Текст книги "Возможность острова"

Даниель24,3

Скалы высятся над плоскостью моря своей абсурдной вертикалью, и страданию людей не будет конца. На первом плане я вижу утесы, черные и острые. За ними, чуть поблескивая пикселями на поверхности монитора, раскинулась мутная, грязная поверхность, которую мы по-прежнему называем «морской» и которая когда-то была Средиземным морем. На переднем плане появляются человеческие существа, они идут по тропе вдоль утесов, как и их предки много веков назад; только теперь их меньше и они грязнее. Они упорствуют, пытаются сбиться вместе, образуют стаи или орды. Их прежнее лицо превратилось в красную, ободранную, голую плоть, изглоданную червями. Они вздрагивают от боли при малейшем ветерке, несущем с собой песчинки и семена. Иногда они кидаются друг на друга, дерутся, ранят один другого кулаками или словами. Постепенно то один, то другой отделяется от группы, замедляет шаг, падает навзничь; его спина, белая и эластичная, пружинит при соприкосновении со скалой; они похожи на перевёрнутых черепах. На голую, открытую небу поверхность плоти садятся насекомые и птицы, расклевывают и пожирают ее; существа еще какое-то время мучаются, потом затихают. Остальные держатся поодаль, целиком поглощенные своими стычками и хитростями. Время от времени они подходят поближе, взглянуть на агонию своих сородичей; и в их глазах не отражается ничего, кроме пустого любопытства.

Я выхожу из программы наблюдения; изображение исчезает, втягиваясь в панель инструментов. Получено новое сообщение от Марии22:

 
Пространство разорвав,
Соединяют числа
Закрытые глаза
В конечной точке смысла.
 

247, 214327, 4166, 8275. Вспыхивает свет, он разгорается, ширится, и я погружаюсь в световой туннель. Я понимаю, что чувствовали люди, когда входили в женщину. Я понимаю женщину.

Даниель1,4

Мы люди, а потому нам подобает не смеяться над несчастьями человеческими, но оплакивать их.

Демокрит

Изабель сдавала. Не так-то легко женщине, чье тело уже увядает, работать в журнале вроде «Лолиты», где что ни месяц всплывают все новые шлюшки, ещё более юные, сексапильные и наглые. Помнится, первым заговорил я. Мы шли по скалистому гребню Карбонерас; черные утесы отвесно уходили в сверкающую ярко-синюю воду. Она не увиливала, не искала отговорок: да-да, конечно, при такой работе нужно поддерживать атмосферу некоторого конфликта, нарциссического соперничества, а ей с каждым днем это удается все хуже. «Жизнь изгаживает», – замечал Анри де Ренье; нет, жизнь прежде всего изнашивает: безусловно, есть люди, которым удается сохранить в себе неизгаженное ядрышко, ядрышко бытия; но что значит этот жалкий осадок по сравнению с изношенностью тела?

– Придётся обговаривать размер выходного пособия, – сказала она. – Не понимаю, как я смогу это сделать. К тому же журнал идет в гору, не вижу, под каким предлогом мне проситься в отставку.

– Пойди к Лажуани и объясни. Просто скажи ему то, что сказала мне. Он уже старик, я думаю, поймет. Конечно, у него есть деньги и власть, а эти две страсти угасают не так быстро; но, судя по тому, что ты о нем говорила, он понимает, что такое износ.

Она так и сделала, и ее условия были безоговорочно приняты; надо сказать, что журнал был обязан ей практически всем. Что до меня, я пока не мог оставить сцену – в смысле оставить окончательно. Мой последний спектакль со странным названием «Вперед, Милу![16]16
  Милу – пес репортера Тинтина, персонажа французских комиксов.


