Текст книги "Окна во двор"

Когда они развернулись, переходя к следующей картине я услышал, что они обсуждают маму:

– Она в сувенирной лавке. Сейчас вернется, и пойдем домой.

Я ярко представил эту женщину: с длинными каштановыми волосами (как у мальчика), едва заметными морщинками вокруг глаз, которые она все равно будет пытаться скрыть тональным кремом, пахнущую сладкими духами, обнимающую мягкими руками. Мягкие руки. Единственное, что я запомнил о своей маме, – это ощущение мягких рук, больше таких нет ни у кого – ни у Славы, ни у Льва. Я думаю, такие вообще бывают только у мам. У отцов крепкие большие ладони, совсем другие – они не годятся для того, чтобы гладить по голове или вытирать слезы.

Я смотрел вслед этим незнакомым людям – отцу и сыну – и ощущал зависть, изматывающую до слез. Хотелось плакать, хотелось бежать за ними и кричать: «Я тоже хочу домой!» Но я знал, что не найду дом там, куда они придут. Я не нахожу его там, куда сам возвращаюсь каждый вечер – в маленькую квартиру на Джепсон-Янг-лэйн. Куда бы я ни пришел, я не дома, и это, пожалуй, самое худшее в Канаде.

Лорди остановилась рядом со мной.

– О чем задумался? – спросила она.

Я повернул голову в ее сторону. Пряча слезы за натянутой улыбкой, произнес:

– О тебе.

Она разулыбалась.

– Ты такой милый!

Я вернулся домой в девятом часу вечера, зашел через дверь, а это со мной случалось не часто. Ваня, закинув ноги на спинку дивана и свесившись вниз головой, смотрел по телику «Я и моя тень» в оригинале. Лев, расположившись неподалеку в кресле, то и дело предпринимал безуспешные попытки усадить Ваню «нормально».

– У тебя сейчас кровь прильет к голове, скопится в мозгах, и они лопнут.

– Ты говорил, что у меня нет мозгов, – справедливо подмечал Ваня.

Слава, проходя из кухни в гостиную, прыснул, сказав, что Ваня в этом споре явно побеждает. Брат, внимательно посмотрев на Славу (настолько внимательно, насколько это было возможно из его положения), спросил:

– А что это у тебя на губах и щеках?

– Косметика.

– Зачем?

– Мне нравится. Разве плохо?

Я, шагнув в гостиную, мельком отметил:

– Ну, выдает…

– В смысле?

– В смысле, сразу понятно, что ты гей.

Слава сначала растерялся, не зная, что мне на это ответить. Потом усмехнулся.

– Не только геи используют косметику. Здесь полно парней, которые красятся.

– Да, – согласился я. – Голубых.

– Пожалуйста, говори «гей», а не «голубой», – попросил Слава. – И все, о чем ты пытаешься мне сказать, просто стереотипы.

– Но ведь они работают.

Помолчав, Слава спросил:

– Мики, а какая вообще разница?

Я вспомнил ту семью в художественной галерее: отца-лесоруба, его сильные руки, хватающие сына, их разговоры о маме – и серьезно ответил:

– Большая. Большая разница.

Почему-то у меня при этом дрогнул голос.

She Was the Best of Us

О том, что я курю, первым узнал Ваня – конечно, рано или поздно это должно было случиться и именно таким образом. Я, по обыкновению, скрутил косяк перед сном и распахнул окно, но стоило затянуться, как из своего «чулана» выскочил Ваня:

– Я забыл почистить зу…

Он не договорил – уперся в меня взглядом и замер. Я тоже замер с дымящимся косяком в руках, не зная, что и сказать. Часто мигая, Ваня несвойственным ему заикающимся голосом спросил:

– Т‐т-ты куришь?

– Ну типа… – проговорил я.

Принюхиваясь, он с сомнением произнес:

– Это не сигареты…

Я не стал отпираться.

– Нет.

Ваня неожиданно обрадовался, даже заскакал на месте и в два радостных прыжка оказался возле меня.

– Травка?! Та самая?

– Тише! – шикнул я. – Не голоси!

– Это травка? – зашептал Ваня.

– Да, – признался я. – Не говори родителям, пожалуйста.

