Текст книги "Окна во двор"

Theory of Chances

Пробуждение ото сна ощущалось как удар тупым предметом по голове. Еще не успев разлепить глаза, я уже всё вспомнил: лежу на диване, Ваня в коме, жизнь – дерьмо.

Звуки и запахи вокруг сбивали с толку, окутывали уютом, пахло тостами и свежезаваренным чаем – пахло благополучием. Я сел на диване, сонно потянулся. Кухня, столовая, гостиная – все это было единым пространством в нашей маленькой квартире, разграниченным только цветом пола: на кухне – светлый ламинат, в столовой – темно-коричневый, а в гостиной – что-то промежуточное, как будто смешали два этих оттенка. С дивана я видел Славу – он разливал дымящийся чай по кружкам.

Не глядя в мою сторону, он бодро сказал:

– Умывайся и садись завтракать.

Это была нарочитая, искусственная бодрость. Меня не проведешь.

Глядя в квадратное зеркало в ванной комнате, я удивлялся тому, насколько обычным себе кажусь: невозмутимое лицо, спокойный взгляд, мешки под глазами – они со мной почти всегда. Ни следов долгого плача, ни выражения глубокого горя.

Елозя щеткой по зубам, я разглядывал в зеркальном отражении треугольники на плитке и снова думал про закономерные последовательности и тест на айкью. Одновременно с этим я каким-то образом еще думал про Ваню – всегда, без перерыва.

Завтрак тоже выглядел обычным, и родители, садясь за стол, были, в общем-то, как всегда: «Тебе чай или кофе?» – «Кофе? Растворимый? Я похож на извращенца?» Как странно: человек может исчезнуть из этого мира, а мир этого не заметит. По-прежнему будет наступать утро, будет накрыт завтрак, и кто-то будет выбирать, чай или кофе.

Обыденность происходящего задела меня, разозлила: мне показалось неправильным делать вид, что ничего не случилось. Поэтому я спросил:

– Как Ваня?

– Без изменений, – коротко ответил Слава.

– Что говорят врачи?

– Молиться.

Лев усмехнулся.

– Серьезно?

– Да, – кивнул Слава. – Они сказали: молитесь, чтобы он пришел в себя, сейчас все зависит только от Господа.

Лев как-то невесело посмеялся. Слава печально заметил:

– А что они еще могли сказать?

Я переводил взгляд с одного на другого. Лев ничего не ел, только цедил чай мелкими глотками.

– Ты тоже ничего не мог сделать, – добавил Слава. – Так что хватит терзаться.

– Я растерялся.

– Неудивительно. Я тоже.

– Я врач. Мне нельзя теряться.

– Но это же был…

Я думал, Слава скажет: «Твой сын», но он почему-то сказал:

– …не чужой человек.

Лев ответил:

– Мне нужна нормальная работа. Я хочу работать в реанимации, врачом, а не быть на побегушках, как резидент.

– И что ты предлагаешь?

Но он ничего не предлагал, он сказал:

– Страховка нам полагается только через месяц. Какой будет счет, если Ваня весь этот месяц проведет в коме?

– Через две недели, – поправил Слава. – И я, в отличие от тебя, надеюсь, что он придет в себя гораздо раньше.

Лев начал злиться.

– А я, в отличие от тебя, понимаю, что если человек не пришел в себя в первые сутки, то…

Слава раздраженно перебил его:

– И что теперь? Предлагаешь его отключить через недельку, если не очнется? Дешевле выйдет?

Я положил недоеденный тост на тарелку и встал из-за стола.

– Ты наелся? – спросил Слава.

– Сыт по горло, – буркнул я, удаляясь в свою комнату.

«Если человек не пришел в себя в первые сутки, то…» – эта фраза засела у меня в голове. То – что? Никогда не придет? Не придет в течение месяца? Умрет?

Зайдя в комнату, я тут же нажал кнопку включения на системном блоке – комп загудел, как старый двигатель. Дождавшись загрузки, я открыл браузер и завис над поисковой строкой гугла. Что спросить?

Я быстро напечатал: «Самая длительная кома». Американка Эдуарда О’Бара впала в кому в шестнадцать лет, провела в ней сорок два года и… Умерла. Выход из комы для нее пролегал через смерть. Но меня это не устраивало, мне нужен был другой исход.

