Текст книги "Окна во двор"

Микита Франко
Окна во двор

© Микита Франко, 2022

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2022

© luviiilove, иллюстрация на обложке, 2022

© Сергей Горбатов, леттеринг, 2022

Если вы или ваши близкие столкнулись с наркотической или алкогольной зависимостью, вы можете обратиться за помощью в один из фондов, перечисленных ниже:

Благотворительный фонд «Гуманитарное действие»[1]1
  Признан иноагентом Министерством юстиции РФ.


[Закрыть]: www.haf-spb.org

Благотворительный фонд «Диакония»: www.diaconiafond.ru

Благотворительный фонд «Мост жизни»: www.mostzhizni.ru

Благотворительный фонд «Независимость»: www.nezavisimost-fond.ru

 
Почему ты плачешь? – Так. —
Плакать так смешно и глупо.
Зареветь, не кончив супа!
Отними от глаз кулак!
Если плачешь, есть причина.
Я отец, и я не враг.
Почему ты плачешь? – Так. —
Ну какой же ты мужчина?
Отними от глаз кулак!
Что за нрав такой? Откуда?
Рассержусь, и будет худо!
Почему ты плачешь?  – Так.
 

Марина Цветаева

Пролог

Бум.

Тш-ш-ш-ш.

Бум.

Тш-ш-ш-ш.

Без перерыва. Уже целых пять минут.

Ваня стоял на ступеньке, перед подъездом, и возил свой маленький чемодан туда-сюда: со ступеньки вниз, на асфальт, потом, елозя колесами по бетону, затаскивал его обратно, на лестницу, и опять сбрасывал вниз.

Бум.

Тш-ш-ш-ш.

Бум.

– Хватит. – Лев положил руку на чемодан, препятствуя следующему движению.

– Я не хочу ехать, – проканючил Ваня.

– Значит, полетишь.

– Лететь я тоже…

– Хватит. – На этот раз Лев использовал взгляд: поймал бегающие Ванины глазки и заставил их замереть на месте.

Мальчик замолчал и отпустил ручку чемодана. Лев, как бы удостоверившись, что младший его понял, шагнул в сторону. Обернулся на Мики: тот сидел на скамейке, неотрывно глядя в телефон, и быстро-быстро стучал по экрану большими пальцами. Лев вздохнул: хорошо, что он пока молчит. Когда заговорит, он тоже скажет…

– Че там, долго еще?

Ну вот, заговорил.

Поднявшись со скамейки, Мики повернулся ко Льву, адресуя свое «че там» ему. Льва взбесило это «че».

Он скучал по прежней версии Мики, по спокойному и боязливому малышу, который видел в нем, во Льве, супергероя. Теперь перед ним стояло лохматое существо со скрипуче-ломким голосом (который то и дело давал петуха); смотрело из-под отросших соломенных волос нагловатыми глазами и, казалось, не видело авторитета ни во Льве, ни в ком бы то ни было еще.

В прошлом месяце этому существу исполнилось пятнадцать. Лев тогда выдохнул с облегчением: целый год он опасался, что рубеж в четырнадцать лет парень не перейдет. То был странный, иррациональный, почти мистический страх. Он забыл, что в пятнадцать становишься еще сложнее.

Лев не успел ответить на это «че» – из подъезда вышел Слава. Он задержался: перекрывал воду и запирал дверь. Его появление стало ответом.

– Такси подъедет через две минуты, – коротко сообщил он, бросив взгляд на экран смартфона.

Ваня с новой силой принялся ныть, на этот раз перед Славой.

– Я не хочу-у-у е-е-еха-а-ать!

– Останешься с бабушкой и собакой? – предложил Слава, видимо уверенный, что тот не согласится.

Ваня же просиял:

– Давайте!

– Нет.

Мальчик поник, а старший сын неожиданно поддержал родителей:

– Ваня, прекрати ныть.

Лев удивился этой реплике, но следующая расставила все по местам:

– Я тоже не хочу ехать, но я ж молчу.

– Уже не молчишь!

– А до этого молчал.

– Ну и терпила.

– Э, слышь!..

Ваня показал Мики язык, Мики перехватил его локтем за шею, Ваня заорал, Мики захохотал, Лев сказал:

– Хватит!