[Закрыть] В поход на Аден!» имел подзаголовок «100 % ненависти»; надпись как бы перечеркивала афишу, примерно как у Эминема. И это не было преувеличением. С первых же минут я препарировал тему ближневосточного конфликта, которая уже не раз приносила мне успех в СМИ – каким-то, по выражению «Монд», особенно «кислотно-щелочным» способом. Первый скетч назывался «Битва букашек»: в нем действовали арабы – Клопы Аллаха, евреи – Обрезанные Блохи и даже ливанские христиане, которых я наградил забавным прозвищем Вши Лона Марии. В общем, как отмечал критик из «Пуэн», все три религии Великой книги положены на обе лопатки – по крайней мере в скетче; дальше в спектакле шла уморительная сценка под заглавием «Палестинцы смешны», где я изощрялся в уморительных, сальных аллюзиях на колбаски с динамитом, какие шахидки из ХАМАС привязывали к поясу, чтобы приготовить паштет из евреев. Затем я расширил тематику и напал вообще на все формы сопротивления, национальной или революционной борьбы, а по сути – на политическую деятельность в целом. Конечно, все шоу было выстроено в духе правого анархизма, типа «старый вояка, вышедший из битвы, значит, одним солдатом меньше, потому как этот больше не сможет воевать» – такое уже порождало шедевры французского юмора от Селина до Одиара[17]17
  Луи-Фердинанд Селин (1894–1961) – французский писатель, прославившийся романом «Путешествие на край ночи», многие его произведения были запрещены во Франции и других странах из-за антисемитизма автора; Мишель Одиар (1920–1985) – французский кинорежиссер и сценарист.


[Закрыть]. Но я пошел еще дальше, напомнив слова апостола Павла, что всякая власть от Бога, я временами впадал в мрачные размышления, от которых было недалеко до христианской апологетики. При этом я, естественно, избегал любых отсылок к богословию: моя аргументация была почти математически строгой и строилась главным образом вокруг понятия порядка. Короче, спектакль получился классический, и его с самого начала признали таковым; это был, безусловно, мой самый большой успех у критики. По общему мнению, мой комический дар никогда еще не возносился так высоко – или, как вариант, – не падал так низко, что означало примерно одно и то же; меня часто сравнивали с Шамфором[18]18
  Себастьен Рок Никола де Шамфор (1741–1794) – французский писатель-моралист.


[Закрыть], а то и с Ларошфуко.

Публика раскачивалась чуть дольше – ровно до тех пор, пока Бернар Кушнер[19]19
  Бернар Кушнер (род. 1939) – французский врач и государственный деятель, основатель благотворительной организации «Врачи без границ».


[Закрыть]не заявил, что «его лично тошнит» от спектакля, после чего все билеты были немедленно распроданы. По совету Изабель я не поленился дать ответную реплику в «Либерасьон», в рубрике «Обратный пас», озаглавив ее «Спасибо, Бернар!» В общем, все шло отлично, просто лучше некуда, и я чувствовал себя тем более странно, что у меня это уже сидело в печенках, еще немного – и я бы все к черту бросил; если бы дело обернулось иначе, думаю, я бы сказал – пока и сдачи не надо. Наверное, моя тяга к кинематографу – иначе говоря, к «мертвому» средству, в отличие от того, что пышно называлось «живым спектаклем», – была первым признаком моего равнодушия, даже отвращения к публике, да и к человечеству в целом. Я тогда прорабатывал свои скетчи перед видеокамерой, установленной на штативе и подсоединенной к монитору, по которому я в реальном времени следил за своими интонациями, жестами, мимикой. Я всегда действовал по одному простому принципу: если в какой-то момент мне становилось смешно, значит, скорее всего, этот момент вызовет смех и в зрительном зале. Мало-помалу, просматривая свои кассеты, я понял, что мне становится дурно, иногда до тошноты. За две недели до премьеры я наконец осознал, отчего мне так нехорошо: я перестал выносить даже не собственное лицо, не одни и те же стандартные, неестественные гримасы, к которым иногда приходилось прибегать, – я перестал выносить смех, смех как таковой, внезапное и дикое искажение черт, уродующее человеческое лицо и вмиг лишающее его всякого достоинства. И если человек смеется, если во всем животном царстве только он способен на эту жуткую деформацию лицевых мышц, то лишь потому, что только он, пройдя естественную стадию животного эгоизма, достиг высшей, дьявольской стадии жестокости.

Три недели спектаклей были ежедневной Голгофой: я впервые по-настоящему ощущал знаменитую гнетущую «печаль комиков»; я впервые по-настоящему понял природу человека. Я развинтил машину, и теперь каждый ее винтик вертелся так, как я захочу. Каждый вечер перед выходом на сцену я проглатывал целую упаковку ксанакса[20]20
  Ксанакс – противотревожное средство, применяется для кратковременного снятия чувства страха и беспокойства.


[Закрыть]. Каждый раз, когда публика смеялась (а я заранее предвидел эти моменты – умело дозировал эффекты, я был опытный профессионал), мне приходилось отворачиваться, чтобы не видеть эти пасти, сотни сотрясающихся, искаженных ненавистью пастей.