Я снова застучал клавишами: «Самая длительная кома с хорошим исходом». Терри Уолес из Америки провел в коме почти девятнадцать лет и очнулся. «Прекрасно!» – мысленно обрадовался я и начал читать дальше: «В настоящий момент Терри Уолес страдает кратковременной амнезией и помнит только то, что происходило в последние четыре минуты».

Отстой.

Я начал щелкать по смежным ссылкам – «Кома», «Нарушение сознания», «Вегетативное состояние». Упорядочив прочитанное в голове, я понял, что Лев не совсем прав: не обязательно приходить в себя в первые сутки, можно и на вторые, и на третьи, но лучше как можно быстрее. Если счет пойдет на месяцы или даже годы – шансы начнут резко стремиться к нулю.

Хорошая новость заключалась в том, что мы находились всего лишь во втором дне.

Плохая – неизвестно, сколько таких дней, наполненных мучительным ожиданием и чувством вины, еще впереди.

Я отодвинулся от компьютерного стола вместе с креслом, посмотрел на часы: десять утра. Начало дня, а я понятия не имел, чем его заполнить, лишь бы не думать о случившемся. Открыл тумбочку, достал скрученный косяк, зажигалку и спрятал их в нагрудный карман рубашки. Вышел из комнаты и столкнулся в коридоре со Славой – в руках у него были какие-то бумажки, похожие на те, что кладут в почтовые ящики.

– Что это? – спросил я.

– Извещение. Завели уголовное дело.

– На кого?

– На подрядчика, который устанавливал ворота.

Лев выглянул из спальни, заинтересовавшись нашим разговором.

– Покажи. – Он забрал документ из Славиных рук и быстро пробежался по тексту глазами. Потом вернул, пожав плечами. – Даже не знаю. Он же на них прыгнул.

– Тридцать килограмм веса смогли вырвать ворота из земли? – иронично спросил Слава. – Скорее всего, их плохо укрепили.

Плохо укрепили…

Повторяя про себя эти слова, я вернулся в комнату, к компьютеру. Снова загуглил: «Футбольные ворота упали на ребенка». Последовал поток новостей из разных уголков России – каждый год, если не каждый месяц, футбольные ворота убивали или травмировали детей.

Тогда я перевел запрос на английский язык и сделал поиск по канадским новостям. Последняя подобная информация была за июль 2014 года, а до этого – за 2012 год. Не нужно быть математиком, чтобы посчитать: шанс пострадать или умереть от футбольных ворот в России в десятки раз выше, чем в Канаде. И Ваня, столько лет прожив живым и невредимым в провинциальном детдоме, вот так нелепо впадает в кому в самой безопасной стране мира при ужасно редких обстоятельствах. Странно. Ужасно странно.

Я поднялся, схватил рюкзак со спинки стула, распахнул для выхода окно. Подумав, что лучше не пропадать без предупреждения, учитывая обстоятельства, оставил на столе записку: «Скоро вернусь». Предупреждать лично не хотелось – начнутся вопросы, куда и зачем, а мне это самому было не до конца понятно.

Точнее, я знал куда – в школу, на стадион. Я повторял про себя все травмы, которые случились с Ваней за последнее время: вывих стопы, перелом пальца на ноге, ушибы ребер, трещина в руке и… Ворота. Ничего из этого не случалось со мной за всю жизнь, но случилось с Ваней за несколько месяцев. Не успевало зажить одно, как он ломал другое, и так по кругу. Недавняя драка с арабскими детьми показалась мне частью этой истории, а вся история в целом – не про футбол, не про Ванину неуклюжесть и тем более не про буллинг в детском коллективе. Все это не то, чем кажется.

Перевернутые ворота на стадионе не трогали – оградили красно-белой лентой, как место преступления. Одинокий мальчик Ваниного возраста пинал мяч во вторые ворота – в штангу, чтобы тот отскакивал обратно к нему. Больше на стадионе не было ни души.