Мальчики как по команде отпрянули друг от друга. Ваня принялся тереть шею под воротником футболки и обиженно зыркать на брата. Мики хихикал. Лев почувствовал себя странно: неужели он больше ничему не научился в этом родительстве, кроме как «хватит»?

Ребята забрались на заднее сиденье подъехавшего такси; Лев остановился возле багажника, чтобы загрузить сумки. Слава встал рядом, хотя его помощь была не обязательна, и сказал так, что слышал только Лев:

– Я чувствую себя странно от того, как они сопротивляются.

Лев подумал: «Я чувствую себя так же». Но вслух сказал:

– Забей. Мы взрослые, нам виднее.

Он взялся за крышку багажника, чтобы захлопнуть, а Слава, перехватив, остановил ее в движении.

– Последняя возможность передумать.

Лев усмехнулся:

– Почему? Можно будет передумать в аэропорту.

Он пытался шутить, но Слава смотрел серьезно, и Лев сказал ему то, что тот хотел слышать больше всего:

– Все нормально. Я не передумаю. Поехали.

* * *

Три года назад, когда они обсуждали это впервые, он сказал ему то же самое.

«Надо валить», – первое, что он услышал от Славы в тот поздний вечер на кухне, где они общались вполголоса, чтобы не разбудить Мики. Несколько часов назад, вернувшись из полицейского участка, их сын поведал им свою версию случившегося.

Илья, его одноклассник, обидно шутил, что Слава – гей и болен СПИДом, а Мики кинулся на мальчика с молотком (который, по счастью, отобрали, и в ход отправились только кулаки). Для Славы все было однозначно.

– Ты что, не видишь, как это его доводит? – спрашивал он.

– Что «это»?

Слава развернул мысль:

– Как ему тяжело быть частью нашей семьи в этой стране, в этом обществе.

Лев сказал тогда, впрочем, не очень уверенно:

– Думаю, не настолько тяжело, чтобы за молоток хвататься…

– Это нервный срыв. Тебе же сказали.

– А ты не думаешь, что он просто…

Лев посмотрел на Славу, не зная, как это правильней сказать. Он воспитывал Мики уже седьмой год, но так и не чувствовал себя полноправным отцом: каждый раз, когда он хотел сказать Славе что-то неприятное про Мики, то боялся, что обидит этим и Славу, и Юлю, и весь их генетический код, и, может, даже опорочит родословную, и… В общем, это сложно. Сложно говорить что-то поперек кровных уз – все время чувствуешь себя неуместным.

Лев хотел в тот раз произнести: «…он просто психованный». Но не смог. Попытался иначе:

– Он просто… просто не в порядке. И это не связано с нами.

– А с чем связано? – Слава смотрел пристально, не мигая.

Лев стушевался под этим взглядом, как это часто бывало, когда они обсуждали Мики. У Славы оказалась нерушимая монополия на правильные слова о нем: Мики не балуется, он просто неусидчивый; Мики не капризный, он просто устал; Мики не аутист, он просто интроверт (ладно, потом Лев и сам признал, что с аутистом перегнул). Но в тот день Мики пришел домой перепачканный кровью, как персонаж, сошедший с экрана фильма ужасов, – и, если бы такой фильм действительно существовал, Лев не сомневался: это был бы фильм о психованном подростке.

Он сделал глубокий вдох, чувствуя себя как перед прыжком в пропасть, и вкрадчиво проговорил:

– Слава, я просто хочу сказать, что, возможно, в другой стране он будет вести себя точно так же, и в другой стране тебе придется за это отвечать. По-настоящему, а не на педсовете перед училками.

Слава, мотнув головой, вымученно засмеялся:

– Ты все время пытаешься обвинить его черт знает в чем.

– Да я не…

– Аутист, психопат, кто дальше? Не надоело перебирать диагнозы?

– Они ведь не безосновательны.

Слава замолчал. Его мягкие черты неожиданно заострились, и даже ямочка, проявившаяся вдруг на щеке, дохнула холодом.

Лев, выдержав этот холод, повторил:

– Давай просто признаем, что они не безосновательны.

Слава качнул головой.

– Я уеду отсюда, – сообщил он бесцветно. – Если хочешь, можешь поехать с нами.

