Текст книги "Каменотес Нугри"

5

Целые дни под знойным солнцем работали мужчины, женщины и дети. Они черпали ведрами ил из пруда, носили глину, воздвигали стены лачуг, обмазывали их илом, сшивали для крыш пальмовые листья.

В две недели была отстроена деревушка, точно стихийного бедствия не бывало вовсе. На месте разрушенных хижин стояли новые лачуги.

Нугри был доволен работой. Но его удручала мысль о писце и начальнике царских работ. Вспоминая их, он не мог отделаться от неприятного чувства.

Ему казалось, что выдачей провианта таилась какая-то хитрость.

Однажды в праздничный день, незадолго до разлития Нила, в деревушке появились фиванские писцы во главе с начальником каменотесов и каменщиков.

Велев собрать людей, начальник обратился к ним с речью.

– Наш вечноживущий бог Рамзес-Миамун – жизнь, здоровье, сила! – неустанно заботится о бедняках, – говорил писец. – Разве он не отец и не защита бедняка? Разве он не костыль старика и не кормилец младенца? Он помог вам построить деревушку, ибо любит вас и жалеет. Он бы сам посетил вас, но – увы! – стар и немощен великий Миамун, устал жить на земле… О Солнце, о Амон-Ра, задержи на земле Миамуна! Он повелел строить себе чертог вечности,[9]9
  Чертог вечности – то есть склеп или гробница.


[Закрыть] чтобы спокойно лежать на нем после смерти…

Нугри начал понимать.

– И мы, прах под ногами Миамуна, продолжал писец, – пришли к нашему отцу и богу и спросили: «Что прикажешь, Миамун, вечноживущий бог?» И он ответил: «Наберите побольше рабочих, чтобы скорее воздвигли для меня чертог вечности. Ибо час мой приближается». И мы спросили отца нашего и бога: «Беседовал ли ты с начальником работ по постройке чертога вечности, с начальниками рисовальщиков и ваятелей?» И царь ответил: «С ними я беседовал. Я не говорил только с начальником царских каменотесов. И поэтому повелеваю тебе, начальник: отбери каменотесов и обратись за указаниями к начальнику зодчих». Мы обратились, куда было приказано. И начальник зодчих повелел вам отправляться в Фивы, на улицу Строителей.

Оттуда вы отправитесь в Долину царских гробниц.

Толпа молчала. Только в последнем ряду всхлипнула женщина и тотчас же испуганно замолчала. Это была Мимута.

Писец развернул папирус и стал выкликать имена рабочих:

– Нугри, Кени…

Никто не посмел возражать. Выступить против фараона означало итти против богов, подвергать себя смерти, а семью преследованиям.

Ночью стали собираться в путь, потому что на рассвете должны были находиться уже в Фивах.

Мимута плакала, прощаясь с Нугри. Увидятся ли они когда-нибудь? Нугри был крепкой опорой в ее жизни. Что она будет делать без него?

– Не плачь, – сказал Нугри, уходя из дому. – Сын растет. Он будет писцом. Если я не вернусь, он успокоит твою старость.

6

Нугри и Кени с товарищами прибыли к месту, где проводилась дорога.

Наступило время разлития Нила – четыре долгих месяца. В отдалении сверкала река, похожая на безбрежное море.

Работы в Долине царских гробниц должны были начаться, как только Нил войдет в свои берега.

До этого времени каменотесы должны были помогать чернорабочим: таскать на себе щебень, рыть рвы, мостить дорогу. Непривычная работа вызывала среди них ропот.

«Не скоро сойдет вода», думал Нугри, смотря на залитые водой поля, деревья и дома.

Медленно тянулось время. Наконец вода пошла на убыль.

Однажды старый писец, начальник зодчих, отобрал часть каменотесов и приказал им трогаться на рассвете в путь. Нугри и Кени, как лучшие каменотесы, попали в число этих людей.

Чем ближе подходили они к долине, тем становилось безмолвнее. Перед ними возвышались холмы, испещренные многочисленными тропинками, – унылые, безлюдные места, долгие годы пребывавшие в покое. Ни человеческого голоса, ни шума – торжественное молчание пустыни. Лишь изредка пролетит птица, направляясь к Нилу, и скроется за холмами.