Я, приняв серьезный вид, подошел к стоящим воротам. При виде меня мальчик схватил отлетевший мяч и прижал к груди, словно я могу отобрать. Он замер, следя глазами за моими действиями. А я с видом знатока начал осматривать ворота. Пошатал – они не шатались, ничуть. Стояли как влитые, как будто выросли на этом месте. Я внимательно осмотрел конструкцию: обе штанги и перекладина были вкопаны в землю. Что ж… Потерев ладони друг об друга, я сделал глубокий вдох и подпрыгнул, хватаясь руками за верхнюю перекладину. Пацан позади меня запищал, и я, удивившись, опустился на землю.

– Ты чего?

– Испугался, что тоже упадут… – объяснил мальчик, показывая за свою спину. – Как на Ваню.

– Эти точно не упадут. Ты его знаешь?

– Мы из одной команды.

– Понятно. – Я кивнул, слегка пнув штангу, как бы пробуя на прочность. – Те были такими же?

– Не. – Отвечая, он все время облизывал губы. – Те мы расшатали.

Я удивился.

– Зачем?

– Ну… Это Ваня придумал. Было весело.

– Сейчас тоже весело?

Я разозлился, но злость моя была беспомощной. Я понимал, что этот пацан ни в чем не виноват.

– Сейчас не весело, – серьезно ответил он. – Сейчас страшно.

Я заметил, как он внимательно разглядывает меня, будто изучает интересную скульптуру.

– Ты его брат?

Мне захотелось вредничать.

– С чего ты взял?

– Вы похожи.

– Ага, этого быть не может, не ври.

Мальчик всерьез обиделся.

– Я никогда не вру.

– Все врут.

– А я никогда не вру.

Его огромные голубые глаза стали темно-синими, а светлые брови свелись к переносице. Я испугался, что он сейчас расплачется, и примирительно сказал:

– Ладно, хорошо, ты не врешь.

– Никогда, – подчеркнул он.

– Никогда, – согласился я.

Мы неловко замолчали. Пора было уходить, но я еще не спросил самое важное.

– Его… не били?

Мальчик удивился вопросу.

– В смысле?

– С Ваней никто не дрался? Не бил его? Не обижал?

– Нет.

Теперь всё. Я кивнул, отходя от ворот.

– Спасибо. Пока.

– Меня зовут Джимми Ховард! – крикнул он мне вслед.

Я обернулся.

– Пока, Джимми Ховард.

Я шел в сторону дома, курил последний косяк и представлял себя Доктором Хаусом, которому нужно сложить ряд разрозненных нелогичных фактов и получить логичный ответ.

Пытался вспомнить, где был Ваня, когда ничего не ломал, – на уроках музыки, на тренировках по футболу… может быть, играл на улице с соседскими ребятами? Я не помнил. Я вообще плохо помнил, что было с Ваней в эти спокойные моменты жизни.

Подойдя к дому, я привычным жестом сунул недокуренный косяк под карниз окна, раздвинул створки и забрался в комнату. Моего отсутствия никто не заметил – записка лежала на столе нетронутой.

В квартире стояла тишина. Постучав в спальню родителей, я громко сказал:

– Хочу собрать консилиум! – И прошел к столу, в нашу гостиную-столовую-кухню.

Я сел, деловито сложив сцепленные руки перед собой. Слава, заходя в гостиную, замер на секунду.

– Выглядишь и правда как председатель консилиума.

Лев завернул на кухню, набрал стакан воды. Когда родители разместились за круглым столом и выжидательно посмотрели на меня, я, прочистив горло, твердым голосом произнес:

– У меня есть основания предполагать, что Ваня подстроил падение ворот.

Заметив на лице Льва скептическую готовность разносить мои аргументы в пух и прах, я напрягся. Конечно, папа тут же заключил:

– Чушь.

Внутренне поникнув, я еще старался держаться внешне.

– Почему ты так думаешь?

Лев поставил стакан на стол – солнечный луч, пробивающийся через жалюзи, преломился через воду и нарисовал радугу.

– Потому что несчастный случай – это несчастный случай. Ворота падают, так бывает. Зачем искать двойное дно?

– Затем, что дело не только в воротах, а в целой серии травм, – терпеливо объяснял я.

– Он играл в футбол. Спорт – это травмы.

– Я играл в баскетбол два года и ни разу ничего не сломал.

Лев пожал плечами.

– Ты – это ты. Он не такой осторожный, хуже координирует движения.

Чувствуя, как начинаю сам сдаваться от этой непрошибаемой логичности, я прибегнул к остальным аргументам.

