Текст книги "Окна во двор"

Он решил все сделать по-другому. Выбрал дату: 15 июня 2017 года. Они впервые поцеловались в этот день: Лев, наверное, этого не помнил, потому что для него это был миллионный поцелуй в жизни, а Слава помнил, потому что для него – самый первый. Он тогда украдкой глянул на дату в телефоне и подумал: «Надо запомнить на всю жизнь».

Выбрал место, и оно было очевидным: домик у моря. Лев взял машину, отвез Мики, Лену и Ярика в летний лагерь, потом написал сообщение: «За тобой заехать?» Слава соврал, что задерживается, сдает проект и подъедет позднее. Сам тем временем покупал в цветочном магазине букет из синих роз. Потом в электричке ловил умильные взгляды старушек и улыбался им в ответ.

– Что, к невесте собралися? – спрашивали они.

Слава подмигивал:

– К жениху.

Они смеялись: думали, он шутит.

Подъезжая к дому, Слава написал сообщение: «Ты сейчас где?» Лев ответил: «У берега». Слава выглянул в окно электрички: небо только-только принялось разгораться закатным маревом, окрашивая мир в желто-оранжевый. Сердце зашлось от волнения: именно так он себе это и представлял.

«Никуда не уходи, стой на месте», – попросил Слава, прыгая с подножки поезда.

Он свернул на лесную тропинку, прошел через сосновый парк, миновал дом и выбрался прямо к берегу. Издалека заметил знакомую рубашку, белым пятном выделяющуюся на фоне водной глади, и почувствовал, как от волнения трясутся коленки.

В лучах солнца силуэт Льва светился, словно обведенный позолоченным маркером, а светлые волосы приобретали рыжеватый оттенок. Закатав темные брюки до колен, он неспешно прохаживался вдоль берега. Белая рубашка, полностью расстегнутая, развевалась на ветру, как флаг. Слава, сглотнув, подумал: нужно будет обязательно это нарисовать – и двинулся по мягкому песку.

Лев услышал его на подходе, обернулся, и Слава улыбнулся ему.

– Сударь, вы тут чаек соблазняете в мое отсутствие?

Лев улыбнулся в ответ.

– Пока ни одна не повелась.

Слава цыкнул.

– Ну и дуры.

Лев, подавшись вправо, заглянул Славе за спину, где он пытался скрыть букет из семнадцати роз. Он точно не знал, сколько нужно, и спросил у флористки: «Сколько обычно дарят на предложение руки и сердца?», та ответила: «Пятьдесят одну или сто одну», Слава фыркнул: «Давайте семнадцать».

– А у тебя там что? – с любопытством спросил Лев.

Слава сделал вид, что только что заметил:

– А, это… Да так, я просто шел на свидание к одному парню и решил мимоходом к тебе заскочить, – и быстрее, чем Лев успеет ревностно обидеться на это подкалывание, добавил: – Шутка! Это тебе, – и протянул букет жениху. – Синенькие, потому что ты мальчик и потому что ты любишь гендерные стереотипы.

Лев, засмеявшись, принял букет.

– Очень мило, что ты учел мои вкусы.

Слава, игнорируя бешеное сердцебиение и головокружение, сунул руку в карман джинсов, сделал вдох-выдох, подумал: «Господи, сейчас умру от страха» – и вытащил бархатную коробочку. Поднеся ее ко Льву на ладони в раскрытом виде, проговорил, плохо скрывая дрожь в голосе:

– Я хочу… хочу… Короче, я люблю тебя так сильно, что разучился разговаривать от волнения. Ты выйдешь за меня?

Лев опустил взгляд на кольцо, на самое обыкновенное кольцо из золота, инкрустированное бриллиантами по кругу. Слава специально выбирал классический вариант – вариант большинства, потому что устал быть в меньшинстве.

Лев молчал, и Слава взмолился:

– Боже, скажи что-нибудь, я щас умру!

– Да, да, да! – тут же ответил Лев. – Конечно, да!

– А че ты молчишь?

– Я просто не ожидал!

Слава выдохнул с шутливой сердитостью, а на самом деле – с облегчением. Он и правда на секунду усомнился: не ответит ли Лев отказом?

Осторожно обхватив кольцо указательным и большим пальцами, Слава сказал, вернувшись к светскому тону:

– Сударь, можно ваш пальчик?