Спустившись с холмов к реке, каменотесы остановились, пораженные открывшимся видом. Вдали сверкали Фивы, внизу плескался мутный Нил, а в скалах обрывистого берега виднелись входы с колоннами и огромные статуи фараонов.

Особенно поразила каменотесов статуя фараона. Он сидел, как живой, устремив глаза вдаль, положив руки себе на колени.

Нугри и Кени смотрели на него с изумлением. Старый каменотес Тинро, работавший не первый раз в этих местах, рассказал товарищам, как тяжело было высекать в скалах покои и проходы.

– Но раньше, когда строили пирамиды, нашим предкам приходилось еще тяжелее, – добавил он. – Высочайшую из всех пирамид – пирамиду Хуфу[10]10
  Хуфу – фараон, живший пять тысяч лет тому назад; высота его пирамиды, сохранившейся до нашего времени, достигает 146,5 метра.


[Закрыть] строили двадцать лет, и каждые три месяца сменялись по сто тысяч человек. Много людей погибло от лихорадки, недоедания и тоски по родине.

Тинро рассказал Нугри и Кени все, что он знал о постройке пирамид.

Это была большая, долгая работа. Сотни плотников устанавливали помосты и наклонные плоскости для подъема каменных глыб. Широкие наклонные плоскости настилались на одном уровне с обеих сторон пирамиды. Запряжки волов, достигнув помоста и сбросив каменную глыбу, спускались на землю с противоположной стороны. По наклонным дорогам шли сотни пар волов. Погонщики погоняли волов криками, бичами и дротиками. Волы ревели от боли. А за погонщиками шли надсмотрщики с бичами и палками. Они зорко смотрели за погонщиками и при малейшем упущении били их сплеча.

С налитыми кровью глазами, храпя и задыхаясь, волы медленно тащились. Спины их были смочены потом, точно волы только что вышли из реки, а с морд клочьями падала пена. На полозьях скользила, покачиваясь, огромная скала. Она была обвязана бечевой и опиралась на высокую спинку. Глыба, казалось, сидела в большом кресле. При каждом движении спинка трещала. А рядом со скалой шли люди, помогая волам. За концы бечевы они тянули глыбу.

Надвигалась ночь. Каменотесы разбили шатры и легли спать, но долго не могли заснуть, взволнованные рассказом Тинро. А утром, лишь взошло солнце, десятники погнали их на работу.

Начальник зодчих с планом в руках отдавал приказания. Вокруг него толпились младшие писцы.

Рассматривая папирус, на котором были начерчены покои и коридоры гробницы, он обратился к начальнику рисовальщиков:

– Не забудь нарисовать картины точно так, как ты изобразил их на папирусе. Заупокойный храм фараона должен быть чудом мира.

– Будет сделано, – низко кланяясь, сказал писец.

– Скажи начальнику ваятелей, чтобы изображения богов были сделаны со всей тщательностью и наибольшим искусством.

– Будет исполнено, – повторил начальник рисовальщиков.

– Сегодня сюда приедет бог наш и отец Миамун – жизнь, здоровье, сила! – продолжал старый писец. – После того как он заложит чертог вечности, зайди ко мне. Да захвати с собой папирус. Не забудь передать начальнику царских работ и начальнику каменотесов, чтоб и они пришли ко мне.

Не слушая ответа, старик возлег на носилки, и рабы понесли его к месту работ.

7

В Долине царских гробниц, у скал, уже производились работы. Несколько сотен полунагих людей заканчивали расчистку холмов, под которыми нужно было построить гробницу. Начальники с минуты на минуту ждали прибытия фараона.

Вскоре прискакал гонец с известием, что едет Рамзес. Загудели трубы. Вдали появилась стража, за ней много носилок. Старый писец приказал приостановить работы, осмотрел расчищенное место.

Носилки фараона приблизились. Рамзес сошел на землю, поддерживаемый жрецом Амона и царевичем Мернептой. Начальники работ упали ниц перед ними.

Фараон не держался уже так прямо, как на празднестве в Фивах, – стан его согнулся. Видно было, что старый Рамзес болен: ему было восемьдесят пять лет, а царствовал он уже более шестидесяти лет. Он кашлял, руки его тряслись. Глядя на людей, стоявших перед ним на коленях, фараон что-то говорил жрецу Амона.