– Его на самом деле никто не бил.

– С чего ты это взял?

– Я разговаривал с мальчиком из его команды. Он сказал, что его никогда никто не бил и не обижал.

Лев закатил глаза.

– Ну конечно, так он тебе и признался. Почему ты ему поверил?

Я понимал, что говорю очень неубедительно, но других причин у меня не было.

– Он сказал, что никогда не врет.

Лев неприятно посмеялся. Отчаявшись, я посмотрел на Славу.

– А ты что думаешь?

Он осторожно сказал:

– Думаю, это может быть правдой.

Я обрадовался, почувствовав поддержку, а Лев тут же вспылил, отодвинул стол (я ощутил себя прижатым к стене) и резко поднялся.

– Что за чушь? – насмешливо сказал он. – Зачем ему ронять на себя ворота? Такой экстравагантный способ самоубийства? А из-за чего? Из-за той девчонки?

Я не понял, про какую «ту девчонку» речь, но у меня был свой вариант.

– Может быть, из-за… обстановки.

– Из-за какой обстановки?

– Обстановки дома. Вы постоянно ссоритесь из-за денег, из-за всего… Вы думаете, он это не чувствует? Не знает, что его уроки музыки – еще одна причина, чтобы поругаться?

Лев засмеялся, но не так, как когда правда бывает смешно, совсем не по-доброму.

– Господи, какие вы нежные! Оба! – говорил он, имея в виду меня и Ваню. – Родители ссорятся – вот это трагедия! А у кого они не ссорятся?

– Не у всех при этом один родитель бьет другого, – с вызовом ответил я.

– Что?

– Ты слышал, что я сказал.

Слава коснулся моего плеча, попросил нас обоих прекратить, но я отдернул руку, тоже поднялся с места, вышел из-за стола. Теперь мы оба стояли – Лев был выше меня на голову, смотрел сверху вниз, как на мелкую букашку. Раньше этот спокойный ледяной взгляд заставлял меня дрожать от страха, съеживаться до размеров точки, а сейчас я с удивлением понял, что ощущаю… скуку. Может, это из-за травы, а может, мне и правда надоело бояться.

– Тебе самому нужна помощь, – спокойно сказал я.

Лев ответил в тон мне, тоже спокойно, но между слов сквозила невыраженная агрессия:

– Я себя прекрасно чувствую.

Я покачал головой.

– Нет. Я думаю, ты чувствуешь тревогу из-за денег, работы и потери профессиональных навыков. И еще из-за того, что превращаешься в такого же урода, каким был твой отец.

Я заметил, как он изменился во взгляде, – что-то лопнуло, будто лед дал трещину.

– Я точно знаю, – добавил я. – Потому что чувствую то же самое.

В возникшей тишине было слышно, как тяжело вздохнул Слава. Лев молчал, не сводя с меня взгляда, – трещины трещинами, но таяние ледников даже не думало наступать. Он качнулся вперед, взял со стола стакан. Со странным спокойствием я подумал: по законам драматургии стакан, стоящий на столе, обязательно должен разбиться.

– Можешь кинуть его в меня, если хочешь, – предложил я. – Мне все равно.

Лев сделал шаг назад. Потом еще один – он отступал, не сводя с меня взгляда. Поравнявшись с кухонной столешницей, он оставил на ней стакан. Затем, медленно развернувшись, ушел в спальню.

Слава выдохнул. Я тоже выдохнул, расслабившись. Снова опустился на стул.

– Ну и компания подобралась, – произнес Слава, потирая глаза.

Reaction to Pain

Длинный больничный коридор возвращал меня воспоминаниями в детство: «Кто последний добежит до палаты – тот большая черепаха». Только в этих воспоминаниях стоял совсем другой запах – онкологический центр был пропитан затхлостью, сыростью и смертью. Здесь, в детском госпитале Британской Колумбии, не пахло совсем, если находиться в холле, и слегка отдавало антисептиком в коридорах.

В госпитале не было ничего, за что я терпеть не мог больницы России – там, среди облезших стен, не оставалось и тени сомнений: это место не для того, чтобы выздороветь, а для того, чтобы умереть. Но в Канаде все было иначе: меня окружали светлые коридоры с огромными окнами и разрисованными стенами, а неизменно улыбающийся персонал здоровался со мной всякий раз, проходя мимо. Я находился в реанимации, но не чувствовал этого – даже смерть, словно понимая неуместность своего присутствия, не отравляла воздух.

