Текст книги "Возможность острова"

– Изабель, – прошептал я ей на ухо, – мне очень хочется, чтобы ты рассказала, как попала в этот журнал.

– На самом деле все началось чуть больше года назад – «Лолиты» вышло всего четырнадцать номеров. Я очень долго работала в журнале «Двадцать лет», занимала почти все должности. Эвелин – наша главная – полагалась на меня во всем. В конце концов, как раз перед тем, как журнал был перепродан, она назначила меня своим замом – а что ей оставалось, я уже два года делала за нее всю работу. При этом она меня терпеть не могла: я помню, с какой ненавистью она смотрела на меня, когда передавала приглашение Лажуани. Ты знаешь, кто такой Лажуани? Тебе это имя о чем-то говорит?

– Кажется, что-то слышал…

– Да, широкая публика его почти не знает. Он был акционером журнала «Двадцать лет», миноритарным акционером, но именно он заставил перепродать журнал; его купила одна итальянская группа. Эвелин, естественно, уволили. Мне итальянцы предлагали остаться, раз тогда Лажуани пригласил меня в воскресенье на завтрак, значит, у него было для меня что-то другое. Эвелин не могла этого не понимать, потому и бесилась. Он жил в Маре, недалеко от площади Вогезов. Когда я вошла, то была в шоке: там собрались Карл Лагерфельд, Наоми Кемпбелл, Том Круз, Джейд Джаггер[6]6
  Джейд Джаггер (род. 1971) – дочь музыканта Мика Джаггера, актриса и певица.


[Закрыть], Бьорк… В общем, не совсем те люди, с какими я привыкла встречаться.

– Это не он сделал тот знаменитый журнал для педиков?

– Не совсем. GQ сначала ориентировался не на педиков, скорее наоборот – на супермачо: девки, тачки, чуть-чуть военных новостей… Правда, через полгода они вдруг обнаружили, что среди покупателей журнала огромный процент геев, и это была неожиданность, они вряд ли рассчитывали именно на такой эффект. Так или иначе, вскоре он журнал перепродал, причем поразил всех, кто связан с журналистикой: он продал GQ, когда тот был в топе, хотя все думали, что он даст ему еще подрасти, и запустил «Двадцать один». С тех пор GQ захирел: по-моему, они потеряли процентов сорок в национальном масштабе, а «Двадцать один» стал главным ежемесячным журналом для мужчин – они только что обошли «Шассёр франсе». Рецепт очень простой – строгая метросексуальность: гимнастика, косметика, модные тенденции. Ни грамма культуры, ни грамма новостей, никакого юмора. Короче, я никак не могла понять, что он может мне предложить. Он очень любезно поздоровался, представил меня всем и усадил напротив себя. «Я очень уважаю Эвелин…» – начал он. Я едва не подскочила: никто не мог уважать Эвелин. Эта старая алкоголичка могла внушать презрение, сострадание, брезгливость – в общем, что угодно, но не уважение. Я только потом поняла, что у него такой метод управления персоналом: ни о ком не говорить плохо, никогда, ни при каких обстоятельствах; наоборот, всегда осыпать похвалами, пусть сколь угодно незаслуженными, – что, естественно, отнюдь не мешало ему при необходимости уволить любого. Но я все-таки немного смутилась и попыталась перевести разговор на «Двадцать один».

– Мы дол-жны… – у него была странная манера говорить по слогам, как будто он изъяснялся на иностранном языке. – Мои кол-леги, по-моему, слишком увле-чены аме-ри-кан-ской прессой. Мы остаемся ев-роп-пей-цами… Для нас обра-зец – то, что происходит в Англии…

Ну да, естественно, «Двадцать один» копировал оригинальный английский журнал, но ведь и GQ – тоже; почему же он решил сменить один на другой? Быть может, в Англии проводились какие-то исследования, отмечено изменение спроса?

– Нет, на-сколь-ко я знаю… Вы очень красивы… – продолжал он без видимой связи. – Вы могли бы быть бо-лее ме-дий-ной…

Рядом со мной сидел Карл Лагерфельд, который без остановки поглощал еду: блюдо из лосося он ел руками, макал куски в соус со сливками и анисом и запихивал в рот. Том Круз время от времени бросал в его сторону взгляды, полные отвращения. Бьорк, наоборот, была в восторге; она, надо сказать, всегда пыталась изображать что-то эдакое – поэзию саг, исландскую энергетику и все такое, а на самом деле была жеманная и манерная до предела – естественно, ей было интересно посмотреть на настоящего дикаря. Я вдруг поняла, что, если снять с кутюрье сорочку с жабо, галстук-бант и смокинг на шелковой подкладке и обрядить его в звериные шкуры, он будет отлично смотреться в роли древнего тевтонца. Он выудил вареную картофелину, щедро обмазал ее икрой и повернулся ко мне: «Надо быть медийной хоть немножко. Я вот, например, очень медийный. Я крупная медиашишка…» По-моему, он только что съехал со второй своей диеты, во всяком случае, про первую он книжку уже написал.

Кто-то поставил музыку, толпа зашевелилась. Кажется, Наоми Кемпбелл начала танцевать. Я не спускала глаз с Лажуани, ожидая его предложения. Потом с горя завела разговор с Джейд Джаггер, мы говорили о Форментере[7]7
  Форментера – остров в Средиземном море (Балеарские острова, Испания), модное место отдыха артистической и литературной элиты.


[Закрыть]или о чем-то таком, но она произвела на меня хорошее впечатление – умная и простая девушка; Лажуани сидел полуприкрыв глаза и, казалось, дремал, но теперь я думаю, он наблюдал, как я буду держать себя с остальными – это тоже входит в его методы руководства персоналом. В какой-то момент он что-то проворчал, но я не расслышала, музыка была слишком громкая; потом раздраженно покосился влево: в углу Карл Лагерфельд решил пройтись на руках; Бьорк смотрела на него и умирала со смеху. Кутюрье уселся на место, смачно хлопнул меня по плечу и заорал: «Ну как дела? Все путем?» – после чего проглотил подряд сразу трех угрей. «Вы тут самая красивая! Вы их всех сделали!..» – и сцапал блюдо с сырами. По-моему, я ему действительно понравилась. Лажуани изумленно глядел, как он поглощает ливаро.[8]8
  Ливаро – сорт французского сыра.


[Закрыть] «Ты не крупная, ты жирная шишка, Карл… – фыркнул он, потом повернулся ко мне и произнес – Пятьдесят тысяч евро».

И все, больше он ничего не сказал.

На следующий день я пришла к нему в офис, и тогда он объяснил кое-что еще. Журнал должен был называться «Лолита». «Тут все дело в возрастном сдвиге…» – сказал он. Я, в общем, понимала, что он имеет в виду. Например, «Двадцать лет» покупали в основном пятнадцати-шестнадцатилетние девчонки – те, кто хотел выглядеть как женщины без комплексов, особенно сексуальных; с «Лолитой» он хотел проделать то же самое, только в обратном направлении. «Нижняя граница нашей аудитории – десять лет, но верхней границы у нее нет», – сказал он. Он сделал ставку на то, что матери чем дальше, тем больше будут подражать дочерям. Конечно, несколько смешно, когда тридцатилетняя женщина покупает журнал под названием «Лолита», но ведь это не смешнее, чем когда она покупает обтягивающий топ или мини-шорты. Он поставил на то, что страх показаться смешной, так сильно развитый у женщин вообще и у француженок в частности, постепенно сойдёт на нет, сменится чистым преклонением перед безграничной молодостью.

Сказать, что он выиграл, – значит ничего не сказать. Средний возраст наших читательниц – двадцать восемь лет, и каждый месяц он еще подрастает. Рекламный отдел утверждает, что мы входим в обойму главных женских журналов, – говорю что слышала, у меня самой это с трудом укладывается в голове. Я рулю, пытаюсь рулить, вернее, делаю вид, что рулю, но, по сути, я перестала что-либо понимать. Я действительно хороший профессионал, это правда, я тебе говорила, что у меня ригидная психика, отсюда все и идет: в нашем журнале нет ни одной опечатки, фотографии правильно кадрированы, мы всегда выходим точно в срок… Но содержание… Что люди боятся стареть, особенно женщины, – это нормально, это всегда было, но чтобы так… Это выходит за всякие рамки, по-моему, они все просто посходили с ума.