– Бог и отец наш будет молиться своему отцу, – пронесся шопот жрецов и сановников.

Рамзес воздел руки к солнцу. По верованию египтян, фараон был сыном бога солнца Ра. Помолившись, он опустил руки и вздохнул. Взяв у жреца шнур, Рамзес стал обмеривать землю. Затем фараону подали заостренный кол.

Подошел жрец, изображавший бога Тота с головой ибиса, священной птицы. Он помог Рамзесу вонзить кол в том месте, где приходился северо-восточный угол стены. Так же вонзал фараон колья и на остальных углах. Потом он провел мотыгой черту между кольями и присыпал нильским песком место будущей каменной кладки. Оставалось заложить первый камень.

Рамзес взялся руками за деревянный рычаг, и большой камень, легко сдвинувшись с бугра, лег на приготовленное место.

Фараон выпрямился. Он тяжело дышал. Пот катился по его лицу, седые волосы растрепались. Недоумевая, Нугри смотрел на повелителя Египта.

«Что в нем божеского? – думал он. – Такой же бессильный старик, каких мы встречаем тысячи. Как дрожат у него руки! Какое у него исхудалое лицо!

И это бог? Нет, это человек!»

К рамзесу подвели четырех быков – белого, черного, бурого и пестрого.

Он должен был заколоть их и принести бедра животных в жертву богам четырех стран света.

Жрецы усердно помогали фараону. Дрожащей рукой он наносил удары оглушенным быкам – белому, черному, бурому. И вдруг пошатнулся.

Закружилась голова. Он упал бы, если бы жрецы Амона не поддержали его.

Жрец с головой ибиса поднес к губам Рамзеса чашу с напитком. Фараон отпил от нее, глаза его оживились. Он взял нож и твердой рукой поразил пестрого быка.

Нугри смотрел на Рамзеса. Вот фараона подсаживают на носилки. Жрецы и сановники заботливо поддерживают его. Затем рабы отправляются в путь по расчищенной песчаной дороге. За ними следуют жрецы и сановники.

После обеда сотни полунагих людей рыли четырехугольную яму. Работа шла быстро. Нугри не заметил, как яма стала глубокой. Мелькали лопаты, песок сыпался в корзины. Сотни детей, преимущественно мальчиков, спускались вниз и уносили корзины на своих головах. Они шли гуськом к оврагу, чтобы высыпать песок. За целый день работы им платили вдвое меньше, чем взрослым.

Десятники, с палками и бичами из воловьей шкуры, прохаживались, покрикивая, среди детей и землекопов. Нередко пронзительный крик пролетал над песками, и мальчик падал лицом в раскаленный песок. Но второй удар, более жгучий, подымал его на ноги. Иногда вспыхивали злые голоса, слышались угрожающие крики. Десятники поспешно отступали от возмущенных людей и звали на помощь. Прибегали сотские с бичами и палками. Бичи свистели, палки опускались на спины землекопов.

– Не от-ста-вай! – кричали сотские, и десятники подхватывали их возглас.

Нугри исподлобья поглядывал на Кени. Видел, как дрожала у него в руках лопата.

Когда к ним подошел десятник, Нугри спросил, почему каменотесов послали копать землю.

– Мы всегда работали по камню, – говорил Нугри, – и ты, видно, не умеешь отличить каменотеса от землекопа. Где начальник царских каменотесов? Мы желаем говорить с ним.

– Делай, что приказано! – возразил десятник. – А будешь шуметь…

Он поднял палку и погрозил Нугри.

Кени взглянул на рабочих. Одного слова Нугри было бы достаточно, чтоб они бросились на десятника. Однако Нугри поплевал на руки и молча взялся за лопату.

Когда десятник отошел, Кени спросил:

– Почему ты смолчал?

– Что пользы драться с начальством? – возразил Нугри. – Нас избили бы, заковали в цепи и сослали бы на Синайские рудники добывать медь… – И, толкнув локтем Кени в бок, он добавил: – Я решил терпеть. Дни и ночи я думаю о важном деле.

Кени удивился, но не успел расспросить Нугри: подходил десятник.

8

На следующий день начальник зодчих приказал плотникам подводить подпорки для верхних пласт земли, а каменотесам пробивать в скале проходы.