Перед тем как зайти в отделение, я надел халат, маску и бахилы, подготовленные медсестрой. Она же приятным голосом инструктировала меня:

– Ваша забота очень поможет ему. Не бойтесь прикасаться, подержите его за руку и обязательно поговорите.

– Он услышит меня? – удивился я.

– Это не исключено.

– Но точно вы не знаете?

Подумав, она сказала:

– У него не глубокая кома. Когда я брала кровь, он дернул рукой.

– Что это значит?

– Реакция на боль.

Я мрачно усмехнулся: вся эта ситуация – одна большая Ванина реакция на боль.

Перед палатой я замешкался, испугавшись неизвестности: кого я там увижу? Понятно, что Ваню, но каким он будет? Как раньше? А что, если он будет бледным, с трубками во рту, как во всех этих драматичных фильмах, будет напоминать живой труп, и вот так, в таком виде, навсегда останется в моей памяти. Я буду думать «Ваня», а вспоминать – вот это. Не настоящего Ваню.

На деревянных ногах я прошел к двери. Хотел уже было взяться за ручку, но остановил себя. Постучал. Если Ваня меня слышит, то пусть знает: даже в такой ситуации я уважаю его личное пространство. Ответа я, конечно, не дождался.

Ваня лежал на спине с закрытыми глазами – как будто спал. Меня не покидало ощущение неправильности происходящего: если потрясти его за плечи, он не проснется, хотя живой, – и это до жути странно. Вокруг его головы был намотан бинт, а от груди, под пижамой, шли проводки – я понял, что эти штуки отслеживают его сердцебиение. Но не было никаких трубок во рту и кислородной маски на лице, это меня успокоило.

Я сел рядом, на стул, не зная, что сказать. В голове вертелись избитые фразы: «Ваня, как же так, нам так тебя не хватает, пожалуйста, очнись…» – но я представлял, что, если бы находился в коме и все слышал, мне бы не понравилось такое нытье.

В глубоком кармане халата лежали свернутые в трубку распечатки с моим текстом про Шмуля. Изначально я принес их в рюкзаке, но рюкзак не разрешили брать с собой. Вытащив листы, я стянул с них банковскую резинку и, разворачивая, неловко сказал:

– Ну, чтоб не молчать, я вот взял…

Тяжело вести диалог, когда собеседник не отвечает. Преодолевая смущение, я старался говорить тверже:

– Это текст… Это я его написал. Тут повесть. Для детей. – Я сам не мог понять, почему говорю с такими паузами, как будто Ваня не в коме, а в деменции. Поймав себя на этом, я выровнял тон: – Ты единственный ребенок, с которым я близко знаком, поэтому хочу спросить именно твоего мнения.

Ванино лицо оставалось невозмутимым. Я неловко прокашлялся.

– Давай что-нибудь придумаем. Если тебе понравится – пошевели пальцами, договорились?

Я не понял, договорились мы или нет. Ничего не изменилось.

– Ладно. – Я медленно поднял листы перед глазами. Сделав глубокий вдох, начал: – Дома не было никого. Не было даже Руфуса, потому что он умер.

Неуверенно поглядев на Ваню, я пояснил:

– Руфус – это золотая рыбка. – Снова уткнулся в листы, продолжил: – Шмуль каждую неделю покупал себе нового Руфуса, потому что предыдущий умирал раньше, чем проходило хотя бы пять дней…

Опустив текст, я сказал Ване:

– Знаешь, мне бы хотелось, чтобы в мире существовал сервис по покупке друзей, чтобы не приходилось заводить настоящих друзей. Как с рыбами – каждые пять дней кто-то новый, забавно, да?

Ваня молчал. Я покачал головой, как бы выбрасывая из головы эти мысли.

– Извини, это чушь. Давай дальше… Взяв аквариум в руки, Шмуль отправился в ванную и вылил воду вместе с дохлой рыбой в унитаз.