– Ну только если у вас есть с собой топорчик, – в тон ему ответил Лев.

Слава цыкнул.

– Забыл прихватить… Придется плоскогубцами. – И потянулся к правой руке Льва.

Тот – с видом «так уж и быть» – покорно положил свою ладонь в Славину. Почти не дыша, Слава надел кольцо на безымянный палец и поцеловал его руку, прежде чем отпустить. Они встретились взглядами: шутки кончились.

Лев наклонился к Славе, Слава приподнялся на носках, они соприкоснулись губами. Между поцелуями Слава произнес:

– Мы первый раз поцеловались в этот день.

Лев прошептал в ответ:

– Я помню.

* * *

– Фу, почему здесь столько азиатов? Как в Корее!

– Ты что, ненавидишь азиатов?

– Нет, они мне просто не нравятся!

– Почему? Может, ты сам азиат.

– Че? Я не азиат.

– А ты знаешь, что коренные народы Сибири – азиаты?

– А я тут при чем?

– Ты же из Сибири. Как ты можешь быть уверен, что ты не азиат?

– А ты?!

– А я и не ненавижу азиатов!

– А я ненавижу!

– Пап, Ваня – расист!

– Пап, почему Мики говорит, что я азиат?

Было неясно, от какого папы они требуют внимания, и Лев надеялся, что Слава ответит им что-нибудь за него. Слава так и сделал.

– Так! – строго сказал он, прерывая балаган. – Ты, – он показал на Ваню, – не азиат. Но даже если был бы, в этом нет ничего плохого. А ты, – он показал на Мики, – не провоцируй его.

Мики закатил глаза.

– Он провоцируется с того, что я называю его азиатом, а это даже не обидно! В его возрасте меня дразнили педиком, и ничего…

«Да уж конечно», – устало подумал Лев, одной рукой придерживая Ваню за капюшон (чтобы никуда не ускакал в гиперактивном порыве), а другой вызывая такси через Uber.

Они выбрали двухкомнатную (две спальни и гостиная) квартиру на улице Джепсон-Янг-лэйн в популярном, но умеренно дорогом районе для новоприбывших. Главным критерием выбора стала близость школы: дети были достаточно взрослыми, чтобы ходить в нее самостоятельно, а родители – достаточно тревожными, чтобы не разрешать им кататься по крупнейшему городу Канады без знания языка.

Еще на выходе из аэропорта Мики начал пробовать название улицы на вкус:

– Джепсон-Янг-лэйн, Джепсон-Янг-лэйн… Хрен запомнишь. Почему они не могут называть улицы по-нормальному, типа «Мира» или «Суворова»?

– Во-первых, не говори «хрен», – попросил Слава и, пресекая Микин порыв сказать: «Это не мат», добавил: – Джепсон-Янг – это фамилия. Так звали канадского врача, который сделал большой вклад в борьбу со СПИДом, задокументировав свой опыт. Он вел дневник до самой смерти.

– И когда он умер? – поинтересовался Мики.

– Не помню, в 90-х.

– Наверное, был геем, – хмыкнул мальчик.

– С чего ты взял?

– А кто еще мог умереть от СПИДа в 90-х?

– Кто угодно, – пожал плечами Слава. – Что за стереотипы?

Мики, криво усмехнувшись, вытащил телефон из кармана и заводил большим пальцем по экрану. Лев сразу догадался: гуглит.

Не прошло и тридцати секунд, как Мики выдал:

– Да, он был геем, я же сказал!

– Ну и что? – устало вздохнул Слава.

– Да ничего. – Мики убрал телефон в карман. – Будем жить гей-семьей на улице, названной в честь спидозного гея. Миленько.

Лев резко одернул его:

– Следи за словами.

– Я сказал «гей», – оправдался Мики, имея в виду, что обычно он использует куда более уничижительные синонимы.

– Ты сказал «спидозный», – напомнил Лев. – Следи за словами.

– Я не знал, что мы теперь оскорбляемся из-за слова «спидозный». У нас в семье кто-то спидозный?

Слава часто повторял: «Нельзя бить детей». Обычно он это говорил, когда Лев уже ударял Мики, но иногда успевал и превентивно: «Поговори с ним серьезно, только не бей, детей бить нельзя». Каждый раз, когда Лев хотел отвесить Мики хорошенькую оплеуху или подзатыльник, он повторял про себя Славины слова как мантру, и в семи из десяти случаев это срабатывало. Слава ужасно корил его за те моменты, когда Лев все-таки ударял Мики, а Лев гордился собой за те, в которые не ударял. Он же понимал, насколько их на самом деле больше.

Вот, например, как этот. Лев сделал глубокий вдох, повторил про себя: «Нельзя бить детей» – и потребовал ледяным тоном:

– Дай сюда свой телефон.

Пока Мики с жаром отстаивал свои демократические свободы («Ты не имеешь права забирать у меня телефон!»), Лев одним движением вытащил мобильник из его кармана и передал Славе. Слава убрал его во внутренний карман куртки.

– Получишь через неделю.

– Супер, – недовольно фыркнул Мики, но после этого затих.

Ванкувер напоминал Льву Сан-Франциско, и это было совершенно несправедливо, потому что из общего у них были только язык и ухоженные бездомные, поедающие фастфуд возле метро. Но Лев видел сходства во всем: например, мост, соединяющий аэропорт с остальным городом, напомнил ему Золотые Ворота, хотя не был красным (и золотым тоже не был, и, говоря совсем уж честно, у него даже не было никаких «ворот»). Все здесь – не внешне, а в ощущениях – было таким же: запах в такси, уличный шум, вкус чужой воды на языке, – и весь он, уставший, разбитый, с неясными планами на жизнь, был будто бы немного таким же, как тогда.

В их новой квартире оказалась просторная гостиная, соединенная со столовой и кухней, а в коридоре, напротив друг друга, соседствовали две спальни. Мики и Ваня тут же ввалились в ту, что побольше, и начали спорить, кто поставит кровать у окна, пока Ваня не сказал: «Гардеробная! Я буду спать в гардеробной!»

Лев прошел в будущую детскую вслед за Славой, они остановились у окна, где Мики заприметил себе спальное место. Окно было европейским, как в России, и это понравилось Льву: он опасался, что в Канаде им достанется дом с «американскими» раздвижными окнами, где фрамуга застревает на полпути к открытию.

Слава глянул на стриженый газон и детскую площадку, огороженную забором. Задумчиво произнес:

– Окна во двор.

– Это плохо? – уточнил Лев.

Слава пожал плечами.

– Да нет.

Из удобств в квартире были только кухонный гарнитур и сантехника, но пожилая арендодательница любезно предоставила две надувные кровати – «до той поры, пока вы не доберетесь до “Икеи”». Лев сразу подумал, что доберется до нее как можно быстрее.

Еще арендодательница все время говорила «ваши дети», глядя то на Славу, то на Льва поочередно.

«Ваши дети могут разместиться здесь…» или «В соседнем квартале средняя школа, вашим детям будет удобно добираться». Каждый раз, когда она произносила что-то подобное, обращаясь ко Льву, его сердце делало кульбит: «Ого!» И ведь ей, шестидесятилетней даме с волосами цвета моркови, даже не приходилось пересиливать себя, чтобы это говорить. Может, переезд и правда того стоил?

Когда она ушла, Лев тут же подлетел к Славе.

– Ты слышал, что она говорила?

– Про школу в соседнем квартале?

– Нет! Она говорила «ваши дети». Твои и мои. Наши. Понимаешь?

– А‐а, – смекнул Слава. И тут же сказал, будто ничуть не удивленный: – Ну конечно, это само собой.

Лев разулыбался от подступившего счастья. Слава, обхватив его за талию, прижал к себе, шепнул: «Добро пожаловать в новую жизнь» – и нежно прикоснулся губами к его губам.

– Фу-у-у-у! – послышалось справа. Это Ваня выглянул из своей новой комнаты. – Не целуйтесь!

Оборвав поцелуй, Лев засмеялся в Славины губы:

– Почти как дома.

– Мы дома, – просто ответил Слава.

Лев почувствовал болезненный укол от его слов, но возражать не стал.

Часть I
Канада

The Triangle

Вот как выглядела плитка в ванной комнате: всего четыре варианта узора, выложенных в разной комбинации. Если вы когда-нибудь проходили тест на айкью, то поймете, о чем я говорю: на одном квадрате был изображен треугольник основанием вниз, а на другом – вверх, если на третьем основание влево, то на четвертом будет вправо. В тестах на айкью четвертый треугольник всегда пропущен и надо самому догадаться, какой должен быть угол наклона.

В ванной комнате «тест» усложнили: треугольники были разных цветов – белый, черный, бело-черный (больше белых полос, чем черных) и черно-белый (больше черных полос, чем белых). В каждом следующем ряду порядок треугольников менялся: черный треугольник с основанием вверх в следующем ряду был уже с основанием вниз. Проследить логику комбинаций оказалось сложно, но я все-таки уловил последовательность.

И я так подробно об этом рассказал, потому что смотрел на плитку сорок минут, сидя на эмалированном бортике ванны. Сорок минут перед глазами ничего, только сраные треугольники – свихнуться можно.

Потом кто-то постучал. Я поднялся, отодвинул шпингалет, приоткрыл дверь. Через небольшую щель на меня смотрел Слава, одетый в белоснежную рубашку с запонками на манжетах.

Я не сдержал иронии:

– Это что, косплей на Льва?

– Очень смешно. – Он устало улыбнулся. – Я хотел сказать, что мы выходим через десять минут.

– Ладно, – ответил я, но с места не сдвинулся.

– У тебя все хорошо? – осторожно уточнил Слава.

Я оглядел ванную комнату и сказал:

– По-моему, плитка – дерьмо. Полная безвкусица.

Слава проглотил мое замечание, решив, видимо, что я ерничаю. Но посудите сами: треугольники разных цветов вертятся то туда, то сюда – разве это не дизайнерская катастрофа?

В своей комнате, где стены были просто светлыми, я переоделся: брюки, рубашка, недырявые носки, все как полагалось. Рубашка не белая – грязно-серая или бежевая, льняная. Брюки тоже были не классическими и доставали до щиколоток. Льву это не понравилось.

– А одежды по размеру не нашлось? – Он кивнул на мои короткие штаны.

Сам он стоял напротив зеркала в точно такой же рубашке, как у Славы, и возился с запонками.

– Они нормального размера, – сдержанно ответил я.

– Ты же не гулять идешь, а на свадьбу.

– Ты еще скажи «не на дискотеку».

– И скажу. Есть такое понятие, как дресс-код.

– Я же не в трусах.

– В трусах ты или нет, меня не волнует, а вот брюки – кошмар.

Тяжело и показательно вздохнув, я развернулся на пятках как солдат («Есть, сэр») и пошел в свою комнату. В узком коридоре между двумя спальнями столкнулся со Славой. Он был не похож сам на себя: теперь на ослепительно-белой рубашке сиял шелковыми лацканами черный пиджак, на поясе – камербанд, на ногах – брюки с лампасами под стать лацканам. Конечно же, брюки были в полную длину.

– Ты куда? – удивился Слава и показал на свои наручные часы. – Нам пора.

– Меня арестовала полиция моды. Нужно переодеться.

– Зачем? – Он оглядел меня с ног до головы. – Хорошо выглядишь.

– Жених недоволен. Говорит, брюки – кошмар и трусы надо снять.

– О господи…

Слава пропустил меня вперед, как бы давая понять, что в этом вопросе он бессилен. Подойдя к двери своей спальни, я оглянулся на него.

– Пап?

– Да? – Он быстро обернулся.

– А ты сам-то доволен?

– То есть?

– Выглядишь шико-блеско.

– Спасибо.

– Это не комплимент.

В комнате я проделал все по новой: отворил дверцы шкафа, порылся в вещах, снял короткие брюки. Из вредности захотелось нацепить шорты, но я пожалел Славины нервы, поэтому надел скучные школьные штаны, отвечающие всем стандартам необходимой длины.

Выйдя в коридор, я увидел нас троих в большом зеркале на дверце шкафа-купе, и мне стало нехорошо: абсолютно одинаковые, как манекены из отдела мужских классических костюмов, мы источали кошмарное, душное занудство.

– А где Ваня? – спросил я, отводя взгляд от своего отражения.

– Ждет на улице. – Слава, звякая ключами, открыл входную дверь нашей квартиры.

– Его штаны в порядке? – с тревогой в голосе уточнил я.

Лев вздохнул.

– Тебе лучше не бесить меня сегодня.

Ваня ждал возле подъезда и болтал с Симоном – водителем, который должен был отвезти нас к небольшому заливу. Оглянувшись на меня, Ваня похихикал, а когда мы залезли на заднее сиденье машины, протянул ладонь, и я отдал ему пять долларов. Лев, уловив наши хитрые переглядывания, спросил, прежде чем захлопнуть за нами дверь:

– Это что было?

– Мы поспорили, – пояснил я.

– О чем?

– О твоем понимании личных границ.

– Ты сегодня в ударе, да? – усмехнулся Лев, закрывая машину.

Через пару минут мы тронулись с места, и вокруг нас начали оживать картинки из интернета – ну те самые, которые можно увидеть, если загуглить «Ванкувер». Правда, прежде чем добраться до делового центра со стеклянными башнями или до природных заповедников, обрамленных сверкающими заливами, сначала придется проехать через Истсайд («Бомжетаун», как его прозвал Ваня), где наркозависимых, преступников и прочих маргиналов настолько много, что они то и дело прыгают прямо под колеса автомобилей. Ближе к станции Гренвилль двое молодых парней, встав на краю обочины, провожали нашу машину пустым, неотрывным взглядом воспаленных глаз. Поганый город.

Симон, наш водитель, спросил на ломаном английском, правда ли, что мы росли в однополой семье в России. Я ответил, что не понимаю по-английски, и Симон больше не пытался с нами заговорить.

Родители ехали в другой машине впереди нас, и я старался не терять их из виду, потому что не доверял Симону – в моем воображении он уже тридцать раз захотел свернуть в лес, чтобы нас убить.

На парковке ждали Пелагея, Рома и пятилетняя Юля, которая с последней встречи наконец оформилась в нормального человека и больше не напоминала пухлого игрушечного пупса. Мы обменялись вежливыми приветствиями, Рома несколько скованно пожал руки моим родителям, а Юля удивленно спросила, где невеста.

– Это свадьба без невесты, – объясняла Пелагея, наклонившись к самому уху дочери.

– Это как?

– Ну вот так. Когда свадьба у мужчин, они оба женихи, понимаешь?

– Странно, – просто сказала Юля, пожав плечами, но тут же, приняв ситуацию, заговорила о другом: – А торт будет? А какой? Очень большой? Мне можно? Мам, мне можно торт? Ну почему чуть-чуть, мам?

Мы с Ваней отошли в сторону, сели на покатую скамейку с деревянными разноцветными балками. Мимо проехало такси и едва успело затормозить, как из него выскочила большеротая рыжая девушка. С ультразвуковым писком она бросилась Льву на шею, и я удивился, что кто-то настолько непосредственный и эмоциональный может дружить с таким человеком, как наш отец. Она защебетала ему что-то едва различимое про долгую дорогу, а я все думал: ну и огроменный же у нее рот. Особенно когда улыбается – щеки собираются вокруг глаз. Но, несмотря на это, она все равно была милой, даже симпатичной.

Родители указали ей в нашу сторону, и она, снова в сопровождении радостного ультразвука, побежала к скамейке.

– Мики! Какой ты стал взрослый! – «Как вымахал» – мысленно добавил я, и она действительно сказала: – Как вымахал! Сколько мы не виделись?!

– Никогда не виделись, – заметил я.

– Нет! В Питере виделись! Я тебя помню, ты тогда был еще во‐о-от такой. – И она опустила ладонь где-то на уровень своего колена, что, конечно, не соответствовало моим настоящим пропорциям в восемь лет.

Странно, что я не запомнил ее. С таким-то ртом.

– Это Карина, – пояснил Лев, подходя к нам. – Моя подруга.

– А, это вы отвели Льва в гей-клуб, он встретил там Славу, они начали встречаться, и теперь я все это терплю? – вежливо спросил я, на всякий случай улыбнувшись под конец фразы.

Карина рассмеялась, закинув голову назад, и сказала Льву:

– Он у вас с юмором!

Лев кивнул, тоже улыбнувшись.

– Да, как видишь. Со специфическим.

Взгляд Карины переместился с моего лица на Ванино, и ее накрыла новая порция радости. Она заворковала над ним, как над младенцем:

– Ой, кто это тут у нас такой миленький, маленький, сладенький!

– Осторожней, он может в жопу послать, – предупредил я и встал со скамейки, позволив Карине сесть и завалить брата обязательными вопросами для детей: «Как дела? Как учишься? Кем хочешь стать?»