К реке было отправлено много людей. Они должны были разгружать плоты, прибывавшие из каменоломен с глыбами гранита.

Люди клали глыбы на полозья, запряженные восьмью парами волов, и везли к месту работ. Волы с трудом тащили за собой полозья. Но погонщики дико кричали и подгоняли волов острыми дротиками. Животные жалобно ревели и прибавляли шагу.

Нугри с помощью нескольких каменотесов обмеривал большую скалу, намечая мелом место входа. Было приказано пробить в ней проход, сделать погребальные покои. Это была самая тяжелая работа. Камень попался твердый, и медные сверла с трудом разрушали его. Нугри выбрал плоский кусок гранита, годный для опускной двери, кликнул Кени и распилил с ним гранит длинной медной пилою. Теперь оставалось вытесать из него плиту, и Нугри принялся за работу.

Начальником каменотесов был тот самый писец, которому они подчинялись в Фивах. Однажды утром, когда Нугри и Кени менее всего ожидали его, перед ними появились носилки. С носилок сошел писец, посмотрел на работу каменотесов и кликнул десятника.

– Почему люди работают у тебя, как сонные? – закричал он. – Разве ты не слыхал, что бог наш и отец готовится лечь в чертог вечности? Торопись, раб, иначе я повелю содрать с тебя кожу, а затем посадить тебя на кол!

Испуганный десятник оправдывался, что камень тверд и плохо поддается усилиям людей.

– Я пришлю тебе еще несколько человек. Но горе тебе, раб, если работа не подвинется!

С того дня десятник стал иным человеком. Он свирепел при мысли, что писец может расправиться с ним «за чужую вину». Поэтому он не жалел людей и торопил их. Бич его все чаще окрашивался кровью. Нугри и Кени тоже получили по десятку ударов, а за что, так и не знали.

Вечером, когда каменотесы ели хлеб с луком, запивая его водой, Нугри сказал:

– Вот что, братья. Если десятник и завтра будет издеваться над нами, работайте медленно. Пусть гнев писца обратится на него!

На другой день десятник опять бил людей. Работа пошла медленно. Ни угрозы, ни побои не могли сломить каменотесов. Десятник понял, что чрезмерная строгость озлобила людей, и прекратил истязания.

В этой маленькой борьбе каменотесы победили. Отношение к ним резко изменилось. Десятник явно заискивал перед ними. Он заботился, чтобы не было перебоев с доставкой воды, разрешал отдыхать людям сверх положенного времени.

Спустя несколько дней начальник зодчих осматривал работы.

– Я доволен тобою, – сказал он десятнику. – Только строгими мерами можно добиться хорошей работы.

Работа кипела. Каждый день подвозили по Нилу гранитные столбы.

Люди часто роптали. Тяжелый труд и скудная пища изнуряли их. Много народу гибло от болезней. Их заменяли новыми людьми. А кормили так же плохо, как и в начале работ: утром хлеб и редька, днем луковая похлебка, вечером хлеб с чесноком. Питьевой воды было недостаточно, потому что доставляли ее с большими перебоями. Нередко люди угрожали, что после сна (они спали два часа после обеда) не будут работать. Испуганные десятники, опасаясь гнева писцов, посылали водовозов на Нил.

– Без нильской воды ждет нас гибель, – говорили люди, принося большие кувшины.

Полезная и приятная на вкус нильская вода была благодатью во время жары. Она была кофейно-молочного цвета, и прежде чем ее пить, давали ей отстояться: наливали в пористые кувшины емкостью в несколько ведер.

Просачиваясь, вода стекала в большую чашу, оставляя в кувшине желтовато-красный ил, а из чаши она поступала в маленькие сосуды.

Нугри редко спал после обеда. Слушая храп Кени, он пил нильскую воду и думал о семье, о сыне, который скоро уже станет писцом.

Прошло время посевов и летней уборки хлебов. Опять приближалась пора разлития Нила. Вести из дому были скудные. Только один раз получил Нугри письмо. Сын писал, что послал три письма, и удивлялся, что отец не отвечает (Нугри не получил этих писем). Он сообщал, что мать работает поденщицей у писца, – приходится каждый день ходить в Фивы.