Даниель24,4

Этот фрагмент в повествовании Даниеля1 – безусловно, один из самых трудных для нашего понимания. Упомянутые в нем видеокассеты перезаписаны и прилагаются к его рассказу о жизни. Мне приходилось обращаться к этим документам. Поскольку я являюсь генетическим потомком Даниеля1, у меня, естественно, те же черты лица, и наша мимика в основном схожа (хотя у меня, живущего во внесоциальной среде, она, разумеется, более ограниченна); однако мне так и не удалось воспроизвести ту внезапную выразительную судорогу, сопровождаемую характерным кудахтаньем, которую он называет «смехом»; я даже не могу представить себе ее механизм.

Заметки моих предшественников, от Даниеля2 до Даниеля23, в общем и целом свидетельствуют о том же непонимании. Даниель2 и Даниель3 утверждают, что еще способны воспроизвести данную спастическую реакцию под воздействием некоторых спиртосодержащих напитков; но уже для Даниеля4 речь идет о реалии совершенно недоступной. Исчезновению смеха у неочеловека посвящен целый ряд работ; все они сходятся в одном: это произошло быстро.

Аналогичная, хотя и более медленная эволюция прослеживается в отношении слез, ещё одной видовой особенности человека. Даниель9 отмечает, что плакал при вполне конкретных обстоятельствах (его пес Фокс случайно приблизился к ограде, и его убило током); начиная с Даниеля10 упоминания о слезах отсутствуют. Подобно тому как смех, по справедливому замечанию Даниеля1, служил симптомом человеческой жестокости, слезы у этого вида, видимо, ассоциировались с состраданием. «Мы никогда не плачем только о себе», – сказано у одного неизвестного автора-человека. Обе эти склонности, к жестокости и состраданию, безусловно, не имеют ни малейшего смысла в тех условиях абсолютного одиночества, в каких протекает наша жизнь. Некоторые мои предшественники, как, например, Даниель13, выражают в своем комментарии странную ностальгию по этой двойной утрате; позднее ностальгия исчезает, уступая место отдельным и все более редким проявлениям интереса; сегодня, насколько можно судить по моим сетевым контактам, она практически угасла.

Даниель1,5

Я расслабился, проделал небольшую гипервентиляцию; и все же, Барнабе, у меня из головы не выходили огромные ртутные озера на поверхности Сатурна.

Капитан Кларк

Изабель отработала положенные по закону три месяца, и в декабре вышел последний номер «Лолиты», который она подписала в печать. По этому поводу состоялось торжество – небольшое, так, коктейль в помещении журнала. Атмосфера была несколько натянутой, поскольку всех присутствующих волновал один и тот же вопрос, который нельзя было задать вслух: кто сменит ее на посту главного редактора? Лажуани заглянул на четверть часа, съел три блина и отбыл, не сообщив никакой полезной информации.

Мы уехали в Андалусию под Рождество; потянулись три странных месяца, проведенных в почти полном одиночестве. Наша новая вилла находилась чуть к югу от Сан-Хосе, недалеко от Плайя-де-Монсул. Гигантские гранитные глыбы кольцом окружали пляж. Мой агент с пониманием отнесся к нашему желанию на время отгородиться от мира; он считал, что мне стоит немного отойти в тень, чтобы разжечь любопытство публики. Я не знал, как сказать ему, что хочу уйти совсем.

Кроме него, почти никто не знал моего номера телефона; за годы успеха я, прямо скажем, не обзавелся большим количеством друзей, зато многих потерял. Если вы хотите лишиться последних иллюзий относительно человеческой природы, вам нужно сделать одну-единственную вещь – быстро заработать много денег, и вы тут же увидите, как к вам слетается стая лицемерных стервятников. Но чтобы с ваших глаз спала пелена, важно именно заработать эти деньги: настоящие богачи – те, кто богат с рождения и всю жизнь прожил в роскоши, – видимо, обладают иммунитетом против таких вещей. Они как будто унаследовали вместе с богатством нечто вроде бессознательного врожденного цинизма, изначальное знание того, что почти все, с кем им придется иметь дело, будут преследовать одну цель – всеми правдами и неправдами вытрясти из них деньги; поэтому они ведут себя осмотрительно и, как правило, сохраняют капитал в неприкосновенности. Но для тех, кто родился бедняком, подобная ситуация гораздо опаснее; в конце концов, я сам достаточно большой подлец и циник, чтобы понимать, чего от меня хотят, и чаще всего мне удавалось вывернуться из расставленных ловушек; зато друзей у меня не осталось. В молодости я общался в основном с артистами, будущими артистами-неудачниками; но не думаю, что в другой среде дело обстояло бы как-то иначе. У Изабель тоже не было друзей, ее, особенно в последние годы, окружали лишь люди, мечтавшие занять ее место. Поэтому нам некого было пригласить на нашу роскошную виллу; не с кем распить бутылку «Риохи», глядя на звезды.