Ваня с видом бывалого дельца заявил:

– Не скажу, если дашь попробовать.

Я возмутился.

– Еще че захотел! Детям такое нельзя!

– Тебе тоже нельзя, – справедливо заметил Ваня.

– Я хотя бы старше.

– Ну и что?!

Лихорадочно соображая, какой бы предложить компромисс, я сказал:

– Давай я потушу, выброшу, и никто из нас не будет это курить? – И тут же проделал то, что и предложил, засунув окурок под карниз окна.

– Ага, – обиженно надул губы Ваня. – Я уйду, а ты снова закуришь.

– У меня больше нет.

Это было неправдой. Лорди покупала с запасом – мы не могли видеться каждый день, а нервы у меня расшатывались всё сильнее.

– А где ты ее взял? – тихо спросил Ваня. – Тебе бы не продали.

– Мне девушка купила, – признался я.

– Твоя девушка? – снова возликовал Ваня. – Та рыжая?

Я напрягся.

– Ты что, видел ее?

– Слава говорил, что она рыжая.

Меня почему-то задело, что Слава рассказал всей семье про Лорди. Это заставляло меня чувствовать себя совестно: все знают про Лорди, но Лорди не знает ни про кого.

Я подумал: пусть лучше Ваня расспрашивает про нее, и решил развить тему:

– Да, она моя девушка.

– Значит, она старше тебя? Взрослая?

– Ну «взрослая», – фыркнул я. – Девятнадцать лет.

– Девятнадцать?! – В Ванином тоне послышались нотки зависти.

– Ой, губу закатай. – Я шутливо щелкнул его по носу.

Ваня, свободной, не загипсованной рукой схватив подушку с моей кровати, ударил меня ею по голове, а я в отместку попытался его защекотать – он это ужасно не любил, начинал выкручиваться и верещать противным голосом, похожим на младенческий плач.

Вот и сейчас – он заколотил ногами и заорал. Не прошло и минуты, как послышались приближающиеся шаги. Я мигом отпустил Ваню, и тот с ловкостью прыткой ящерицы метнулся в свой «чулан», а я быстренько забрался под одеяло. Как послушные дети, мы изобразили глубокий сон.

Ваня испугался, решив, что в комнату зайдет Лев. Но я знал, что вместо строгого ледяного тона мы услышим веселый шепот:

– Спите или притворяетесь?

За тонкой стенкой зашевелился Ваня.

– Спим, – шепнул я.

– Я тоже сплю, – пропищал Ваня.

Слава засмеялся, и я подумал, что роль родителя ему совсем не подходит. Он не выглядел как родитель и не вел себя как родитель. Мне казалось, он вообще не понимает, зачем стоит сейчас на пороге нашей комнаты. Видимо, его попросил Лев, а почему – ему непонятно, и, что сказать нам, он не знает. Наверное, он стоял и думал: ну балуются, ну и что? Если дети не балуются – значит, ваши дети сломались, поменяйте их на других.

– Раз спите, значит, завтра поговорим, – заключил Слава.

– Завтра мы снова будем шуметь, – ответил Ваня.

– Все-таки не спите?

– Специально проснулись, чтобы ты смог сообщить нам что-нибудь скучное, – сказал я.

Я чувствовал, как Слава пытается увильнуть от своей родительской роли, и меня это забавляло.

– Хорошо, слушайте, – согласился он. – Драться, пинаться и пищать по ночам нехорошо. Это безобразие и ай-яй-яй. Сегодня вы деретесь и пищите, а завтра сидите в тюрьме. Вот так вот. Спокойной ночи!

Мы одновременно заныли:

– Не, мы так просто не уснем!

– Мы же дети, с нами надо посидеть!

– Поговори с нами, – вдруг попросил Ваня, высунувшись из гардеробной.

По вздоху мы поняли, что он согласится. Слава прошел в комнату, заскрипел стулом. Сказал:

– Свет включать не будем, поговорим так.

В спальне послышался шум, Ваня прошлепал босыми ногами ближе к нам, сел по-турецки на мою кровать и выдернул из-под меня одеяло. По его восторженному лицу я догадался, что он очень-очень хочет что-то сообщить, и у меня в животе скрутился болючий узел: лишь бы не сказал про траву.