Даниель24,2

Сегодня, когда все вокруг предстает в свете пустоты, я могу вволю смотреть на снег. Поселиться в этом месте решил мой далекий предшественник, незадачливый комик; раскопки и сохранившиеся фотографии свидетельствуют, что его вилла стояла там, где ныне находится подразделение Проексьонес XXI, 13. Как ни странно и немного грустно это звучит, но в его время здесь был курорт.

Море ушло, исчезла память о волнах. В нашем распоряжении остались звуковые и визуальные документы, но ни один из них не позволяет по-настоящему ощутить то упорное, неодолимое влечение, какое, судя по множеству стихов, внушало человеку явно однообразное зрелище океана, разбивающегося о песок.

Равным образом нам непонятно возбуждение охоты, преследования добычи, а также религиозное чувство и то оцепенелое, беспредметное исступление, какое люди именовали «мистическим экстазом».

Раньше, когда человеческие существа жили вместе, они удовлетворяли друг друга посредством физических контактов; это для нас понятно, ибо мы получили сообщение от Верховной Сестры. Вот сообщение Верховной Сестры в его интермедийном варианте:

 
Усвоить, что люди не обладают ни достоинством, ни правами; что добро и зло суть простые понятия, слегка теоретизированные формы удовольствия и страдания.
Во всём обращаться с людьми как с животными, заслуживающими понимания и жалости, как в отношении их души, так и тела.
Не сворачивать с этого благородного, великого пути.
 

Свернув с пути удовольствия и не найдя ему замены, мы лишь продолжили позднейшие тенденции в развитии человечества. Когда проституция была окончательно запрещена и запрет вступил в силу на всей планете, для людей началась сумрачная эпоха. Видимо, она для них так и не кончилась, по крайней мере пока они реально существовали как самостоятельный вид. До сих пор никто не выдвинул сколько-нибудь убедительной теории, объясняющей явление, имевшее все признаки коллективного суицида.

На рынке появились роботы-андроиды, снабженные высокотехнологичным искусственным влагалищем. Экспертная система анализировала в режиме реального времени конфигурацию мужских половых органов и распределяла температуру и давление; радиометрический сенсор позволял предвидеть момент эякуляции, менять соответствующим образом стимуляцию и длить сношение желаемое количество времени. В течение нескольких недель модель вызывала любопытство и пользовалась успехом, затем продажи внезапно резко упали; компании – производители роботов, инвестировавшие в проект сотни миллионов евро, разорялись одна за другой. В некоторых комментариях этот факт объясняли стремлением вернуться к естественности, к подлинно человеческим отношениям; разумеется, это была грубейшая ошибка, что дальнейшие события и продемонстрировали со всей очевидностью: истина заключалась в том, что люди постепенно выходили из игры.

Даниель1,3

Автомат налил нам отличного горячего шоколада. Мы выпили его залпом, не скрывая удовольствия.

Патрик Лефевр, ветеринар

Спектакль «Мы выбираем палестинских марух!» стал бесспорной вершиной моей карьеры – само собой, в медийном плане. Моё имя в ежедневных газетах ненадолго исчезло из рубрики «Театр» и перекочевало в раздел «Общество и право». На меня жаловались мусульманские организации, меня угрожали взорвать – в общем, жить стало веселее. Я, конечно, рисковал, но рисковал расчетливо; исламские фундаменталисты, появившиеся в начале 2000-х годов, в общем и целом разделили судьбу панков: сперва их оттерли новые мусульмане – воспитанные, вежливые, набожные сторонники движения «Джамаат Таблиг» – что-то вроде «новой волны», если продолжить параллель; девушки тогда ещё носили хиджабы, но изящные, украшенные кружевами и прозрачными вставками, – этакий эротичный аксессуар. А потом, как и полагается, само явление постепенно сошло на нет: мечети, на строительство которых ухлопали огромные деньги, стояли пустые, арабок вновь стали предлагать на сексуальном рынке наравне со всеми прочими. Все было заранее схвачено – а как иначе, мы же понимаем, в каком обществе живем; тем не менее на пару сезонов я оказался в шкуре борца за свободу слова. Что касается свободы, то лично я был скорее против; смешно: именно противники свободы в тот или иной момент начинают нуждаться в ней больше всех.

Изабель была рядом и давала весьма остроумные советы.

– Тебе нужно одно, – сразу же сказала она, – чтобы нищеброды были за тебя. Если они будут на твоей стороне, на тебя никто не станет наезжать.

– Они и так за меня, – возразил я, – они же ходят на мои спектакли.

– Этого мало; надо чуть-чуть дожать. Больше всего они уважают бабки. Бабки у тебя есть, но ты почти этого не показываешь. Тебе надо чаще швыряться деньгами.

В общем, по ее совету я купил «Бентли-континентал-GT» – «великолепный породистый купе», который, как было сказано в «Автожурнале», стал «символом возвращения фирмы „Бентли“ к ее изначальному призванию – предлагать покупателю спортивные автомобили класса люкс». Спустя месяц я красовался на обложке «Радикаль хип-хоп», вернее, не столько я, сколько моя машина. Рэперы по большей части покупали «феррари», отдельные оригиналы – «порше»; но «бентли» – «бентли» умыл всех. Серость несчастная, никакой культуры, даже автомобильной. У Кита Ричардса[9]9
  Кит Ричардс (род. 1943) – музыкант британской группы The Rolling Stones.


[Закрыть], например, был «бентли», как у любого серьезного музыканта. Я бы мог взять «астон-мартин», но он был дороже, да, в конце концов, «бентли» просто лучше, и капот у него длиннее, можно трех шлюх разложить без проблем. В принципе, сто шестьдесят тысяч евро за него не так уж и дорого; во всяком случае, судя по реакции нищебродов, я вложился удачно.

Помимо прочего, этот спектакль стал началом моей краткой, но весьма доходной карьеры в кино. В свое шоу я включил короткометражку. Уже первый проект, озаглавленный «Десантируем мини-юбки в Палестину!», был выдержан в том слегка исламофобском, бурлескном тоне, какой впоследствии весьма способствовал моей популярности; но по совету Изабель я решил сдобрить его капелькой антисемитизма, чтобы уравновесить вполне антиарабский характер спектакля. Это был мудрый путь. В конце концов я остановился на порнофильме – ничего нет легче, чем пародировать этот жанр, – под названием «Попасись у меня в секторе Газа (мой толстый еврейский барашек)». Все актрисы были самые настоящие арабки, с гарантией, из «девять-три»[10]10
  Имеется в виду 93-й департамент Франции (Сена-Сен-Дени), куда входят проблемные пригороды Парижа.


[Закрыть]: шлюхи, но в хиджабах – все как полагается. Съемки проходили в декорациях парка «Песчаное море» в Эрменонвиле. Получилось забавно – для тех, кто понимает, разумеется. Люди смеялись; не все, но большинство. В ходе совместного интервью с Жамелем Деббузом[11]11
  Жамель Деббуз (род. 1975) – французский актер-комик марокканского происхождения, известен по фильмам «Амели», «Астерикс и Обеликс: миссия „Клеопатра“».


[Закрыть]он назвал меня «крутейшим чуваком» – в общем, все обернулось как нельзя лучше. По правде говоря, Жамель меня подкупил ещё в гримерке, прямо перед эфиром: «Я не могу тебя мочить, чувак. У нас общая публика». Фожьель[12]12
  Марк-Оливье Фожьель (род. 1969) – французский телеведущий и продюсер.


[Закрыть], устроивший встречу, быстро понял, что мы поладили, и чуть не уделался со страху; надо сказать, мне давно хотелось обломать этого говнюка. Но я сдержался, я был на высоте – и впрямь крутейший чувак.

Продюсеры шоу попросили меня вырезать часть короткометражки – действительно, не самый смешной фрагмент. Снимали его в одном полуразрушенном доме во Франконвиле, но дело будто бы происходило в Восточном Иерусалиме. Это был разговор террориста из ХАМАС и немецкого туриста. Диалог принимал форму то вопрошания в духе Паскаля об основах человеческого «я», то рассуждений об экономике а-ля Шумпетер[13]13
  Йозеф Шумпетер (1883–1950) – крупнейший ученый-теоретик, автор трудов по экономике, социологии, политологии. Работал в Австрии и США.


[Закрыть]. Для начала палестинский террорист утверждал, что в метафизическом плане ценность заложника равна нулю (ибо он неверный), но не является отрицательной: отрицательную ценность имел бы еврей, следовательно, его уничтожение не желательно, а попросту несущественно. Напротив, в плане экономическом заложник имеет значительную ценность, поскольку является гражданином богатого государства, к тому же всегда оказывающего поддержку своим подданным. Сформулировав эти предпосылки, террорист приступал к экспериментам. Сперва он вырывал у заложника зуб (голыми руками), после чего констатировал, что его рыночная стоимость не изменилась. Затем он проделывал ту же операцию с ногтем, на сей раз вооружившись клещами. Далее в беседу вступал второй террорист, и между палестинцами разворачивалась краткая дискуссия в более или менее дарвинистском ключе. Под конец они отрывали заложнику тестикулы, не забыв тщательно обработать рану во избежание его преждевременной смерти. Оба приходили к выводу, что вследствие данной операции изменилась лишь биологическая ценность заложника; его метафизическая ценность по-прежнему равнялась нулю, а рыночная оставалась очень высокой. Короче, чем дальше, тем более паскалевским был диалог и тем менее выносимым – визуальный ряд. К слову сказать, я с удивлением понял, насколько малозатратные трюки используются в «кровавых» фильмах.

Полную версию моей короткометражки крутили несколько месяцев спустя в программе «Странного фестиваля»[14]14
  «Странный фестиваль» (Festival Etrange) – фестиваль альтернативного кино во Франции, проходит с 1993 года.


[Закрыть], после чего на меня обрушился поток предложений от киношников. Любопытно, что со мной опять связался Жамель Деббуз: ему хотелось выйти из привычного амплуа комика и сыграть «плохого парня», настоящего злодея. Его агент быстро растолковал ему, что это будет ошибкой, и на том все и кончилось; но сама история, по-моему, показательна.

Чтобы стало понятнее, напомню, что в те годы – последние для экономически независимого французского кино – все до единой успешные картины французского производства, способные если не соперничать с американской продукцией, то хотя бы окупать расходы на свое производство, относились к жанру комедии – изящной или пошлой, не важно. С другой стороны, признанием профессионалов, открывающим доступ к государственному финансированию и обеспечивающим правильную раскрутку в ведущих массмедиа, пользовались прежде всего культурные продукты (не только фильмы, но и все остальное), где содержалась апология зла – или по крайней мере серьезная переоценка, так сказать, традиционных моральных ценностей, анархический подрыв устоев, который всегда выражался одним и тем же набором мини-пантомим, однако не терял привлекательности в глазах критиков, тем более что он позволял писать классические, шаблонные рецензии, выдавая их за новое слово. Короче, заклание морали превратилось в нечто вроде ритуальной жертвы: она приносилась лишь для того, чтобы лишний раз подтвердить господствующие ценности, которые в последние десятилетия были ориентированы не столько на верность, доброту или долг, сколько на соперничество, новизну, энергию. Размывание поведенческих правил, обусловленное развитой экономикой, оказалось несовместимым с жестким набором норм, зато великолепно сочеталось с перманентным восхвалением воли и эго. Любая форма жестокости, циничного эгоизма и насилия принималась на ура, а некоторые темы, вроде отцеубийства или каннибализма, получали еще и дополнительный бонус. Поэтому тот факт, что комический актер, причем признанный, способен, помимо прочего, легко и уверенно работать в области жестокости и зла, подействовал на киношников как электрошок. Мой агент воспринял обрушившуюся на него лавину – за неполных два месяца я получил сорок разных предложений написать сценарий – со сдержанным энтузиазмом. Он сказал, что я наверняка заработаю много денег (и он вместе со мной), но в известности потеряю. Не важно, что сценарист – главная фигура в фильме, широкая публика ничего о нём не знает; к тому же писать сценарии – нелегкий труд, который будет отвлекать меня от карьеры шоумена.

В первом пункте он был прав: упоминание моего имени в титрах трех десятков фильмов, где я участвовал в качестве сценариста, соавтора сценария или просто консультанта, ни на йоту не прибавило мне популярности; зато второе оказалось сильным преувеличением. Я очень скоро убедился, что кинорежиссеры – народ незатейливый: им достаточно подкинуть идею, ситуацию, фрагмент сюжета, что угодно, до чего они бы сами сроду не додумались; потом добавляешь несколько диалогов, три-четыре дурацких остроты – я мог выдавать примерно по сорок страниц сценария в день, – представляешь готовый продукт, и они в экстазе. Дальше они только и делают, что меняют свое мнение обо всем: о самих себе, о производстве, об актерах, о черте с дьяволом. Достаточно ходить на рабочие совещания, говорить им, что они совершенно правы, переписывать сценарий по их указаниям, и дело в шляпе. Никогда ещё я не зарабатывал деньги с такой лёгкостью.

Самой большой моей удачей в качестве главного сценариста стал, безусловно, «Диоген-киник»: по названию можно предположить, что речь идёт об историческом костюмном фильме, но это не так. В учении киников существовал один пункт, о котором обычно забывают: детям предписывалось убивать и пожирать собственных родителей, когда те утратят способность к труду и превратятся в лишние рты; нетрудно представить, как это ложится на современные проблемы, связанные с ростом числа пожилых людей. В какой-то момент мне пришло в голову предложить главную роль Мишелю Онфре[15]15
  Мишель Онфре (род. 1959) – французский философ, в своих работах резко выступает против религиозного мировоззрения, обращается к философии эпикурейства, гедонизма, нового ницшеанства, атеизма.


[Закрыть], который, естественно, с энтузиазмом согласился. Но этот жалкий графоман, так вольготно чувствующий себя перед телеведущими и безмозглыми студентами, перед камерой совершенно сдулся, из него невозможно было вытянуть ничего. Съемки благоразумно вернулись в накатанное русло: заглавную роль, как всегда, сыграл Жан-Пьер Мариель.

Примерно в то же время я купил виллу в Андалусии в совершенно дикой местности к северу от Альмерии, носящей название природный парк Кабо-де-Гата. Архитектор действовал с размахом: пальмы, апельсиновые сады, джакузи, каскады; с учетом климатических особенностей (это самый засушливый регион Европы) его замысел отдавал легким помешательством. В придачу, о чем я даже не подозревал, это оказалась единственная часть испанского побережья, куда еще не проникли туристы; через пять лет цены на землю здесь подскочили втрое. В общем, я в те годы несколько смахивал на царя Мидаса.

Тогда же я решил жениться на Изабель; наша связь длилась три года, как раз среднестатистический срок добрачных отношений. Церемония была скромная и немного грустная; ей только что исполнилось сорок. Сейчас я четко понимаю, что два эти события взаимосвязаны, что мне хотелось этим доказательством своих чувств немного сгладить для нее шок сорокалетия. Он у нее не проявлялся в каких-то определенных формах: она никогда не жаловалась, вроде бы ни о чем не тревожилась; это было что-то неуловимое и в то же время душераздирающее. Временами – особенно в Испании, если мы собирались пойти на пляж и она натягивала купальник, – я чувствовал, что, когда мой взгляд останавливается на ней, она чуть оседает, как будто ее ударили под дых. На миг гримаса боли искажала великолепные черты ее тонкого, выразительного лица – его красота словно была неподвластна времени; но на теле, несмотря на плавание, несмотря на классический танец, появились первые признаки приближающейся старости, признаки, которые (кому это знать, как не ей) скоро начнут быстро множиться, вплоть до окончательной деградации. Я не мог понять, что отражалось на моем лице, что заставляло ее так страдать; я бы многое отдал за то, чтобы она ничего не замечала, потому что, повторяю, я любил ее; но это явно было невозможно. Как невозможно было твердить ей, что она по-прежнему желанна, по-прежнему красива; я никогда не мог ей лгать, даже в мелочах. Я знал, как она потом смотрела на меня: это был покорный, печальный взгляд больного животного, которое отходит на несколько шагов от стаи, кладет голову на лапы и тихо вздыхает, потому что чувствует признаки близкой смерти и понимает, что не дождётся жалости от сородичей.