Лев помнил, что его тогда поразило больше всего: не безапелляционное заявление Славы об отъезде и даже не то, как спокойно он поставил Льва перед фактом как перед неизбежным. Больше всего его поразило, что он, Лев, потратив на Мики вот уже семь лет своей жизни, ничего не может этому возразить. У него нет никакого права возражать. И тогда, кажется, он тоже подумал: а в другой стране оно бы было.

Теперь, три года спустя, они сидели в такси, плетущемся по новосибирским пробкам в Толмачево. Лев почти верил, что хочет этого так же сильно, как Слава. Он тоже ехал туда за правами: там, где у них будет официальный брак, там, где их признают полноправными родителями, там, где он перестанет быть папой, которого никому нельзя показывать, он наконец почувствует себя частью семьи. Вклинится в эти кровные узы хотя бы юридически.

А над Толмачево тем временем сгущались тучи. Из-за грозы рейс перенесут на час – еще один час, который Лев проведет, гоняя по кругу свою неаккуратно брошенную реплику: «Можно будет передумать в аэропорту».

* * *

– Слава! Слава! Слава!

Под ухом не переставая звенел детский голосок.

– Слава! Слава! Слава! Хочешь расскажу про Незер?

Капучино медленно, капля за каплей, наполнял бумажный стаканчик. Устало подперев плечом аппарат с кофе, Слава мысленно поторапливал допотопную машину.

Позади остался пятичасовой перелет, а впереди маячили еще девять незабываемых часов на борту. И, помня, как прошли предыдущие пять, Слава надеялся, что дети достаточно устали, а потому просто вырубятся и не станут трепать ему нервы.

Но Ваня уставшим не выглядел.

– Ну Слава! – Мальчик еще три раза туда-сюда проскакал мимо. – Ну хочешь, расскажу про Незер?

– Расскажи, – не слишком заинтересованно откликнулся тот.

Ваня просиял.

– Это нижний мир, там моря из лавы и души мертвецов, типа как ад, прикинь?

– Ага.

– А знаешь, как туда можно попасть?

– В ад?

– Ага!

«Думаю, воспитывать тебя с другим мужчиной для этого достаточно», – с усмешкой подумал Слава, а сам спросил:

– Как?

– Нужно построить портал из обсидиана и поджечь его!

– Ну ничего себе!

Он ничего не понял. Ваня наматывал край футболки на указательный палец и захлебывался от слов:

– Мне больше всего нравится нижний мир, потому что там кучу всего можно достать, типа кварца для крафта или огненные стержни, чтобы варить зелья, и с ними еще можно попасть в космос, ну типа космос, он называется Край, и еще там есть незерит, чтобы делать инструменты и броню, и вообще куча всего!

Аллилуйя. Стаканчик с кофе наполнился до краев. Слава, прихватив его, направился к мягким диванам, а Ваня засеменил следом, тараторя без остановки:

– Там есть два вида лесов, в одном спаунятся хоглины и пиглины, а в другом живут жители Края, и там еще можно найти базальтовые дельты, они из базальта и чернокамня, это типа выдуманный камень, как типа булыжник…

«Лучше бы ты так в школе учился», – думал Слава, время от времени кивая и поддакивая.

В лаунж-зоне, такой же измотанный, как сам Слава, откинувшись на кожаную спинку и прикрыв глаза, сидел Лев. Чтобы сгладить ожидание трехчасовой пересадки, они заплатили за VIP‐зал и теперь, заняв сразу два мягких дивана (на одном из них еще несколько минут назад возлежал Мики), ждали начала регистрации на рейс Сеул – Ванкувер.

Слава сел рядом с будущим мужем, отпил кофе и, оглядевшись по сторонам, спросил:

– Где Мики?

– Ушел куда-то, – нехотя ответил Лев.

– Ты не спросил куда?

Тот повел плечом, как бы отмахиваясь:

– А куда он денется? У меня его паспорт. Он у нас в рабстве.

Слава посмеялся, а Ваня, на секунду присев на краешек, бросил ревностный взгляд на родителей, снова вскочил и подлетел к ним – залез под Славину руку (ту, что сжимала стаканчик с кофе) и сообщил:

– Хочу обнимашки!

Слава, едва не облив Ваню, с раздражением проговорил:

– Ваня, осторожней! У меня горячий кофе!

Мальчик, мигнув, выбрался из-под его руки и снова отсел на краешек. Он растерянно заморгал, а грудная клетка под футболкой с изображением кубических героев «Майнкрафта» заходила туда-сюда. Слава, ощутив болезненный укол вины, отставил стаканчик на журнальный столик и, протянув руку к Ване, примирительно сказал:

– Давай обнимемся.

Тот мотнул головой, мол, не надо уже. Слава вздохнул:

– Я просто испугался, что обожгу тебя.

Ваня, засопев, буркнул, вставая с дивана:

– Поищу Мики…

Слава с тяжелым чувством на сердце посмотрел вслед поникшей спине. Ну вот, опять на всех любви не хватило.

Ваня его беспокоил. В их семье ни один из детей не оправдал ожиданий: они думали, что Мики будет проще, а Ваня – сложнее, но все сложилось с точностью до наоборот. За год жизни в семье детдомовский Ваня перестал материться в присутствии взрослых, стал ручным любителем обнимашек и оформился в забавного ребенка с безобидными причудами. Чего нельзя сказать о домашнем мальчике Мики, который, взрослея, все больше поражал размахом своих проблем: казалось, в его голове проводится ежегодное состязание тараканов в спринтерской гонке. Неконтролируемая агрессия, суицидальные мысли, депрессия… Что дальше?

– От него кто-нибудь залетит, – с тревогой говорил Слава Льву, когда их четырнадцатилетний сын пришел домой с засосами на шее. – От него точно кто-нибудь залетит. Это логичное продолжение всего, что мы уже пережили.

Через пару месяцев тревога несколько развеялась, когда Лев поведал, как не вовремя вернулся домой и увидел Ярика, поспешно слезающего с Микиных коленок. Слава, испытав облегчение (неужели никто не залетит?), все равно шутливо поморщился:

– Не рассказывай мне таких ужасов про малыша Мики.

В его голове он все еще был пятилетним карапузом, и Славе не хотелось представлять, как к этому карапузу кто-то забирается на коленки.

В отличие от Льва, который незамедлительно начал задаваться вопросами, почему Мики – гей и кто в этом виноват, Слава о таком не думал вообще. Он думал: «Слава богу, что Мики – гей, это избавит нас от многих проблем». Периодически, вспоминая его детскую любовь к Лене, он тревожился: «А вдруг бисексуал?», но тут же выруливал эти мысли в рациональное русло: главное, что сейчас он с Яриком, никто из них не залетит, и Слава не станет дедушкой в тридцать лет.

Так или иначе, Ваня жил в тени Микиных проблем, о которых Слава и Лев были вынуждены думать постоянно. Слава прочитал с десяток книг по воспитанию, он знал, что трудные дети больше всего нуждаются в любви, и так сильно старался любить Мики, что, когда младший сын попадался под руку (а в руке тем временем был горячий кофе), Славу невольно раздражала Ванина прилипчивость.

А теперь, глядя на удаляющуюся спину, на острые лопатки под футболкой, Слава вдруг почувствовал себя таким… таким отстойным.

Перед отъездом Ваня рассказал им, что влюблен в девочку из соседнего дома и поэтому не хочет уезжать – из-за нее. Они сказали ему: «Ерунда, первая любовь быстро проходит». Что-то такое ответил Лев. Но и он, Слава, не возразил этой реплике. Он спрашивал себя: «А что я могу сказать? Мы не останемся здесь только потому, что в соседнем доме живет красивая девочка».

Несколько лет назад, когда Мики был чуть старше Вани, он тоже влюбился в девочку, и она разбила ему сердце. Слава тогда накрыл его пледом, уложил к себе на колени и обнимал несколько часов, пока Мики не успокоился и не заснул. Только сейчас, в аэропорту Сеула, он спросил сам себя: почему он не сделал для Вани того же самого?

Мики, неожиданно плюхнувшийся на диван напротив, вырвал Славу из размышлений. Он встревоженно спросил у сына:

– Ты где был?

– Сосал в туалете у спидозного наркомана, – ответил тот, глядя в мобильник.

Слава так и не придумал, как реагировать на подобные заявления сына. «Не смешно»? А если он и не шутит? Зная Мики, он может и не шутить…

Мики поймал его взгляд и фыркнул, закатывая глаза к потолку:

– Господи, я просто ходил поссать… – И заткнул уши наушниками.