– А ты знаешь, у Мики… – начал он (сердце в моей груди сделало кульбит). – У Мики… у Микиной… Микиной девушке девятнадцать лет, вот! Той рыжей! Прикинь, да?

В темноте я заметил, как Славины глаза неодобрительно блеснули в мою сторону.

– Ну ничего себе. А не много?

Я махнул рукой.

– Да нормально.

Ваня со своей непосредственностью, к счастью, разрядил атмосферу, заголосив о другом:

– Спой нам колыбельную!

Слава ответил:

– Колыбельную ты и сам можешь спеть. Я точно не главный по колыбельным.

Я проговорил Ване на ухо:

– Спи, малыш, и тогда папа купит тебе дрозда. Если не будет он петь на заре – папа зароет его во дворе.

Ваня прыснул.

– Это откуда?

– Из «Южного парка». – Я глянул в сторону Славы. – Не зря же я смотрел этот мультик в четыре года.

– Ты запомнил это с тех пор? – удивился Слава.

– Да, так же как и фразу «Пососи мой джагон».

– Что такое джагон? – спросил Ваня.

– Закрыли тему, – прервал диалог Слава. – Давайте лучше нормальные колыбельные.

Но я все равно шепнул Ване: «Это пенис инопланетянина». Ваня, хихикнув над моим комментарием, вскинул вверх здоровую руку, как в школе, и заявил:

– Я знаю колыбельную про повешенную кошку!

Видимо, сделав вывод, что с нашим тяжелым детством от нас не добьешься ничего нормального, Слава молча придвинул к себе мою старую гитару. Ту, которую мне купили еще в начальной школе, но я давно перестал брать ее в руки – только перевозил с места на место, потому что жалко было оставлять в России.

Мы не знали, что Слава умеет играть на гитаре, поэтому в комнате наступила тишина ожидания.

Слава театрально кашлянул, взял гитару, сыграл пару аккордов и шутливо пропел ту надоедливую колыбельную про волчка, цапающего за бочок.

Но я спросил серьезно:

– Ты умеешь играть?

– Только пару аккордов, – ответил он.

– Сыграй.

Мы снова затихли в ожидании продолжения. Смущенный нашим вниманием, Слава пропел уже серьезней:

 
Как по синей по степи
Да из звездного ковша
Да на лоб тебе да… – Спи,
Синь подушками глуша[2]2
  Здесь и далее стихотворение М. Цветаевой «Колыбельная» («Как по синей по степи…»). – Здесь и далее прим. ред.


[Закрыть].
 

Смысл был неуловимым, почти магическим, но рифма какая-то завораживающая.

– Я такой никогда не слышал, – сказал я.

– Я вообще не уверен, что на эти слова есть музыка, – ответил Слава. – Это колыбельная Цветаевой.

– Ты сам эти стихи на музыку положил? – удивился я.

Слава смутился.

– Что там «ложить»? Это же обычная колыбельная.

– Спой еще, – попросил я.

 
Как по льстивой по трости
Росным бисером плеща,
Заработают персты…
Шаг подушками глуша.
 

Я откинулся на подушку, и Ваня пристроился под моим боком, протянув уголок одеяла, – поделился, значит.

Я слушал Славу, засыпая, и думал о том, что Ване, наверное, никто не пел колыбельных, когда он был младенцем. Значит, тогда это было впервые – в десять лет.

Бесшумно поставив гитару на место, Слава поднялся.

– Спокойной ночи, – сказал он шепотом. – Я люблю вас.

«Я люблю тебя», – мысленно ответил я ему.

Тогда впервые за долгие месяцы я смог уснуть в Канаде спокойно, не накуриваясь. Мне снились какие-то причудливые сны, в которых Ваня, как Маленький Принц, путешествовал по другим планетам и навестил мою – отдельную, это была Планета Травокура (так и называлась), а Травокуром, получается, был я. Мы сели на край Планеты, свесив ноги (если опустить голову вниз, можно было увидеть миллионы звезд), и вместе накурились, мне было ни капли не стыдно, а Ваня сказал: «Ты самый лучший брат». Потом по межгалактическому пространству проплыла Сэм, наша собака, которую мы оставили в России вместе с бабушкой, и у меня в руках непонятно откуда оказалось оружие, я задрал срезы двустволки и выстрелил в собаку, но вместо крови из нее полилась блестящая фиолетовая жижа, и Ваня произнес: «Жаль, она была лучшей из нас». Потом я проснулся, полный сомнений: я точно ничего не курил?