Таким образом, периодически отвлекаясь на пояснения и комментарии, я прочитал Ване до конца всю главу. Она была посвящена Шмулю и его неспособности устанавливать прочные социальные связи с кем бы то ни было, даже с рыбами: покупая новую рыбу сразу после смерти предыдущей, он неизменно называл ее Руфусом. Шмуль всегда покупал одних и тех же золотых рыбок вида львиноголовка пяти сантиметров в длину, потому что именно так выглядел самый первый Руфус, и поэтому все остальные должны были ему соответствовать, будто это все один и тот же. Родители Шмуля так и думали: они понятия не имели, что многие Руфусы уже давно мертвы.

– Ну, как тебе? – спросил я, отложив листы на прикроватную тумбочку.

Ванины пальцы не шевельнулись. Даже вот чуть-чуть не шевельнулись. Я цыкнул.

– Так и знал. Лорди тоже сказала, что я бездарен.

Я снова посмотрел на распечатки – вереница слов сплеталась в один сплошной буквенный узор. Я подумал об «Алисе в Стране чудес», о «Королевстве кривых зеркал», о «Денискиных рассказах» и о «Мишкиной каше» – все это было другим, особенным, не таким посредственным, как у меня. У их авторов были свои интонации, свой талант, свое врожденное чувство языка.

– И все равно я так сильно это люблю, – неожиданно сказал я вслух, дотрагиваясь кончиками пальцев до бумаги. – Я не могу не писать. Мне необходимо утешение, которое я нахожу в литературе, как будто я придумываю отдельный мир, где можно исправить все, что не получается исправить в жизни.

Я посмотрел на реанимационный монитор: зеленая линия подскакивала, вырисовывая треугольники через каждую секунду.

– Если бы у Шмуля был брат, он бы никогда не впал в кому, – негромко произнес я.

Мне захотелось плакать. Ваня молчал; его лицо выражало безмятежное равнодушие ко всему. Не сдержавшись, я хотел пошутить, но прозвучало совсем не смешно, даже жалко:

– Господи, в индийском сериале ты бы уже очнулся и начал танцевать со слонами! Я столько личного рассказал, а тебе хоть бы что!

Я подался вперед, наклонился к Ване, прикоснулся лбом к узкой грудной клетке с торчащими ключицами, вдохнул запах больничного белья – смесь стирального порошка и ландышей. Я сжал Ванины пальцы в своей ладони – они были теплыми, настолько теплыми, что даже страшно, почему все остальное в нем такое неживое. Кривая линия на мониторе, теплые руки и вздымающаяся грудная клетка – вот и все, что говорит о жизни, а жизни нет.

Я почувствовал, как слезы катятся по моей переносице и остаются на одеяле – маленькими круглыми пятнами.

– Мне так жаль, – прошептал я, всхлипывая. – Мне так жаль… Я так себя виню.

Я поднял голову, обхватил Ванину руку ниже локтя и прижал к себе, как прижимают младенцев.

– Может, зря я заставил их тебя забрать? – негромко спросил я. – Там тебе было бы лучше… Этот сраный треугольник не приемлет вторжение четвертого угла. Он тебя выдавил.

Я не заметил, как вошла медсестра и начала мягко отстранять меня от Вани. Она говорила, что ему нужно отдохнуть, что я могу прийти на следующий день, а сейчас необходимо попрощаться.

Я горячо зашептал Ване, так, чтобы слышал только он:

– Пока, пока, пока! Я еще приду, следующая глава про Джонси, а Джонси – это ты.

Когда я вышел из палаты, вытирая глаза тыльной стороной ладони, медсестра, глянув на меня сочувственно и укоризненно одновременно, попросила:

– Постарайтесь перед ним не плакать. Его это очень тревожит.

– Да он ни на что не реагирует, – огрызнулся я.

– Так только кажется.

На улице шел сильный дождь. На секунду я замер на больничном крыльце, как и все остальные посетители – выходя, они останавливались у дверей, застигнутые стихией врасплох. Я шагнул под холодные струи – куртка моментально намокла. Я снял ее и остался в футболке – так и отправился к автобусной остановке, чувствуя, как дождь бьет по телу через тонкую ткань.

В ожидании транспорта, прячась от ливня, люди набились под пластиковый навес и через стеклянные стены остановки выглядели как маринованные огурцы в банке. Я встал в стороне. Женщина с ребенком на руках, заметив меня, начала тесниться. Она сказала:

– Мальчик, вставай рядом, тут еще есть место.