Пока Пелагея и Рома стояли над клумбой цветов, развлекая Юлю («Мам, а это что за цветок? А вот это? Пап, а вот это что?»), а Лев с Кариной мучили бедного Ваню вопросами, Слава расположился чуть в стороне от всех, подперев плечом фонарный столб. Я подошел к нему, облокотившись с другой стороны, но разговора не получилось.

Из вновь подъехавшего такси высыпала новая порция гостей: трое мужчин и женщина, все примерно одного возраста – лет под сорок. Они кинулись приветствовать Льва, потом – Карину, один из них поздоровался с Пелагеей, и, когда Лев указал на нас со Славой, все четверо дружно двинулись к нам, пожали руки, поздравили Славу с «такой знаменательной датой». Слава вяло улыбался, рассыпаясь в благодарностях. Я быстро вычислил, что эта женщина в красном платье с глубоким декольте и вон тот седеющий мужчина – муж и жена. Они держались рядом, он приобнимал ее за талию, у обоих на правой руке кольца. Оставшиеся двое, скорее всего, были геями, но не были парой, они даже не смотрели друг на друга. Один из них, в черной рубашке с белой продольной полоской (бедный Лев!), пожимая мою руку, задержал на мне долгий взгляд. Он сразу привлек внимание геометричностью своей внешности: заостренные скулы, прямой нос и квадратный подбородок делали его голову похожей на многогранник. Выглядело необычно, но я не мог понять, считаю ли это красивым.

Когда все снова разбились на компании, скучковавшись в стороне, я сказал Славе, просто чтобы что-то сказать:

– У того мужика прикольная внешность.

Слава обернулся, посмотрел, кого я имею в виду, и попросил (или приказал?):

– Даже не подходи к нему.

– Почему?

– Он кусается.

– Ладно. – Я не понял, шутка это или как, и сменил тему: – А твои друзья будут?

– Нет. – Он постарался ответить непринужденно, но вышло тоскливо, вымученно даже.

– Почему?

– Они не могут прилететь.

Я постарался вспомнить Славин круг общения: фрилансер, рабочего коллектива нет, единственное окружение – такие же волонтеры в социальных учреждениях. Многие из них религиозны и делают добрые дела во имя Бога, особенно в детских домах, поддержку которым оказывает церковь.

– Ладно, – вздохнул я.

Я представил, как бы сейчас выглядела эта свадьба, если бы мама была жива. Наверное, мы бы прилетели вдвоем, она была бы свидетельницей у Славы, в таком же бежевом воздушном платье, как у Карины, и время от времени, когда никто не видит, она бы шикала: «Вынь руки из карманов» – или поправляла мне волосы, а я бы раздражался: «Отстань, мам». Или мы бы прилетели втроем: я, мама и какой-нибудь отчим, с которым мы бы обменивались колкими репликами, а мама бы говорила: «Прекратите ругаться», а я бы говорил: «Прости, мам», потому что мне бы не хотелось ее расстраивать. А может, мы прилетели бы вчетвером, или впятером, или вшестером: у меня были бы родные братья и сестры, среди которых мне пришлось бы играть роль старшего, то и дело перепроверяя, все ли на месте, и гадая, не задаст ли мне взбучку мама, если я потеряю хотя бы одного.

Но мамы нет, и свидетель у Славы – я.

– Спасибо, что ты здесь, – вдруг сказал он.

Я развел руками: не то чтобы у меня был выбор.

– Ты единственный в семье, кто меня поддерживает, – добавил Слава.

Иногда кажется, что родственная связь переоценена и при высоком уровне привязанности можно увидеть родителей, детей, братьев и сестер в ком угодно, кто не приходится нам таковым по крови. Но бывают моменты, когда мы обособляемся друг от друга, как острова в океане: есть Лев, Пелагея, Рома и Юля, есть я и Слава и есть Ваня – все мы вроде как части одного целого, но, говоря откровенно, только со Славой я связан до гробовой доски. Когда я пытаюсь представить свое семейное древо таким, каким его рисуют в школе на уроках биологии, то вижу между собой и Славой прочную неделимую нить, а все остальные звенья моей родословной – просто веревки, привязанные ко мне хлипкими узлами, могущими развязаться в любой миг. Иногда, в особо тоскливые моменты, я смотрю на Славу и думаю: «Все, что я знаю о своей семье, – искусственно, и только ты – настоящий».