Под боком все еще сопел Ваня, и я аккуратно поднялся, чтобы его не разбудить. Мы никогда так не засыпали, и сейчас это пробудило во мне незнакомые нежные чувства, глубоко семейные.

Продлилось это ощущение недолго – ровно до завтрака, за которым Лев как ни в чем ни бывало спросил меня:

– Планируешь заявить в полицию на свою подружку?

Я чуть чаем не подавился.

– Чего?

– Ну, она взрослая для тебя, разве нет?

– Ей всего лишь девятнадцать. Мы почти ровесники. Она даже ниже меня ростом!

Лев усмехнулся.

– Что, на этот раз не будет никакого «меня совратили»?

Тогда вмешался Слава:

– Прекрати. Ты перегибаешь.

Лев цокнул.

– Вы очень непоследовательны в своей борьбе с совратителями. Так у вас ничего не получится.

– Артур старше его почти в три раза, – начал объяснять Слава. – И сильнее примерно во столько же. Он взрослый человек, он лучше понимает ситуацию, он может принуждать, он может манипулировать…

– Это он, – Лев кивнул на меня, – манипулирует. Всеми вокруг. Думаешь, он все еще наивный ребенок с щенячьими глазами? Да я в жизни не поверю в этот бред, что его поманили конфеткой и он сел на колени к злому дяде. Ты живешь с манипулятором и, как всегда, ничего не замечаешь.

– А ты, как всегда, замечаешь всё, – язвительно ответил Слава.

За столом повисла неприятная тишина: родители смотрели друг на друга, глаза в глаза, но ничего не говорили. И только Ваня, устало вздохнув, разрядил атмосферу:

– Кто-нибудь отвезет меня на музыку?

A Canadian Tragedy

В спецклассе, который Шмуль называл «классом для дураков», он подружился с Джонси – белобрысым мальчиком-заикой из неблагополучной семьи, воспитывающимся матерью-проституткой (ни разу не употребил в тексте слово «проститутка», но, описывая ее вечно размазанную по губам красную помаду, подразумевал у этой героини именно такую профессию). Джонси тайно занимался в балетной школе – тайно от всех и от самого Шмуля, потому что стеснялся «девчачьего» увлечения. Еще была Марта – отличница из класса «для нормальных», с красными и блестящими, как наливные яблоки, щеками. Она была влюблена в Шмуля, а Шмуль в нее – нет. Но потом, конечно, он пересмотрел свои взгляды на эту девочку. Вот, собственно, и всё, не считая препода по ИЗО, мерзкой психологички и отстойных родителей. Все взрослые, кроме препода, были отстойными.

Лорди вертела в руках распечатки с главами – так мне было легче исправлять уже готовый текст, помечая ошибки и неудачные выражения карандашом. Перелистнув страницу с последней главой, она грустно заметила:

– Значит, Шмуль не поехал учиться в художественную школу…

– Не поехал, – кивнул я.

– Но ведь это было престижно.

– Он хотел остаться дома.

– У тебя везде тема дома, – задумчиво проговорила Лорди. – Тот, кому нужно уехать, никогда не уезжает.

От этой фразы я почувствовал себя уязвимым, словно она меня разоблачила. В ее тоне сквозили намеки: мол, я все про тебя поняла, это на самом деле ты хочешь остаться дома. Мне не понравилось, что она так легко решила меня, как задачку за третий класс, и я довольно резко вырвал распечатки из ее рук.

– Ты чего? – удивилась она.

– Ничего, – буркнул я, отправляя распечатки в мусорное ведро под своим письменным столом.

– Зачем ты так?

– Это херня собачья.

– А мне понравилось.

– Я могу еще сотни таких написать.

– Да? Это круто.

– Нет, это чушь, – спорил я. – Банальщина, слепленная из клише. Есть миллион таких же историй.

– Я больше не знаю таких историй, – пожала плечами Лорди. – Мальчик и балет – это смело.

– Вторично. «Билли Эллиот».

– «Билли Эллиот» не про сейчас и не про нас… Кстати, что у них за имена? Из какой они страны?

Я передернул плечами.

– Не знаю. Это выдуманный мир. Планета Травокура.

– Чего? – засмеялась Лорди.

– Там у собак вместо крови фиолетовая жижа.

– Ты опять курил?

– Нет, забей.

Я сел рядом с ней – на пол, на белый пушистый ковер у подножия кровати. Мы забрались в комнату через окно, Лорди опять хотела заняться здесь сексом, но я совсем по-анекдотически пожаловался, что у меня болит голова, а Лорди ответила: «Тогда дай мне почитать, что ты пишешь», и мне пришлось согласиться, чтобы не заниматься с ней сексом. Заначка кончилась, а вытерпеть нашу случку в трезвом уме было выше моих сил.

Боковым зрением я заметил, как Лорди разглядывает меня; она подняла руку, провела пальцами по моей щеке, сказала:

– У тебя талант. Когда-нибудь ты напишешь книгу, которая сделает тебя известным.

Я повернул голову, посмотрел ей в лицо. Мне вспомнилось, как в одном фильме про Аллена Гинзберга говорилось: убей своих любимых, свои увлечения, свою реальность, ничто из этого не принадлежит твоему перу. Я представил: вот бы был у меня пистолет, ну, скажем, вон там на полке или под кроватью в сейфе. Я бы поднялся, вытащил его и прострелил Лорди башку. А потом написал бы книгу о том, как прострелил башку своей подружке. И все читатели бы говорили: «Какой неприятный персонаж, зачем он это сделал?», а я бы написал: я просто больше не мог с ней трахаться, вот и все. А они бы говорили: «Ну это же не причина», а я бы говорил: «Да что вы знаете о мотивации персонажа!» Хорошая была бы книга.

– Ты так странно смотришь, – Лорди перебила мои мысли.

Я моргнул, отвернулся. Что за бредятина лезет в голову?

– Может, прогуляемся? – предложил я.

– Давай! – Она оживилась, потянулась, как после пробуждения. – Можно я воспользуюсь вашей уборной?

– Чем? – растерялся я.

– Туалет, – пояснила Лорди таким тоном, как будто я не знаю, что такое уборная.

И что теперь? Сказать: «Да, конечно, в другом конце коридора, по дороге можешь посмотреть на фотки со свадьбы моих родителей. Кстати, они геи, и никто из них не хоккеист, а моя мать вообще умерла, я тебе наврал».

Лорди по-мультяшному пощелкала пальцами перед моими глазами.

– Эй, ты тут?

– Ага, – только и ответил я.

Она усмехнулась.

– Пустишь меня в ваш туалет или это какое-то священное место?

Перегородить ей дорогу было бы настолько комично, что я не решился. Негромко сказал:

– В конце коридора.

Когда она вышла за дверь, я понял, что это конец. Прижал ладони к глазам с такой силой, как будто хотел их выдавить, и начал тереть – пока пространство не замелькало цветными пятнами. «Ну зачем, зачем я ей соврал!» – вертелось в голове без перерыва.

То есть понятно, конечно, зачем. Сначала – для самого себя, для того, чтобы самому на секунду поверить в эту ложь, почувствовать себя частью обычной семьи. А потом уже было странно сознаваться, получалось двойное признание: и в том, что у меня два отца, и в том, что я лжец. А дальше как снежный ком: у меня два отца, я лжец, я выдал одного из них за «знакомого», я заставлял Лорди подниматься в комнату через окно, чтобы не проводить через коридор… Короче, как ни крути, а ситуация с каждым днем становилась хуже.

Лорди вернулась через несколько минут – невозмутимая, как и уходила. Спросила:

– Куда пойдем?

Я даже подумал, что она ничего не заметила: ну мало ли, может, она из тех, кто не привык смотреть по сторонам.

– Можно в кино, – машинально предложил я.

Она кивнула, сняла со спинки стула свою сумку, повертелась перед зеркалом. И как ни в чем ни бывало спросила:

– Теперь, когда я все поняла, можем выйти через дверь?

Чувство дурноты вернулось ко мне, собравшись в узел в животе.

– Что ты поняла?

Она, растеряв все свое самообладание, уронила руки вдоль тела (сумка тоже упала, стукнувшись об ее ноги) и с истеричными нотками в голосе спросила:

– Ну и зачем, Мики? Я, по-твоему, кто? Закостенелая дура из провинции?

– При чем тут провинция… – буркнул я. Слишком уж издевательски прозвучало у нее это слово.

– Я давно все поняла.

– Давно?

– Я не такая тупая, как ты думаешь.

Я тоже начал злиться.

– Ну раз ты не тупая, то сама поймешь, почему я не сказал правду.

– Нет, этого я понять не могу. – Она отчитывала меня как училка. – Ты в Канаде. В Ванкувере. Однополые семьи легальны. Ты… Ты ходишь по улицам и открыто куришь косяк! И ты не можешь сказать мне прямо такую мелочь?

– Что ты вообще об этом знаешь?! – Я сам не заметил, как перешел на крик. – Ты не жила так, как жил я!

– О, как ты жил? – Она издевательски собрала брови домиком, пародийно заговорив: – Бедного несчастного мальчика злющие геи вывезли в лучшую страну мира и заставили здесь жить? Какой кошмар!

– Закрой рот!

– Не смей со мной так разговаривать!

Моя рука, взметнувшись, ударила ее по щеке – я и сам не понял, как это случилось. Один звонкий удар, одна секунда, разделившая время на «до» и «после». В наступившей тишине я удивленно смотрел на свою ладонь, как будто она принадлежала не мне. Подняв взгляд, столкнулся с испуганными глазами Лорди – с испуганными, но, кажется, ни капли не удивленными. На мгновение меня охватил ужас от самого себя, мучительное чувство вины, толкающее в сторону Лорди, побуждающее взять ее лицо в свои ладони, начать целовать и повторять: «Прости, прости, прости, я не хотел», – пускай я ни капли ее не любил, мне было нужно это больше всего. И в этом повторяющемся, жарком и бессмысленном «прости» я явственно увидел тот день перед свадьбой, тот удар Льва, ту захлопывающуюся дверь перед моим носом.

Не знаю почему, но я почувствовал горький вкус во рту – наверное, это горечь разочарования.

– Я ухожу, – просто сказала Лорди, подняв свою сумку с пола. – Больше мне не пиши и не звони.

Она гордо пошла к окну, даже успела поставить одну ногу на подоконник, как я подлетел к ней и затараторил:

– Пожалуйста, не уходи, ты нужна мне, очень нужна, не уходи!..

Она вдруг рассмеялась.

– Знаешь, почему ты об этом просишь?

Я молчал, спросить сейчас «Почему?» было бы еще унизительней.

Она ответила, не дожидаясь вопроса:

– Потому что тебе нужна трава. Потому что сам ты ее не купишь. Потому что у тебя зависимость. Тебе не я нужна, а возможность уходить от реальности – и это я тоже поняла давно. – Она наступила второй ногой на подоконник и спрыгнула вниз.

Я следил за ней взглядом: она, поправив сумку на плече, выпрямилась, огляделась по сторонам, словно в поисках нужной дороги. Напоследок она еще раз глянула на меня, скорбно заключив:

– Наркоман, невротик, лжец и абьюзер. Настоящий писатель. Жаль, писать не умеешь.

Из всего, что она мне сказала, это было самым болезненным.

– Сука! – закричал я ей вслед. – Ты сказала, что у меня талант! Тупая лживая сука!

Она, не оборачиваясь, показала мне средний палец. Из соседнего окна высунулся китайский сосед, наблюдающий за нашей драмой как моя бабушка за турецким сериалом. Разозлившись еще сильнее, я с силой захлопнул рамы – так, что с нового потолка посыпалась известка.

Сначала я подумал: ладно, надо придумать, где взять траву.

Потом я подумал: ладно, надо научиться писать нормальные книги.

Потом я расплакался.

* * *

Мне пришлось вернуться к режиму попрошайки: снова ошиваться на улицах Ванкувера в надежде, что кто-нибудь согласится купить травы. После бессмысленной толкотни у кофешопа, когда весь день на меня сыпались отказы, я настолько отчаялся, что задумался над регистрацией в «Тиндере», чтобы снова найти девушку или парня постарше. Даже успел скачать приложение и выставить левые данные о себе, но, как только перед глазами замелькали чужие полуголые тела, сфотканные в запотевшем зеркале душевой, я вдруг представил себя рядом с ними – в ванной, в постели, на кухонном столе, уже знакомая судорога тошноты прошла по горлу, и я выключил экран.