– Нет, спасибо! – ответил я, стараясь перекричать поток воды.

– Так дождь…

Я пожал плечами, отворачиваясь.

– Раз идет дождь, значит, надо мокнуть.

Она меня, наверное, не услышала. А если и услышала, то не поняла – я сказал это на русском.

* * *

На идеально вымытой кафельной лестнице оставались мокрые следы – вода хлюпала в кедах, стекала по одежде, капала с волос за воротник футболки и заставляла зябко вздрагивать. Зубы стучали, и я сжимал челюсти, чтобы унять дрожь.

Перед дверью в квартиру я понял, что забыл ключи, и аккуратно нажал на звонок. Через полминуты мне открыл Лев, вместо приветствия выдав:

– Наконец-то! – Но, оглядев меня с головы до ног, он удивленно спросил: – Ты чего такой мокрый?

Неровно стукнув зубами, я выдохнул:

– От слез.

Приняв мой ответ за несмешную шутку, Лев иронично сообщил:

– Зонтик изобрели. Может, слышал?

– Да, что-то такое было, – сказал я, кончиками пальцев развязывая размокшие шнурки на кедах.

– Переодевайся и выходи в гостиную. Нужно поговорить.

От его строгого «Нужно поговорить» у меня пробежали мурашки. Я тут же перебрал в голове всевозможные варианты случившегося: они нашли мою заначку? Алкоголь? Порнуху? Вспомнив, что заначка закончилась, а алкоголя и порнухи никогда не было, я напрягся еще больше: значит, нашли что-то, о чем я даже не подозреваю.

Переодевался медленно (специально, чтобы оттянуть неизбежное) и выходил в гостиную почти на цыпочках. Родители сидели за круглым столом, опять как на «консилиуме». Я сел напротив Льва, по правую руку от Славы, но, столкнувшись с его растерянным взглядом, заподозрил, что и Слава не знает о теме наших переговоров.

Так оно и было. Когда мы оба вопросительно посмотрели на Льва, он произнес:

– Я хочу поговорить о Ване.

Он сделал паузу, но мы молчали в ожидании продолжения.

– Я знаю, что вам не нравится это обсуждать, но не обсуждать это уже нельзя. У нас нет денег на его содержание в больнице и лечение.

– Скоро мы получим страховку… – начал было Слава, но Лев его перебил:

– Она этого не покроет. Умереть, родить и вырвать зуб – вот что здесь можно сделать бесплатно.

Слава устало потер глаза.

– Это неправда. Ты ее не изучал.

Лев начал раздражаться.

– Изучал. Тебе обязательно со мной спорить?

– Я просто не понимаю, зачем ты все это говоришь.

– Конечно, ты не понимаешь, – кивнул Лев. – Ты ведь был готов кормить ребенка «Несквиком» месяцами и смотреть с ним пошлые мультики. Твоя инфантильность и сейчас из тебя лезет – ты не хочешь говорить о неизбежном. Ты не хочешь думать, что же делать, когда деньги закончатся и его реально придется отключать.

Слава тоже начал язвить:

– Зато ты не инфантильный, и от тебя в семье сплошная польза.

У меня закололо в висках и, пересиливая эту боль, я крикнул:

– Все, хватит!

Они оба посмотрели на меня.

– Вы оба похожи на пятилеток, – заключил я. – А теперь давайте по теме. Че делать-то?

Лев, смерив меня многозначительным взглядом (я уловил сквозящее в нем недовольство моим хамством), уже спокойней произнес:

– Мы так об этом говорим, как будто вопрос только в сроках выхода из комы. Но вы же не думаете, что Ваня откроет глаза, встанет и пойдет? После комы люди восстанавливаются месяцами, в худшем случае – годами. И это тоже стоит денег.

– И… и что? – спросил Слава, пожав плечами. – Ты знаешь, где взять деньги? Бросишь учебу, пойдешь работать?

– Ты же в курсе, что я не могу здесь легально работать.

– Подпольные аборты?

– Подпольные аборты не окупаются, когда легальные не запрещены.

Несмотря на серьезность разговора, я успел мысленно удивиться тому, что это был единственный аргумент Льва «против».

– Тогда… – Слава поднял глаза к потолку, как будто задумался. – Тогда работа, не связанная с медициной?