«Когда я возвращусь, – писал Нугри сыну, – ты сможешь жениться. А пока я не могу быть поддержкой семье, твой долг, как старшего сына, заменить братьям и сестрам отца. Но еще больший долг – позаботиться о матери. Помнишь ли, сын Мимуты, что ты обещал сделать спокойной ее старость?»

Однажды после обеда Нугри лежал и думал о семье. Он вспомнил, что писал сын о семьях каменотесов и каменщиков: «Все женщины, как и моя мать, работают в Фивах. Работа тяжелая». Значит, все бедствуют.

Он не слышал, как Кени проснулся и сел рядом с ним.

– Не спал? – спросил Кени.

Нугри повернулся к нему.

– Нет, Кени. Мысли не дают покоя.

– О чем думал?

Нугри тихо заговорил, оглянувшись по сторонам:

– Давно думаю, никому не говорю. Умрет Рамзес – много сокровищ положат с ним в могилу. Зачем мертвецу золото? Я возьму драгоценности и поделю их среди семей нашей деревушки. Пусть люди живут в мире и довольстве. Пусть отдохнут женщины от непосильного труда. И пусть сыты будут дети.

Кени молчал.

– Ты не одобряешь моего замысла? – с огорчением вскричал Нугри. – Что может быть выше его?

Кени поднял голову.

– Я восхищен тобою, Нугри! – взволнованно сказал он. – Но обдумал ли ты, какие ждут нас трудности? Допустим, что мы проникнем в чертог вечности, подымем опускные двери. А ведь нужна смелость, чтобы противостоять богам. Они разгневаются и поразят нас за такое дело.

– Трусишь? – презрительно усмехнулся Нугри.

– Нет, не трушу. Но боюсь судей подземного мира, когда душа после моей смерти предстанет перед ними.

– А я не боюсь судей, потому что наше дело справедливо.

– Да, справедливо…

– Так почему же ты колеблешься?

– Я боюсь неудачи. Боги будут нас пугать, преследовать… В темноте мы легко заблудимся и погибнем с голоду.

– И все же мы пойдем, Кени! Не итти нельзя. Но если ты боишься, Кени, я найду себе спутников.

– Нет, Нугри, я не боюсь! Я пойду с тобой!

– Я знал, что ты согласишься, Кени! Хотя ты мог бы отказаться. Ведь у тебя никого не осталось в живых.

– Да, у меня родных нет. Но я рад помочь голодным, потому что я сам бедняк и жил всегда в нужде.

– Не привлечь ли нам в помощь несколько человек? – предложил Нугри.

– А кого?

– Старого Тинро и его сына Ани.

Кени широко улыбнулся.

– Этих людей мы знаем много-много лет, – сказал он. – Но подожди говорить им. Зачем смущать их покой? Скажем им в тот день, когда будут хоронить Миамуна.

9

Прошло четыре года.

В тяжелом труде, среди голодных, больных и озлобленных людей закалялся дух Нугри. Много людей умерло на его глазах от болезней. Погиб и молодой Ани, сын каменщика Тинро. Старик остался один. Он бы совсем пал духом, если бы не Нугри и Кени. Они ободряли его, часто беседовали с ним.

И однажды рассказали ему о своем замысле. Выслушав их, Тинро поклялся помочь Нугри.

Однажды Нугри получил письмо от сына. Оно было печальное. Аба сообщал о смерти матери.

Нугри опустил голову, и слезы полились из его глаз. Мимута умерла!

Умерла женщина, с которой он прожил много лет. С ней он делил только одно горе, потому что радостей не было. Страшная жизнь стояла перед его глазами – вся жизнь в нищете и непосильном труде.

Сквозь слезы, застилавшие глаза, Нугри стал читать письмо дальше. Аба писал, что место матери заняла старшая сестра: хотя ей нет еще и двенадцати лет, она неплохо справляется с хозяйством. О себе сын сообщал радостную весть: он уже писец и работает в Фивах при наместнике.

Аба подробно описывал, как стал писцом. Сперва он работал по сбору продовольствия, вел учет поступавших натурой податей с земледельцев, скотоводов, охотников и рыбаков. Когда наместник назначил его работать на складе, Абе пришлось трудно: он должен был присутствовать при ссыпке зерна, наблюдать за правильным поступлением налогов. Аба громко выкрикивал вносимую меру, и писцы заносили количество принятых продуктов в свои книги. Он мечтал стать начальником деревушки и приобрести право носить трость, символ знатности.