Надежда, что больше не понадобится тратиться на сативу, меркла с каждым днем. Чем дольше я жил в Канаде, не затуманенной эйфорической пеленой в глазах, не смягченной моим смешливым состоянием, тем тяжелее давалась мне ее реальность. Я снова начал остро замечать ссоры родителей из-за денег и споры о целесообразности нашего переезда, хотя был уверен, что наступило затишье. Но, похоже, это я ничего не замечал, днем под кайфом шатаясь по городу с Лорди, а ночью – погружаясь в глубокий сон. Слава однажды сказал: «Ты спишь как мертвый. Даже пианино тебя не будит».

Старое Ванино пианино, купленное еще в России, добиралось в Канаду без нас – оно плыло в контейнере по океану и было чуть ли не единственной вещью, напоминавшей мне о доме. Я представлял, как оно через трещинки деревянного корпуса впитало в себя Россию: серую, неуютную и злую, настоящую, искреннюю и вдохновляющую, и теперь оно привезло ее сюда, с собой. Иногда я опускал ладонь на шершавую крышку и думал: «Только ты и я помним дом. Только ты и я».

Так мне, по крайней мере, казалось. Ваня и Слава выглядели прижитыми, адаптированными, даже довольными. Лев же не думал о России так, как думал о ней я, – ему не хватало работы, а не страны. Казалось, будь у него возможность работать, он был бы счастлив даже среди африканских племен.

Каково же было мое удивление, когда в разгар жаркого июля (самое время для детских дружеских матчей по футболу) Ваня вернулся с тренировки злой, заплаканный, в разводах грязи на лице и одежде. В таком виде его привел домой Лев – он был тоже, как и Ваня, не в духе.

Мы со Славой тревожно переглянулись, встречая их в коридоре.

– Изложи, пожалуйста, события, – с холодной вежливостью попросил Лев.

Ваня, всхлипнув, наклонился к шнуркам.

– Какие события?

– Что случилось? – спросил Слава.

– Меня усыновили голубые, – вяло огрызнулся Ваня. – Думал, вы в курсе.

Он, скинув бутсы, прошел в гостиную и бухнулся в белое кресло («Это не белый, это алебастровый», – говорил про него Слава). На поверхности тут же остались следы от его грязных пальцев и локтей, разводы с одежды, но никто не решился ему ничего сказать. Почему-то у меня заныло тело, как после драки.

– Что случилось? – повторил Слава, но уже больше для Льва.

– Его бьют.

– Его бьют?

– Ага.

Ваня, выслушав этот короткий диалог, захохотал не своим смехом – так смеются на грани истерики. Так смеются, когда не смешно. Мне стало жутковато. Я стоял на пороге гостиной, спрятав руки за спиной, как каменная статуя.

Через смех Ваня спросил:

– Зачем вы меня забрали?

– Что за вопрос?

– Вы забрали меня из места, где меня бьют, чтобы в другом месте меня били из-за вас?

– Тебя бьют не из-за нас, – уверенно ответил Лев.

– Из-за вас.

Но Лев усмехнулся.

– Мики все детство провел в России, и его там ни разу не били из-за нас. А ты в Канаде умудрился нарваться, потому что всем подряд, без разбора, треплешься. Тебя бьют не из-за нас, а из-за тебя самого, твоего длинного языка, наглости и абсолютного неумения просчитывать ситуацию наперед.

Пока он это говорил, Слава несколько раз пытался встрять со своим дипломатичным «Пожалуйста, прекрати», но просто терялся на фоне Льва. Пригвоздив Ваню этими словами к месту, тот переключился на Славу:

– Разве я не прав?

– Не прав. Кто его побил?

– Тоже какие-то мигранты.

– Дети?

– Ну да, кто ж еще, – хмыкнул Лев. – Просто парни в его команде. Черномазые какие-то.

Я не сдержался.

– Как можно говорить «черномазые», но запрещать при этом говорить «голубые»?

Лев кинул на меня недобрый взгляд и наигранно ответил:

– Ох, прости, пожалуйста.

– Его бьют не из-за него, – сказал Слава. – В здоровом обществе вообще не бьют человека, если он говорит, что его родители – геи.

Лев фыркнул.

– Что-то и здесь общество не особо здоровое, да? Вообще-то дети в любом обществе бьют друг друга за что угодно, начиная от цвета волос и заканчивая лишним весом.

Слушая их, я поймал себя на раздражении: как обычно бывало в подобных ситуациях, они начали спорить про общество, страны, права геев, где лучше, где хуже… Да какая разница! Если Ваню обижают – почему они не говорят о том, что с этим делать?

На фоне этой перепалки Ваня негромко сказал:

– Я не просил себе такую семью.

Лев как будто обрадовался:

– Да? Ну иди поищи другую.

– Не слушай его, – резко сказал Слава. Он обогнул кресло, сел перед Ваней на корточки. – Можешь сказать имена этих мальчиков?

Ваня, зажмурившись, покачал головой.

– Почему? Это они сломали тебе руку в прошлый раз?

– Нет! – категорично ответил он, не открывая глаз. – Не они!

– Точно? С этим надо разобраться.

Ваня дрогнувшим голосом неожиданно спросил:

– Почему только ваша любовь имеет значение?

Я удивился этому вопросу, прозвучавшему так взросло. Лев встал в стороне, облокотившись на корпус пианино, и с неподдельным интересом посмотрел на Ваню.

– Вань, ты о чем? – почти ласково уточнил Слава.

– Ты знаешь о чем, – просто сказал Ваня.

Он поднялся с кресла, сел за инструмент и громко ударил по клавишам. Заиграл похоронный марш Шопена. Дождь дробил по карнизу окна в такт музыке.

Невесело все это выглядело.

Слава попросил его остановиться, но если бы он остановился, то опять пришлось бы слушать его спокойные вопросы и убеждения, такие разумные, взрослые и правильные, что не оставалось сил им сопротивляться. Я прекрасно его понимал. Я не знал, почему он отказывается назвать имена, но чувствовал, что есть в этом какая-то собственная правота.

Я вздрогнул от громкого гулкого звука и не сразу понял, что случилось. Лев резко опустил крышку пианино. Ваня даже в лице не изменился, только пошевелил пальцами. Я поморщился, ощутив эту противную немоту.

Мне было жалко Ваню. Но и его переживания были не о России – они были будто бы об этом несчастье, в котором мы погрязли. Слава постоянно что-то говорил про образование, медицину и уровень жизни, но эти слова не имели для нас никакого значения: зачем это внешнее благополучие, когда мы неблагополучны изнутри? И были ли мы благополучны в России? Я уже ничего не понимал.

Причины, по которым Слава жаждал этого переезда, больше не имели никакого значения, они не работали. Он не хотел этого замечать, но кто-то должен был ему об этом сказать.

Я смотрел на Льва – на его силуэт, ровно очерченный в квадрате оконного проема. Его сильные руки с выпирающими венами были сложены на груди – те руки, которыми он отвешивал нам подзатыльники, бил меня, замахивался на Славу, ловко ударил по крышке пианино, чтобы она прищемила Ванины пальцы. Казалось, ему ничуть не сложно делать больно. Как странен для меня теперь его образ из детства – сильный, героический, мужественный Лев. Однажды я услышал заезженную фразу про отношения: мол, в них всегда кто-то сильный, а кто-то слабый. Применив эту парадигму на своих родителей, я убедился: так оно и есть.

Я перевел взгляд на Славу. Заметил, как у него подрагивают длинные влажные ресницы, вспомнил, что такие же были у мамы, а у меня – нет. Я вообще получился внешне холодным, угловатым, даже строгим – почти как Лев.

Слава, склонившись над Ваней, пытался с ним поговорить, терпеливо снося выпады и огрызания («Я люблю тебя». – «А я тебя нет». – «Ну и ладно. Главное, что я тебя люблю»). Как глупо: я перепутал сильного и слабого в собственной семье.

Мне хотелось обнять Славу, сказать ему: «Мне жаль, но он никогда не возьмет тебя за руку на улице. Ни в какой стране. Потому что он слабак».

И это правда.