– Ты помнишь, что у меня всего один диплом и никаких талантов типа этого вашего рисования или писательства? – На последнем слове он выразительно посмотрел на меня – камень в мой огород, видимо. – Куда я могу пойти? Перекладывать асфальт?

Слава непринужденно пожал плечами.

– Почему нет.

Лев неприятно прищурился, словно речь шла о чем-то поистине отвратительном.

– Ты хочешь, чтобы я пошел на такую работу?

Слава, почувствовав, как опасно будет ответить «Да», снова пожал плечами. Повисла тишина, во время которой меня разрывало на части: с одной стороны, не было ничего более логичного, чем браться сейчас за любую работу, с другой стороны, я чувствовал странную солидарность со Львом, вся эта ситуация была несправедлива к нему.

– А я не хочу, – наконец негромко сказал Лев.

– А что хочешь? – спросил Слава таким тоном, как будто у него уже битый час не получается договориться с капризным ребенком.

– Вернуться в Россию.

Тут мы, конечно, со Славой синхронно подобрались, выпрямились как по струночке:

– Чего-чего?

Лев невозмутимо продолжил:

– Я вернусь в Россию. Деньги буду присылать. – Помолчав, он добавил: – Я устал.

Снова стало тихо. Слава отчетливо проговорил:

– Значит, ты сваливаешь.

Лев оскорбился:

– Я не сваливаю! Я же сказал, что буду присылать деньги. Я ни от чего не отказываюсь. И ни от кого.

– Но здесь же тебя не будет, – грустно заметил Слава.

– Мне кажется, это самое разумное, что сейчас можно сделать.

Слава поднял на него потемневший взгляд.

– Свалить – самое разумное? Выглядит так, как будто ты дистанцируешься от наших проблем. Как будто ты испугался.

Лев закатил глаза.

– Я реаниматолог. Считаешь, меня можно напугать ребенком в коме? Хочешь, я его заберу?.. Нет, серьезно, давай? Напиши мне доверенность. В России поставить его на ноги будет гораздо дешевле, а потом я привезу Ваню обратно.

Слава немигающим взглядом смотрел на Льва.

– Ты издеваешься?

– С чего ты взял?

– В Канаде лучшая медицина, а ты предлагаешь мне отправить ребенка в коме в Россию?

Я думал, Лев сейчас окончательно разозлится, потеряет свое напускное самообладание. Он потянул руку к Славе, а я дернулся от испуга – вдруг ударит. Но это был не удар: Лев провел рукой по Славиной щеке, затем протянул вторую, взял его лицо в свои ладони и негромко сказал:

– Слава, все в порядке.

Слава дышал чаще, чем обычно. Меня что-то непонятно кольнуло, какое-то странное, незнакомое чувство, но очень неприятное – может быть, чувство беззащитности. Я испугался, что Слава заплачет, а если это случится, значит, происходит катастрофа, ведь он никогда не плакал, даже когда умирала мама – он не плакал. Я этого не видел. Он всегда улыбался.

Лев придвинулся вместе со стулом поближе к нему, мягко опустил Славину голову на свое плечо. Негромко заговорил:

– Я не хочу, чтобы ты думал, что я бросаю тебя одного с этими проблемами. Есть много вариантов, как лучше поступить. – Он начал перечислять их, медленно и с расстановкой: – Мы можем уехать все. Я могу уехать один. Я могу уехать с Ваней и привезти его назад. Я даже могу уехать с Мики и не привозить его больше никогда, – Слава улыбнулся на этих словах, чуть-чуть. Лев закончил, вздыхая: – Но я не могу вообще не уезжать. Нет такого варианта.

Я никогда не видел Славу таким несчастным. Что бы ни происходило, он всегда находил силы натянуть улыбку, изобразить веселье, придумать тысячу благоприятных исходов в любой, даже самой патовой ситуации, а теперь… Прислонившись к плечу Льва, он выглядел как тряпичная кукла. Это было не мило, а жутковато: Славин безжизненный взгляд смотрел куда-то мимо меня. Вот уж точно: настоящее приближение катастрофы ощущаешь, когда самый веселый человек теряет маску и перестает смеяться.

Приподняв голову, Слава едва слышно спросил Льва: