я вылечу твою грусть. Мы будем много-много говорить и решим все окончательно.
– Что нам решать? Наша любовь все решила.
– Ты прав. Тогда будем говорить о нашей любви, Я буду ждать тебя. Хорошо?
Андрей посмотрел в ее умоляющие глаза и прошептал:
– Хорошо. Я приду.
– Тогда я тороплюсь. Мне надо приготовиться к приему милого гостя. Найти меня легко. Переулок против собора, дом под красной железной крышей.
Она крепко, по-мужски, пожала ему руку и, легко повернувшись, пошла вниз, в город. Он смотрел ей вслед и знал, что не тронется с места, пока она не исчезнет из глаз. Но Лиза вдруг обернулась и крикнула:
– Андрюша, иди быстрее сюда!
Андрей подбежал к ней.
– Я забыла… Боже, как я могла забыть!.. – взволнованно заговорила Лиза. – Ты же писал мне о своем четвероногом друге.
– О Молчане! – крикнул счастливо Андрей.
– Да-да, о Молчане. Говорят, он здесь, с тобой?
Андрей удивился: кто ей говорил о том, что Молчан тоже в городе? Но спросить об этом счел неудобным.
– Конечно, здесь, – ответил он. – Мы с ним неразлучны.
– Он твоя охрана? Твой сторож?
– Он вожак моей упряжки. Но и сторож тоже.
– Хороший?
Андрей пожал плечами. Удивление его возрастало.
– Давай сделаем такой опыт. Я положу что-нибудь мое, рукавицы, например, а ты попробуй их взять. Хочешь?
– Не хочу.
– Правильно делаешь. Молчан оторвет тебе руку.
– Какая прелесть! Обязательно приведи его с собой. Я хочу поблагодарить его за верную службу тебе.
– Хорошо, приведу, – засмеялся Андрей, тронутый и взволнованный Она и Молчана запомнила.
Лиза пошла и снова обернулась.
– Без Молчана не приходи! – крикнула она, грозя строго пальцем. – Без Молчана выгоню!..
…Капитана и индейцев Андрей догнал около дома.
– Почему вы, Македон Иванович, не захотели познакомиться с Лизой? – с обидой спросил он.
– Какая уж там Лиза. Баронесса! А нам баронессы не под кадриль. Мы под пушкой рождены, на барабане пеленуты.
Андрей почувствовал недоброжелательное в тоне капитана и растерялся. Теперь он не знал, как и начать.
– Македон Иванович… – несмело проговорил он и замолчал.
– Слушаю, – откликнулся капитан, не глядя на него.
– Македон Иванович, сегодня вечером я не могу уехать из города, – трудно сказал Андрей. – Ночью, утром, когда угодно, но только не вечером. Вы ведь понимаете, почему не могу!
Последние слова Андрей почти выкрикнул. Македон Иванович вздохнул.
– Понимаю – Он помолчал минуту, потом сказал сухо: – Что ж, Андрей Федорович, я вам не нянька. Поступайте как знаете
Андрей покраснел.
ЛОЖНОЕ СОЛНЦЕ
Андрей поднялся на крыльцо, прошел темные холодные сени и постучался в дверь, обитую собачьими шкурами. Никто не ответил. Набравшись смелости, он открыл незапертую дверь и шагнул через порог. В маленькой передней было тоже темно и тихо. Только где-то вдали дверь, чуть-чуть приоткрытая, бросала на пол тонкий, как нитка, луч света. Андрей опустил принесенный тючок мехов и стоял, не шевелясь, внезапно оробевший, глядя как зачарованный на эту нитку света.
Дверь неожиданно открылась. На пороге со свечой в руках стояла Лиза.
– Vous voila! [70]70
Вот и вы! (франц.)
[Закрыть] – сказала она. – А я начала уже бояться, что ты не придешь.
Она вся была какая-то напряженная, встревоженная Видимо, она действительно волновалась, ожидая его
Лиза светила ему, пока он раздевался, и глаза ее необыкновенно блестели Потом она провела его в комнату, и это была, конечно ее комната Резаный из кости туалетный столик, овальное зеркало в серебряной оправе, хрустальные флаконы с духами, разбросанные по стульям платья, приготовленный на ночь легкий прозрачный капот, от которого Андрей стыдливо отвернулся, – все здесь говорило о жизни красивой, утонченной и ленивой. А он, выходец из другого, трудного и жестокого мира, стоял огромный, сильный и смущенный, будто связанный по рукам и ногам. Он боялся шевельнуться, опасаясь сломать, раздавить, разбить вдребезги что-нибудь в этом хрупком мире.
– Ты пай-мальчик, – сказала Лиза тихо и, полузакрыв глаза, протянула к нему руки. – Ну?.. Иди… Ко мне…
Он ринулся к ней, опрокинул пуф, сбил ковер и не опустился, а упал перед ней на колени. Он протянул к ней руки и откинул голову, широко раскрыв глаза, словно молился в экстазе.
Лиза засмеялась. Смех ее взлетел высоко и нервно.
– Вы всегда были ужасно компрометантны, мосье Гагарин!.. Молиться на меня, Андрюша, ты будешь потом. Сядь хотя бы на этот пуф и будем говорить, а потом будем ужинать.
Андрей только теперь заметил маленький столик, накрытый на два прибора, с холодным ужином и двумя бутылками французского вина. Он покорно поднял опрокинутый пуф и сел на него, смешно упершись коленями в подбородок. Лиза тоже села, повернув кресло так, что свет свечи падал ей на лицо.
– Как давно мы не говорили с тобой, – с грустью сказала она.
– Разве? – удивился искренне Андрей. – А я говорил с тобой ежедневно. – Он помолчал, и добавил шепотом: – В мечтах.
– Боже мой, вот он какой, твой Молчан, – вдруг оживилась Лиза, увидев пса, независимо разлегшегося у ног своего господина – Какой огромный и какой пушистый!
Молчан, услышав свое имя, встал и подошел к Лизе. Обнюхав ее старательно и враждебно, он проворчал что-то, жарко дыша.
Лиза откинулась в кресле. Рот ее стал жестким и злым.
– Какие вы все дикие и свирепые здесь. Это отвратительно! Выгони свою собаку. Я боюсь ее.
– Иди вон, Молчан! – приказал Андрей, вставая. – Ты не понравился мадам.
Когда он отворил собаке дверь, Лиза вдруг остановила его.
– Погоди, Андрей. А он не убежит, не заблудится, если ты его выгонишь на двор? Я была бы в отчаянии!..
– Он и на шаг не отойдет от дома, где нахожусь я.
– Все же не выгоняй его. Оставь в передней. Так спокойнее.
– Слушаюсь, – ответил Андрей, удивляясь этим переменам в настроении Лизы,
Возвращаясь из передней, Андрей прихватил забытый там тючок пушнины. Войдя в комнату, он положил его у ног Лизы.
– Что это такое? – с женским любопытством спросила она.
– Небольшой подарок для тебя.
Он развязал тюк и начал раскладывать по полу, по стульям, по подоконникам темно-серых бобров, белоснежных песцов, нарядных огневок, пышношерстных росомах. А к ногам ее он бросил великолепную лесную куницу, черную, с грудью, отливавшей золотом. Лиза, скрестив на груди руки, в немом, восхищении смотрела на меха.
– А это всем мехам мех! Черный бриллиант! – весело крикнул Андрей. – Лови!
Мелькнуло что-то темное, гибкое, длинное и змеей обвило шею Лизы Это была шкурка черно-бурой лисицы, легкая, как шелковый платочек. Серебряно-черный, с седым хребтом зверь играл и переливался при свече действительно как черный бриллиант.
– Прекрасна как зимняя ночь. Чернь и серебро! – восторженно сказала Лиза, поглаживая мех. – Она как живая.
– Живая? О, тогда тебе не поздоровилось бы. Хит рая была бестия! Притворилась в западне мертвой. А когда я освободил ее, она искусала мне руки. Пришлось задушить.
– Как задушить? – подняла на него Лиза испуганные глаза.
– Как обычно. Опрокинул на спину, на горло ей положил палку. Потом встал на концы палки ногами и..
Он растерянно смолк, увидев на лице Лизы страх и отвращение.
Она сдернула с плеч лисицу и отбросила ее.
– В каком ужасном мире ты живешь! Бедный Андрюша!
Она взяла его за руку и посадила рядом с собой на маленькое канапе.
– Бедный мой Андрюша, – жалобно повторила она. – Когда я гляжу на тебя теперешнего, мне хочется плакать. Как ужасна твоя жизнь!
– Не жалей меня, Лизанька. Жизнь была нелегкая, это верно. И мрак, и глушь, и гнус, и звери, и дикари…
– И одиночество, – прошептала Лиза.
– Да, и одиночество. Иногда казалось, что лес, тундра, полярная ночь и одиночество сломают тебя. Наложат тяжелую, когтистую лапу и раздавят. А если ты выстоял, не сломался? Разве это уже не счастье? Почувствовать в себе не заячью душу, а душу сильную и смелую – это большое счастье, Лизанька!
Она сидела, прильнув к его плечу. Ее волосы касались его лица, и ему хотелось погладить их. Но что-то новое, дотоле незнакомое, беспокоило Андрея в ее лице, что-то страстное и опасное для нее самой и для других. Лиза откинулась от него со вздохом, и он уловил в этом вздохе досаду.
– Все это мне непонятно. Может быть, все это слишком возвышенно для моей слабой и черствой души. Скотская, животная жизнь! Она погубит тебя!
Андрею вдруг вспомнилось, что и маркиз Шапрон, не дальше как позавчера, говорил с ним об этом и такими же точно словами.
Андрей удивленно посмотрел на Лизу.
– Что ты так на меня смотришь? Ты должен бежать отсюда! Не понимаю, что держит тебя здесь? Может быть, женщина? Не эта ли краснокожая принцесса?
– Отношения между мной и этой девочкой самые чистые, – строго ответил Андрей.
– Тогда что же? А… понимаю! Я вспомнила твое письмо. Золото! Очень много золота! Но что мешает тебе…
– Не будем об этом говорить! – нахмурился Андрей.
– О чем же мы будем говорить? О краснокожей принцессе – нельзя, о золоте – нельзя! А я хочу говорить именно о золоте! – Лиза вдруг необыкновенно оживилась, схватила руки Андрея и крепко их сжала. – Ты писал мне о карте золотого клада, которую дал тебе индейский вождь. Покажи мне эту карту! Это так романтично! Снежная пустыня! Дикари! Золотой клад! Oh, romantisme c'est ma passion! [71]71
О, романтизм – это моя страсть! (франц.)
[Закрыть]
Глаза Лизы блестели. В них было нетерпеливое детское любопытство.
– Я не могу показать тебе эту карту! – твердо сказал Андрей.
– Почему? Это какая-нибудь тайна?
– Да, это тайна Мне доверили, ее, и я не могу…
– Не можешь доверить ее мне?
Лиза опустила голову. У нее было лицо обиженного и разочарованного ребенка. Андрею стало жаль ее. Мелькнула мысль: «Покажу ей эту карту! Она так огорчена и обижена моим грубым отказом… »
– Нет, не могу! – вслух ответил он на эту свою мысль. – Лизанька, родная, не обижайся. Это не моя тайна. Ты знаешь, что такое долг чести!
Лиза молчала. На глазах ее были слезы обиды.
Андрей несмело обнял ее поникшие плечи.
– Лизанька через несколько часов я уезжаю из города. Не омрачай эти последние, дорогие мне минуты!
Лиза не шевельнулась, но пальцы ее забегали по столу, комкая скатерть. Андрей подумал: «Почему сегодня у этой выдержанной светской женщины руки все время в движении, казалось бы, совсем не нужном? То она вертит в руках костяной книжный нож, то заглаживает ногтями складки на платье, то, как сейчас, комкает скатерть?»
– Куда вы уезжаете? Надолго? Зачем?
Она перешла на «вы», и в голосе ее зазвучали холодность и враждебность.
– Я еду на Береговой редут, к моему другу капитану Сукачеву. Ты видела его сегодня на плацу. Зачем? У меня есть обязанности перед индейцами. Они доверили мне свои жизни! А я не из таких, чтобы дезертировать и оставить их в ловушке. Ты чуткий человек, Лизанька, и ты поймешь меня.
Она встала с канапе и начала нервно ходить по комнате.
– Нет, не пойму и предвижу для вас новый жестокий урок. Я предвижу катастрофу для вас! Обязанности перед индейцами вы возложили на себя из жалости, по мягкости характера, и они очень скоро вызовут у вас досаду и отвращение!
Андрей сидел, опустив голову. Он слышал холодный змеиный свист ее шелка при быстрых поворотах, слышал ее холодный голос и не решался взглянуть на нее.
– Отдать свою дружбу, свою верность этим дикарям? Продать душу скотам? – выкрикнула она с истерической злобой. – Вы мальчишка, начитавшийся Купера! Вам захотелось поиграть в благородство Кожаного Чулка?
Он молчал, подавленный непониманием и враждебностью, звучавшими в ее истерических криках. Лиза помолчала и неожиданно спокойно спросила:
– Хорошо. А что дальше? Вот вы вернулись с вашего Берегового редута Возможно, я не уеду в Петербург, а буду ждать вас в этой жалкой лачуге Что дальше?
Задай она ему этот вопрос вчера, он ответил бы ей горячо, уверенно, а сейчас, охваченный неприятным чувством все возрастающей внутренней неловкости, он сказал неуверенно:
– Я не успел еще обдумать, приготовиться… Но скажи мне только «да», позволь мне действовать, и я…
– Позволяю! И что же? Я буду блистать в местном beau monde [72]72
Высшем свете (франц.)
[Закрыть], отплясывать на вечеринках кадриль с кавалерами в смазных сапогах, вязать шарфы и косынки, гадать на картах и читать «Мертвые души», которые здесь новинка? А вы будете делать чиновничью карьеру. Вас, может быть, в столоначальники даже произведут!
– В столоначальники я не гожусь. И жить здесь я не буду.
– Понимаю. Поедем в ваши пустыни? Рай в индейском шалаше? Может быть, на берегу моего, Лизиного озера, чудесно-голубого, как мои глаза? Боюсь, что такой романтической жизни я не выдержу. Я не индейская или алеутская баба с луженым желудком!
– Я хотел сказать, что не буду жить вообще на Аляске. Я уеду отсюда. Аляска для меня теперь чужая земля, – ответил Андрей.
Он сидел, по-прежнему опустив голову, машинально разминая в пальцах поднятую с пола бобровую шкурку.
– А в Петербург вас не пустят. Вы это знаете.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