Что же нам теперь делать? Мы ломали голову над этим вопросом, гуляя в дюнах. Просто жить? Именно в таких ситуациях люди, подавленные чувством собственного ничтожества, принимают решение завести детей; именно так плодится и размножается род человеческий, правда, во все меньших количествах. Конечно, Изабель была весьма склонна к ипохондрии, и ей уже исполнилось сорок; однако пренатальная диагностика в последнее время сильно продвинулась вперёд, и я прекрасно сознавал, что проблема не в этом: проблема была во мне. Я не только испытывал законное отвращение, какое чувствует любой нормальный мужчина при виде младенца; я не только был глубоко убежден, что ребенок – это нечто вроде порочного, от природы жестокого карлика, в котором немедленно проявляются все худшие видовые черты и которого мудрые домашние животные предусмотрительно обходят стороной. Где-то в глубине моей души жил ужас, самый настоящий ужас перед той непрекращающейся голгофой, какой является человеческое бытие. Ведь если человеческий детеныш, единственный во всем животном царстве, тут же заявляет о своем присутствии в мире беспрерывными воплями боли, то это значит, что ему действительно больно, невыносимо больно. То ли кожа, лишившись волосяного покрова, оказалась слишком чувствительной к перепадам температур, оставаясь по-прежнему уязвимой для паразитов; то ли все дело в ненормальной нервной возбудимости, каком-то конструктивном дефекте. Во всяком случае, любому незаинтересованному наблюдателю ясно, что человек не может быть счастлив, что он ни в коей мере не создан для счастья, что единственно возможный его удел – это сеять вокруг себя страдание, делать существование других таким же невыносимым, как и его собственное; и обычно первыми его жертвами становятся именно родители.

Вооружившись этими не слишком гуманистичными убеждениями, я набросал сценарий фильма под черновым названием «Дефицит социального обеспечения», где обозначил основные слагаемые проблемы. Первые четверть часа на экране методично разносили головы младенцам из крупнокалиберного револьвера: я предусмотрел и замедленную съемку, и легкое ускорение – в общем, целую хореографию разлетающихся мозгов в духе Джона By[21]21
  Джон Ву (род. 1946) – китайско-американский кинорежиссер, сценарист.


[Закрыть]; потом все несколько успокаивалось. В ходе расследования, которое вел весьма остроумный, но склонный к нетривиальным методам инспектор (я подумывал пригласить на эту роль Жамеля Деббуза), выяснялось, что существует целая сеть детоубийц, прекрасно организованных и исповедующих принципы, близкие к фундаментальной экологии. MEN (Mouvement d’Extermination des Nains – «Движение за истребление карликов») выступало за уничтожение человеческого вида, оказывающего пагубное и необратимое воздействие на равновесие биосферы, и замену его одним из видов в высшей степени разумных медведей: параллельно в их лабораториях проводились исследования с целью развить у медведей интеллект, а главное, обучить их речевой деятельности (на роль медвежьего вожака я думал пригласить Жерара Депардье).

Несмотря на столь убедительный кастинг, несмотря на мое громкое имя, проект не пошел; один корейский продюсер проявил было к нему интерес, но не сумел собрать достаточно денег. Этот необычный провал чуть было не разбудил дремлющего во мне (вполне, впрочем, мирным сном) моралиста: если проект потерпел неудачу, если его отвергли, значит, все-таки остались какие-то табу (в данном случае на убийство детей), значит, не все еще безвозвратно потеряно. Однако человек мыслящий быстро одержал верх над моралистом: если существует табу, значит, есть и реальная проблема. Как раз в те годы во Флориде появились первые зоны чайлдфри – шикарные особняки для раскомплексованных тридцатилетних, которые с легкостью признавались, что не в силах больше выносить рев, слюни, экскременты – в общем, все те житейские неудобства, какими обычно сопровождается присутствие карапузов. Детям младше тринадцати лет доступ в особняки был попросту закрыт; для контактов с семьей были предусмотрены переходные отсеки-фильтры в виде ресторанчиков фастфуда.

Таким образом был перейден важный рубеж. На протяжении нескольких десятилетий снижение темпов роста населения на Западе (впрочем, в этом процессе не было ничего специфически западного: то же явление происходит в любой стране, с любой культурой, как только она достигает определенного уровня экономического развития) постоянно сопровождалось лицемерными и подозрительно единодушными стенаниями. Теперь же молодые, образованные, достигшие высокого социально-экономического статуса люди впервые публично заявляли, что не хотят иметь детей, не желают выполнять хлопотные обязанности, связанные с воспитанием потомства. Разумеется, подобная раскованность не могла не встретить сочувствия.

Даниель24,5

Зная страдания людей, я участвую в разрыве связи, осуществляю возврат к покою. Когда я убиваю особо дерзкого дикаря, слишком задержавшегося вблизи ограды (нередко это самка с уже обвислыми грудями, протягивающая вперед своего детеныша, словно какое-нибудь прошение), я чувствую, что совершаю законный и необходимый акт. Сходство наших лиц – тем более поразительное, что большинство людей, бродящих в нашем регионе, по происхождению испанцы или выходцы из Магриба, – служит для меня верным признаком их обреченности на вымирание. Человеческий род исчезнет, он должен исчезнуть, дабы свершилось по слову Верховной Сестры.

Климат на севере Альмерии мягкий, крупных хищников мало; видимо, по этой причине популяция дикарей остается многочисленной, хотя и постоянно сокращается: несколько лет назад я не без ужаса наблюдал даже стадо в сотню особей. Напротив, мои корреспонденты сообщают, что почти всюду на поверхности Земли дикари являются вымирающим видом; в ряде поселений их присутствия не отмечалось уже на протяжении нескольких столетий; некоторые даже утверждают, что их существование – миф.

В пространстве посредников нет ограничений, но есть ряд неопровержимых данностей. Я – Врата. Я одновременно и Врата, и Привратник. Мне на смену придет мой преемник; он должен прийти. Я лишь поддерживаю присутствие, чтобы сделать возможным пришествие Грядущих.

Даниель1,6

Существуют отличные игрушки для собак.

Петра Дурст-Беннинг[22]22
  Петра Дурст-Беннинг (род. 1965) – немецкая писательница, автор книги «Мужчины, ко мне! Правила удачной охоты».


[Закрыть]

Одиночество вдвоем – это добровольный ад. Чаще всего в жизни семьи изначально существуют некоторые мелочи, легкие разногласия, которые оба партнера, не сговариваясь, обходят молчанием, в упоении полагая, будто любовь в конечном счете уладит все проблемы. В тишине эти проблемы понемногу растут, а через несколько лет прорываются наружу и делают совместную жизнь совершенно невозможной. С самого начала Изабель предпочитала, чтобы я брал ее сзади; каждый раз, когда я пытался испробовать другую позу, она сперва соглашалась, а потом, словно помимо воли, отворачивалась со смущенным смешком. Я списывал эту прихоть на какую-то ее анатомическую особенность, на угол наклона влагалища или еще не знаю что, в общем, на что-то, чего мужчинам при всем желании не понять. Спустя полтора месяца после нашего приезда, когда мы занимались любовью (я, как всегда, входил в нее сзади, но в нашей комнате было большое зеркало), я вдруг заметил, что перед самым оргазмом она закрывает глаза – и вновь открывает их гораздо позже, когда акт уже завершен.

Я думал об этом всю ночь; я высосал две бутылки пакостного испанского бренди, вновь и вновь прокручивая перед глазами наши любовные акты, наши объятия, все те моменты, когда мы были одним целым; и каждый раз я видел, как она отводит или закрывает глаза. И тогда я заплакал. Изабель позволяла наслаждаться собой, доставляла наслаждение, но не любила его, не любила сами признаки наслаждения; она не любила их во мне – и тем более в себе самой. Все сходилось: если она восхищалась пластическим изображением красоты, речь всегда шла о художнике вроде Рафаэля и особенно Боттичелли, то есть о чем-то иногда нежном, но чаще холодном и всегда спокойном; она никогда не понимала моего абсолютного преклонения перед Эль Греко, никогда не одобряла экстаза, и я долго плакал, потому что в себе самом больше всего ценил именно это животное начало, способность целиком, безоглядно отдаваться наслаждению и экстазу; собственный ум, проницательность, юмор вызывали во мне только презрение. Нам никогда не узнать того бесконечно загадочного взгляда глаза в глаза, какой бывает у двух людей, единых в своем счастье, смиренно принимающих устройство своих органов и ограниченную телесную радость; нам никогда не быть настоящими любовниками.

Дальше, естественно, пошло еще хуже: тот пластический идеал красоты, которого Изабель больше не могла достичь, начал на моих глазах разрушать ее самое. Сперва она перестала выносить свои груди (они действительно стали чуть дряблыми); затем тот же процесс распространился на ягодицы. Нам все чаще приходилось гасить свет; а потом исчезло и сексуальное влечение. Она не выносила самое себя – и, как следствие, не выносила любви, казавшейся ей ложью. Я поначалу еще возбуждался, но, в общем, несильно, а потом и это прошло; теперь уже все было сказано, оставалось лишь вспоминать лжеироничные слова андалусского поэта:

 
О жизнь, какой люди пытаются жить!
О жизнь, какую влачат они
В мире, где мы живём!
Бедные, бедные люди… Они не умеют любить.
 

Когда исчезает секс, на его место приходит тело другого, его более или менее враждебное присутствие; приходят звуки, движения, запахи; и само наличие этого тела, которое нельзя больше осязать, освящать коитусом, постепенно начинает раздражать; к сожалению, все это давно известно. Вместе с эротикой почти сразу исчезает и нежность. Не бывает никаких непорочных связей и возвышенных союзов душ, ничего даже отдаленно похожего. Когда уходит физическая любовь, уходит все; вялая, неглубокая досада заполняет однообразную череду дней. А относительно физической любви я не строил никаких иллюзий. Молодость, красота, сила: критерии у физической любви ровно те же, что у нацизма. Короче, я сидел по уши в дерьме.

Решение проблемы нашлось на одном из ответвлений автотрассы А-2, между Сарагосой и Таррагоной, в нескольких десятках метров от придорожной забегаловки, где мы с Изабель остановились на ланч. В Испании домашние животные появились сравнительно недавно. В стране традиционной католической культуры, мачизма и насилия к животным еще не так давно относились равнодушно, а иногда и с мрачной жестокостью. Но процесс унификации сделал свое дело – и в этой области, и в других: Испания приблизилась к общеевропейским, особенно английским нормам. Гомосексуальность встречалась все чаще, воспринимали ее уже спокойнее; получило распространение вегетарианство и всякие штучки в духе «нью-эйдж»[23]23
  Нью-эйдж (от англ. New Age) – общее название множества религиозных течений, в основном мистических и синкретических.


[Закрыть]; и постепенно вместо детей в семьях появились домашние животные, которых здесь называют красивым словом mascotas[24]24
  Амулеты, талисманы (исп.).


[Закрыть]. Однако процесс только начинался, многим не повезло: нередко щенка, подаренного в качестве игрушки на Новый год, через несколько месяцев бросали на обочине дороги. Поэтому на центральных равнинах стали сбиваться стаи бродячих собак. Жизнь их была короткой и жалкой. Чесоточные, паршивые, они рылись по помойкам возле придорожных кафе в поисках еды и, как правило, заканчивали свои дни под колесами грузовиков. Но самой ужасной мукой было для них отсутствие контакта с человеком. Отбившись от стаи тысячи лет назад, выбрав общество людей, собака никогда не сможет приспособиться к дикой жизни. В стаях никак не складывалось устойчивой иерархии, псы постоянно грызлись – и из-за пищи, и из-за обладания сукой; детенышей бросали на произвол судьбы, иногда их пожирали старшие собратья.

Я в то время все больше пил; и вот, после третьего стакана анисовой, направляясь на неверных ногах к своему «бентли», потрясенный, наблюдал, как Изабель пролезла в дыру в решетке и подошла к стае из десятка собак, обосновавшихся на пустыре возле паркинга. Я знал, что она от природы скорее боязлива, а животные эти считались опасными. Но собаки спокойно смотрели, как она приближается, не выказывая ни агрессии, ни страха. Маленький бело-рыжий метис с острыми ушками, от силы трех месяцев от роду, пополз к ней. Она нагнулась, взяла его на руки и вернулась к машине. Так в нашу жизнь вошёл Фокс – а вместе с ним безусловная любовь.