Слава слегка наклонил голову к плечу, скосил взгляд на Льва: как тебе, мол, твой сын? Лев негромко шепнул:

– Пубертатная зараза…

Слава улыбнулся: иногда разные подходы к воспитанию сына разъединяли их, но в другие разы объединяло родительское раздражение, одно на двоих.

Прошло больше десяти минут в умиротворенной тишине, прежде чем Славу кольнула тревога: слишком тихо. Он вздрогнул, подался вперед, спросил:

– Где Ваня?

– Кажется, собирался искать Мики, – припомнил Лев, не выражая особого беспокойства.

– Но Мики-то здесь.

Он нашел Ваню в другом конце лаунж-зоны, залипающего на рыбок в большом аквариуме, и, сделав голос строже, сказал, чтобы тот не отходил так далеко. Мальчик нехотя отлип от стекла и поплелся за ним обратно к диванам. По пути Слава обернулся и сделал неловкую попытку наладить тактильный контакт, взъерошив сыну волосы, но Ваня увернулся от его руки.

До самого выхода на посадку Славе будет вспоминаться, как ни один из них не заметил, что Ваня пропал.

* * *

Больше всего Лев жалел о доме. О настоящем деревянном доме на берегу моря. В Новосибирске у них такой был, хотя в Новосибирске даже не было моря.

Ну, такого моря, про которое знал бы кто-то, кроме самих новосибирцев. Морем называли Обское водохранилище – этакую бескрайнюю лужу без берегов. Если не смотреть на картах и не искать водохранилище на спутниковых снимках, вот так, стоя на пляже в окружении единичных сосновых деревьев (ну прямо как пальм), запросто можно поверить, что смотришь на часть Мирового океана.

Про дом тоже никто не знал, кроме них двоих. Даже дети не знали. Нет, не так: особенно дети не знали. Ведь дом и нужен был для того, чтобы от них прятаться.

А еще от родительских обязанностей.

От работы.

От быта.

От взрослой жизни.

Лев придумал это десять лет назад, когда Мики только появился в их жизни. Больше всего в родительстве его пугала не ответственность и даже не сама опасность затеи, а то, во что оно способно превращать отношения. Он боялся за себя и Славу. В детстве он видел, как это случилось с его родителями, как это случалось с родителями его друзей: усталость друг от друга, пустые взгляды, молчание за ужином, сон в разных кроватях – поверить невозможно, что когда-то эти люди любили друг друга больше всего на свете.

Он верил, что у них так не будет, – верил целый год, пока не случилось Утро Шестого Марта. Вообще-то самое обыкновенное утро. У других семей таких, наверное, навалом. Льву нужно было на работу к восьми, Славе – на какую-то конференцию для художников и дизайнеров к девяти, а Мики – в детский сад, но он тянул время, бесконечно долго завтракая овсяной кашей. Лев поторапливал его каждый раз, как проходил мимо («Мики, пожалуйста, ешь быстрее»), однако чем больше отец об этом просил, тем медленнее жевал мальчик.

Стрелки на часах показали 7:40, а Мики так и сидел над тарелкой с кашей. Слава, пристроившись рядом за столом, рисовал в планшете. Лев, глядя на эту картину, вспыхнул. Гнев перепал не на Мики, а на Славу.

– Почему он еще не одет? Я опаздываю.

Слава удивленно посмотрел на Мики.

– Ему шесть, он сам может одеться.

– А ты не можешь за этим проследить? – Он бросил взгляд на планшет в его руках. – Ты все равно ничем не занят.

– Вообще-то я за…

– Вообще-то это не так важно, как то, что в восемь утра я должен быть на работе, а в восемь тридцать – на операции!

Помолчав, Слава твердо ответил:

– Но для меня это важно.

– Ты можешь просто собрать его и не спорить со мной за двадцать минут до начала рабочего дня?

Слава не продолжил спор. Мики, напуганный разговором на повышенных тонах, перестал сопротивляться и второпях натянул на себя вещи, надев футболку задом наперед (перенадевал уже в коридоре). Когда они вышли за порог квартиры, Лев ушел, не поцеловав Славу на прощание, – просто забыл. Впервые забыл об этом.

Потом, когда эмоции схлынули, он много думал о раздражении, охватившем его в тот момент. Конечно, он и раньше раздражался на Славу: когда тот, дразня Льва, называл красавчиками других мужчин, или когда надевал рваные джинсы в тридцатиградусный мороз, или когда в десятый раз подряд заставлял смотреть с ним первый сезон «Теории большого взрыва». Но он еще никогда не злился на Славу из-за каши, ребенка и опоздания на работу.

«Наверное, это оно», – подумал Лев.

Вечером, вернувшись домой, он встретил Славу долгим глубоким поцелуем (компенсация за его отсутствие утром) и сказал:

– Собирайся, у меня для тебя сюрприз.

Слава обернулся на детскую.

– А Мики?

– Я позвонил твоей маме, она придет через десять минут.

– Ты говорил с моей мамой? – опешил Слава.

– Да.

– А моя мама говорила с тобой? – Это удивило его еще больше.

Лев снова утвердительно кивнул.

– Она останется с ним ночевать.

– А где будем ночевать мы? – уточнил Слава, прищуриваясь.

Лев улыбнулся.

– Не здесь.

Тогда и появился дом на берегу Обского моря. В начале марта, когда сосновые леса утопали в снегу, дом выглядел как скандинавская мечта об уединенной жизни: маленький (со спальней, гостиной, кухней и чердаком), но уютный, пахнущий древесиной и свежим ремонтом. Они провели в нем одну ночь – ту, когда впервые за год родительства можно было заниматься сексом со звуком, – а утром Лев сказал:

– Давай его купим.

Они лежали на просторной кровати, Слава, прильнув к его плечу, вздохнул:

– Думаю, мы не можем его купить.

Недавно они купили «Киа Соренто», и это был предел их возможностей. Дом на берегу моря, пусть и самодельного, стоил куда дороже.

– Сейчас не можем, – согласился Лев. – Но через пару лет…

Слава засмеялся.

– Доктор, вы намерены разбогатеть?

– Мне доплачивают за вредность, – в тон ему ответил Лев.

– О, хоть где-то твоя вредность пригодилась.

Лев потянулся к подушке (на той огромной кровати их было четыре штуки) и легонько хлопнул ею Славу по голове. Тот, не оставшись в долгу, нанес ответный удар. Они засмеялись, завязалась шуточная потасовка: Лев попытался выхватить подушку из Славиных рук, дернул на себя, и Слава – нос к носу – упал на него сверху. Темно-карие глаза прошлись нежным взглядом по губам, а затем, бегло изучив лицо, поймали взгляд Льва, и тот замер, ощутив приятную щекотку в груди. Как будто не прошло пяти лет.

– Давай сделаем все, чтобы это сохранить, – шепотом попросил Лев.

Слава понял его, и Лев догадался: он почувствовал то же самое.

– Давай.

Через два года это стал их дом.

Они провели в нем почти семь лет – каждые выходные, каждый отпуск, каждые Микины «в гости к бабушке», каждую поездку в летний лагерь. В общем, каждый день жизни, в который можно было не помнить, что у них есть ребенок. Они смотрели фильмы, ели мороженое, читали друг другу вслух, занимались сексом, плавали в море, гуляли по берегу, встречали закаты, встречали рассветы (потому что все равно не спали) и чувствовали, что этот мир принадлежит только им.

В доме действовало правило: «Мы поговорим о Мики в понедельник». Неважно, какой был день недели, и неважно, приехали они на выходные или на несколько недель: пока они в доме, они не говорили о Мики. Год назад, конечно, это правило включило в себя и Ваню, но формулировка не изменилась: если кто-то один начинал обсуждать проблемы детей, второй напоминал: «Мы поговорим о Мики в понедельник».

Это был лучший дом на свете. Как будто они построили шалаш из стульев, накрылись одеялом и спрятались от остального мира. Это сработало. Как будто сбылась детская мечта. Они ни разу в нем не поссорились.

А теперь продали.

Лев понимал, что это правильное, рациональное, взрослое решение, но противился ему всем нутром. Слава говорил, что деньги будут нужнее в Канаде, и Лев согласно кивал, потому что правда, но тут же спорил:

– Но это же… наш дом.

– Я понимаю, – заверял Слава. – Но зачем нам здесь «наш дом», если мы будем там?