Нугри вспомнил, как этот наместник отправил их строить эту проклятую гробницу.

«Как может сын Мимуты работать у такого человека?»

Сгоряча Нугри написал сыну резкое письмо, в котором порицал его за службу у недруга бедняков. Но Кени отговорил Нугри посылать это письмо.

– Все писцы притесняют народ, – сказал Кени. – И наместник Фив не хуже остальных злодеев. Пусть Аба не ссорится с ним попусту и работает у него. Выслужившись, он сможет улучшить положение бедняков, будет радостью и защитой их. У него они найдут справедливость и милосердие.

– Может быть, ты прав, – согласился Нугри и написал сыну другое письмо. Он поручил ему заботиться о детях, переселить их к себе в Фивы.

Гробница была построена. Люди надеялись возвратиться вскоре на родину. Нугри был озабочен. Не радовало его возвращение в Фивы. Что там делать? Опять влачить жалкое существование, умирать с голоду? Нет, он не пойдет, пока не будет сокровищ. С ними, только с ними возможно возвращение в родную деревушку.

10

Опираясь на посох из черного дерева с золотой оправой, старый Рамзес вошел во двор в сопровождении царевича Мернепты. С давних пор вошло у него в привычку осматривать по утрам свое имущество. Он побывал в складах, где стояли колесницы и хранилось оружие, затем в стойлах, чтобы полюбоваться вавилонскими конями и азиатским скотом. На исхудалом лице его блуждала самодовольная улыбка. Он был тщеславным фараоном.

– Смерть похитила у меня много сыновей, а я еще живу, – жаловался Рамзес. – Осталось у меня несколько сыновей и ты, наследник-царевич. Давно пора тебе царствовать, ты не так уж молод, а я мешаю тебе.

– Клянусь Сетом! Что ты говоришь, бог и отец? Твои слова ранят мое сердце!..

– Я слаб телом, – продолжал фараон, – не могу больше воевать, не могу изгнать врагов, которые вторгаются в нашу страну. Кто защитит ее?

– Бог и отец, – сказал сын, целуя его руку, – живи и не печалься.

Если Амон сохранит мою жизнь, боги помогут мне защитить Египет. Враждебные нам ливийцы уже у ворот Мемфиса, но чего нам бояться? Разве ты, бог и отец, не разбивал более сильного неприятеля?

– Это было так давно, что я потерял счет годам. Скоро мне девяносто лет… Я царствую почти шестьдесят семь лет… Лицо мое иссохло… Жизнь стала мне в тягость…

Они вошли в сад, окружавший дворец, остановились у пруда, облицованного камнем. Гуси и утки плавали по воде. Финиковые пальмы, развесистые смоковницы и душистые акации отбрасывали длинные тени. От пруда, обсаженного лотосом и папирусом, расходились аллеи пальм и плодовых деревьев. Тяжелые виноградные гроздья, поддерживаемые деревянными решетками, висели у стен сада. Редкостные цветы, благоухая, пестрели на грядах.

Рабы, ставившие под деревьями подпорки и подвязывавшие кусты, прекратили работу, увидев фараона и наследника. Они упали ниц, не смея поднять головы, а главный садовник подбежал к царю. Он упал перед ним на колени и облобызал прах у его ног.

– Сыну Солнца, нашему богу и великому Миамуну – жизнь, здоровье, сила! – слава во веки веков! – воскликнул садовник, подняв голову, но не вставая с колен. – Прикажи, отец наш и бог, подать тебе нежно-розовый лотос с широкими листьями, подобный твоему щиту!

И, встав с колен по знаку Рамзеса, он поднес ему цветок.

Розовый лотос был священным растением, и зерна его не употреблялись в пищу даже жрецами. Посвященный богу Солнца, он обыкновенно красовался на семейных и религиозных празднествах египтян.

– Пришли к царскому столу побольше цветов белого лотоса, – сказал Мернепта, – а также не забудь послать их царице и царевнам, пусть они украсят свои волосы!

– Будет исполнено, любимый сын бога и отца нашего! Но не желает ли сердце великого Миамуна отведать плодов этой финиковой пальмы? Я сам взрастил ее для тебя и твоего дома, чтобы ты, отведав фиников, сказал:

«Моя семья сладка, как эта пальма».