Льву нечего было на это возразить. По крайней мере, он убедил Славу не продавать квартиру: и убеждение это сработало только потому, что в глубине души они оба знали, чья она на самом деле. По совести, а не по бумагам.

Но с домом все было сложнее.

Потом Слава решил избавиться от машины.

– Зачем ее перевозить? – спрашивал он. – Это будет стоить дороже, чем купить новую.

Лев сразу вспомнил все: как они выезжали к морю, как Мики пролил сок на заднем сиденье, как они слушали «Богемскую рапсодию» на полной громкости, открыв окна, словно в «Мире Уэйна».

– Нет, только не машину! – запротестовал он.

– Лев, она старая…

– Сам ты старый!

– Кто бы говорил!

Он перешел на мольбу:

– Пожалуйста, давай оставим машину.

Слава тяжко вздохнул.

– Почему это так важно?

Лев посмотрел ему в глаза и сказал самое честное, что вообще когда-либо говорил за свою жизнь:

– Потому что мы едем в какую-то срань за тридевять земель, и у меня не будет ни одного напоминания об этом месте, где я встретил тебя и попал в лучшую версию своей жизни.

Слава, улыбнувшись, показал ямочку на щеке и справедливо возразил:

– Но там буду я. Мы создадим новые воспоминания. Новые «наши места». Разве это не лучше?

– Не лучше, – по-детски возразил Лев.

Он не знал, как ему объяснить. Не знал, как рассказать Славе, что с того момента, как они начали готовиться к переезду, ему кажется, что они прощаются. Что он мог сказать? «У меня плохое предчувствие»? Но он же не из тех, кто верит в «предчувствия». Он рациональный. По крайней мере, пытается таким быть.

– Ты романтичный, – сказал Слава, улыбнувшись.

– Ничего подобного.

– Во всем видишь какой-то символизм, – продолжил тот, не слушая возражений. – Это круто.

– Нет, не вижу.

Он посмотрел на Льва с хитрой усмешкой.

– Можем тогда не брать с собой эту стремную биту, которой двадцать с хером лет?

Лев нахмурился.

– Не можем.

Слава рассмеялся.

Он отстоял перед ним квартиру, машину, биту, но дом отстоять не смог. И чем дольше тосковал по нему, тем явственней понимал, что это не тоска по дому – это обида на Славу. Напарник, с которым ты строил шалашик в детстве, раскурочил его и сказал, что больше не хочет играть. Уходя, прихватил с собой стул.

Примерно так чувствовал себя Лев, когда вспоминал, с какой легкостью Слава принял решение о продаже. Потом он много думал об этой семантике слов: почему «продать дом» звучит так странно, так двусмысленно? Не потому ли, что в тот день было продано нечто большее?

«Просто ты опять видишь ненужный символизм», – раздражался он сам на себя.

Ну может быть.

И все-таки?..

* * *

Больше всего Слава жалел о собаке. Ее не разрешили взять на борт, а в багажный отсек он сам отказался отдавать. Пришлось оставить Сэм с мамой, но пообещать вернуться.

В остальном все было в порядке. Он не считал, что давит с переездом. Он со всеми говорил честно.

Сначала, конечно, со Львом – с ним разговоры начались гораздо раньше, еще до всяких конкретных решений о Канаде. Десять лет назад, когда они стали родителями, Слава впервые сказал, что в России оставаться нельзя. Это был 2009 год, и, как ему казалось теперь, из 2019-го, то было не худшее время в стране.

Лев работал реаниматологом второй год и все свои «нет» аргументировал словами о профессии, дипломе и семи годах жизни.

– Ты просто предлагаешь мне выкинуть семь лет жизни, которые я потратил на эту профессию, и начать заново, – говорил он.

– Можно переучиться, – неуверенно возражал Слава.

Он сам закончил только колледж, где его учили рисовать ровную линию под линейку, и чувствовал, что не имеет права давать Льву советы. Но переучиться и правда было можно…

– Это еще несколько лет, – напомнил Лев.

– Но меньше семи.

Каждый раз, когда они об этом говорили, Лев начинал заводиться.

– Слушай, я все время делаю так, как хочешь ты, – с раздражением вздыхал он. – Сначала ты решил, что хочешь воспитывать ребенка, и я сказал: хорошо. Потом ты решил, что мы должны делать это вместе, и я снова сказал: хорошо. А теперь ты говоришь, что из-за этого ребенка я должен бросить все, что для меня важно, и срочно эмигрировать, и каждый раз я слышу один и тот же ультиматум: или я делаю так, как ты скажешь, или мы расстаемся.

– Это не ультиматум… – попытался возразить Слава, но Льва уже было не остановить.

– Тебе самому ничуть не страшно, что я приму эти условия? Или тоже скажу: или я, или пошел на хер? Почему ты так легко разбрасываешься нашими отношениями? Они для тебя ничего не значат?

«Потому что я отец», – мысленно ответил Слава.

Он искренне считал, что теперь это важнее всего. Он должен действовать в интересах Мики – в ущерб себе, в ущерб Льву, в ущерб их отношениям. Мики был отличным малышом, всегда здоровался со взрослыми, вежливо вел себя в гостях, осторожничал с незнакомцами, никого не обижал на детской площадке, умел делиться конфетами, не задирал нос и не писал в штаны, а значит, представлял собой идеал пятилетнего человека. Потом Слава будет анализировать это годами: каким Мики пришел к нему от сестры и в кого превратился рядом с ним.

Он будет вечно возвращаться к этому вопросу: в какой момент?

Когда они учили его врать?

Когда прятали фотографии семьи от одноклассников?

Когда заставляли переписывать сочинения?

Когда Лев его ударил?

Когда он ушел из дома?

Эти мысли приведут к тому самому, первому разговору об эмиграции, когда Слава растерялся от слов: «Тебе самому ничуть не страшно?» – и понял, что ему страшно. Ответил:

– Я не ставлю тебе ультиматум. Я просто обсуждаю с тобой возможность эмиграции.

– Тогда вот мое мнение: я против, – твердо сказал Лев.

А Слава просто кивнул:

– Хорошо.

Вот где был момент, когда он должен был поступить иначе. Он должен был сказать, что так и есть, это ультиматум, он уезжает и забирает славного жизнерадостного малыша с собой, пока государство их не уничтожило. Но он согласился ничего не делать, потому что в 2009-м еще верил в страну, в непорочность власти и в любовь.

Уже через четыре года у него осталась только вера в последнее. А еще через три, когда Мики вернулся домой в окровавленной одежде, он понял, что готов этой верой пожертвовать.

Лев сказал, что это нечестно.

– Ты предложил воспитывать ребенка вместе, назвал нас, нас обоих, его родителями, не возражал, когда я превратился в «папу», но чуть что грозишься, что свалишь вместе с ним, независимо от того, согласен я или нет.

Слава справедливо заметил:

– Многие родители так делают, когда у них не сходятся взгляды на то, как будет лучше для детей.

– Да, вот только у меня нет возможности этому препятствовать, отсудить у тебя сына или хотя бы просто право с ним видеться.

Слава улыбнулся: это была нужная зацепка.

– А знаешь, почему такой возможности нет?

Лев молчал, и Слава ответил за него:

– Потому что здесь, в России, нет прав ни у нашей семьи, ни у нашего сына, ни у тебя лично. Я предлагаю тебе переезд, который все это даст.

– Конечно, прям сразу, – иронично закатил глаза Лев.

– Не сразу, – согласился Слава. – Но хоть какие-то права мы сможем получить достаточно быстро. Например, брак уже сделает нашу семью юридически видимой.

Этот напряженный разговор встанет на паузу, Лев прервет его словами: «Мне нужно подумать», и Слава даст ему время, не возвращаясь к дискуссии долгие три недели. Однажды Лев, придя с работы, поцелует его на пороге и тут же скажет: «Ладно, я готов обсуждать варианты… Куда ты там хотел?» – а Слава улыбнется, выпалив: «В Канаду!»

И хотя формально спор будет улажен, они начнут разговаривать «как обычно» и даже научатся в спокойном тоне обсуждать переезд, Славу еще долго будет тревожить, в какой неприятной, раздраженной дискуссии впервые прозвучало предложение заключить брак. Он сотни раз представлял, как сделает Льву предложение, и ни в каких фантазиях это не выглядело так погано, как получилось на самом деле: заключим брак, чтобы судиться друг с другом. Как удобно! И это ведь он, Слава, об этом первый сказал…