Так говорил хитрый садовник, зная, что фараон любит лесть. И подал ему корзину с финиками.

Высохшее лицо Рамзеса сморщилось, точно он готов был заплакать, – фараон улыбнулся и протянул садовнику ногу. Это считалось величайшей милостью, и обрадованный садовник прильнул к ней губами. Мернепта последовал примеру отца.

– Я доволен тобой, начальник садовников, – сказал Рамзес, – и жалую тебя участком обработанной земли с людьми, скотом и постройками на ней.

В это время из беседки послышались звуки арф, лир, лютен и флейт.

Появились девушки и стали исполнять веселую восточную пляску. Фараон смотрел на них несколько мгновений. Вдруг он махнул рукой и, круто повернувшись, направился ко дворцу.

Было время обеда, и Рамзес торопился. Состарившись, он пристрастился к еде. Он пил чужеземные вина из синей чаши, изображавшей лотос. Самыми любимыми из них были золотистые вина Сирии и густые красные вина с острова Кипра.

Всевозможные кушанья лежали из золотых и серебряных блюдах. Фараон ел золотой ложкой с ручкой из слоновой кости, на которой была вырезана водяная лилия.

Он любил жареных гусей, уток, антилоп и газелей, печенье, фрукты и сладкие жареные стебли молодого лотоса. Кушая, он поглядывал на сосуд с любимым кипрским вином. На стенках сосуда был изображен поющий жрец; он шел во главе юношей, и его упитанное лицо сияло торжеством.

За столом сидели сыновья фараона, жрецы, писцы и волшебники. Они любовались длиннохвостой мартышкой и чернокожим карликом, которые дразнили друг друга. Раздраженный карлик пытался ударить мартышку, но она, убегая, бросала в него объедками плодов.

Фараон, отведавший уже немало вин, развеселился. Обратившись к волшебникам, он спросил, кто из них мог бы позабавить его так же, как мартышка и карлик. Старый волшебник вызвался показывать фокусы. Взяв чашу, он наполнил ее вином, подбросил и поймал на лету; в чаше не оказалось ни капли вина. Потом он связал мартышку и карлика, облив их вином из пустой чаши, которую всем показал, и бросил на пол. Карлик и мартышка вспыхнули ярким пламенем. Затем, проткнув их мечом, он накинул на них плащ: мартышка и карлик, как прежде, бегали, дразня друг друга.

Фараон взглянул на волшебника с суеверным страхом:

– Твои фокусы, чародей, воистину удивительны! Проси у меня, чего хочешь.

– Не смею, бог и владыка мира!

– Я дарю тебе столько золота, сколько ты весишь. Налей золотого вина.

И рамзес протянул ему синюю чашу.

Волшебник наполнил ее сирийским вином и подал царю. Фараон взял ее трясущейся рукой и поднес к губам. Вдруг чаша выскользнула у него из рук.

Он упал бы, если бы Мернепта не поддержал его.

Рамзеса отнесли в спальню. Был еще день, и солнце освещало широкой полосой реку, изображенную на полу: между водяных лилий и водорослей виднелась разинутая пасть крокодила. А в открытое окно проникал из сада запах цветов.

Фараон лежал на широком ложе, поддерживаемом бычьими ногами, вытесанными из слоновой кости. Он смотрел на потолок, на котором искусной рукой было изображено звездное небо с луною. Стебли папируса поднимались по стенам от реки, как бы поддерживая небесный свод.

Глаза Рамзеса обратились к статуе отца. Грозно стоял воинственный Сети во весь рост; его вставные глаза из горного хрусталя блестели, а из полураскрытого рта, казалось, готов был вырваться боевой клич.

Вскоре спальня наполнилась людьми: Мернепта вызвал верховного жреца Амона, военачальников и сановников. Осмотрев фараона, жрец признал положение его безнадежным. Он приказал глашатаям и гонцам разнести печальную весть о болезни царя по всему Египту.

– Что повелишь, вечноживущий бог Миамун и владыка наш? – спросил верховный жрец.

– Мое величество требует, – приподнявшись, вымолвил Рамзес, – требует…

Больше он не сказал ни слова, упав навзничь.