Текст книги "Возможность острова"

Даниель24,6

В силу сложного переплетения белков, образующих клеточную мембрану у приматов, клонирование человека на протяжении ряда десятилетий оставалось опасной, рискованной операцией и почти не практиковалось. Напротив, применительно к большинству домашних животных – в том числе, хотя и с некоторым опозданием, применительно к собакам – оно сразу же увенчалось полным успехом. Так что сейчас, когда я пишу эти строки, добавляя по примеру предшественников традиционный комментарий к рассказу о жизни моего человеческого предка, у моих ног растянулся тот самый Фокс.

Моя жизнь течет спокойно и безрадостно; размеры виллы позволяют совершать небольшие прогулки, а полный набор тренажеров помогает поддерживать в тонусе мускулатуру. Зато Фокс счастлив: носится по саду, довольствуясь его периметром – он быстро понял, что от ограды нужно держаться подальше; играет с мячиком или с одной из пластиковых зверюшек (у меня их несколько сотен, доставшихся от предшественников); особенно ему нравятся музыкальные игрушки, в частности польская уточка, крякающая на разные голоса. Но больше всего он любит, когда я беру его на руки, и он отдыхает в солнечных лучах, положив голову мне на колени и погрузившись в счастливую дрему. Мы спим вместе, и каждое утро для меня – это радостные облизывания и топот маленьких лапок; он неподдельно наслаждается жизнью, новым днем и ярким солнцем. Его восторги такие же, какие были у его предков, и останутся таковыми у его потомков; в саму его природу включена возможность быть счастливым.

Я всего лишь неочеловек, и в моей природе не заложено подобных возможностей. Что безусловная любовь есть предпосылка возможности быть счастливым – об этом знали уже человеческие существа, по крайней мере самые продвинутые из них. До сих пор, несмотря на полное понимание проблемы, мы ни на шаг не приблизились к ее решению. Изучение жизнеописаний святых, на которое возлагались большие надежды, не внесло никакой ясности. Побудительные мотивы святых, стремившихся к спасению души, были альтруистичными лишь отчасти (хотя покорность воле Бога, на которую они ссылались, нередко оказывалась для них лишь удобным способом оправдать в чужих глазах свой природный альтруизм); более того, вследствие длительной веры в очевидно несуществующее божество у них развивалось скудоумие, в конечном счете несовместимое с требованиями высокотехнологичной цивилизации. Что же касается гипотезы о некоем «гене альтруизма», то она уже столько раз опровергалась самой жизнью, что сегодня никто не рискнет высказать ее публично. Конечно, удалось доказать, что центры жестокости, моральной оценки и альтруизма расположены в префронтальной коре, однако дальше этой констатации чисто анатомического характера ученые продвинуться не смогли. С тех пор как появились неолюди, о генетическом происхождении нравственности было сделано по меньшей мере три тысячи докладов, подготовленных в самых авторитетных научных кругах; однако до сих пор никому не удавалось опереться на экспериментальные данные. Кроме того, неоднократно проводились расчеты с целью обосновать дарвинистскую теорию, объясняющую возникновение альтруизма в животных популяциях избирательным преимуществом, которое он мог давать группе в целом; но эти расчеты оказались неточными, путаными и противоречивыми и в конце концов канули в забвение.

Поэтому доброта, сострадание, верность, альтруизм остаются для нас непостижимыми тайнами, заключенными, однако, в ограниченном пространстве телесной реальности собаки. От решения этой проблемы зависит, состоится или нет пришествие Грядущих.

Я верю в пришествие Грядущих.

Даниель1,7

Игра развлекает.

Петра Дурст-Беннинг

Собаки не только способны любить, но и, похоже, не имеют никаких особых проблем с половым инстинктом: если им встречается течная сука, они спариваются, а в противном случае, по-видимому, не испытывают желания и не считают, что чего-то лишились.

Собаки не только сами по себе предмет для постоянного восхищения, но и служат людям отличной темой для разговора – интернациональной, демократичной, не вызывающей антагонизма. Именно так я познакомился с Гарри, бывшим немецким астрофизиком, который гулял с Трумэном, своим биглем. Мирный нудист Гарри, шестидесяти лет от роду, после выхода на пенсию наблюдал звезды – как он мне объяснил, небо в наших краях было исключительно чистое; днем он возился с садом и иногда наводил порядок. Они жили вдвоем с женой, Хильдегардой, ну и, естественно, Трумэном; детей у них не было. Понятно, что, не будь собаки, мне не о чем было бы разговаривать с этим человеком – впрочем, даже и при наличии собаки разговор не слишком клеился (Гарри сразу пригласил нас на обед в ближайшую субботу; жили они в полукилометре от нашего дома, то есть были ближайшими соседями). К счастью, он не говорил по-французски, а я по-немецки: необходимость преодолевать языковой барьер (несколько фраз по-английски, какие-то обрывки испанского) в конечном счете оставила у нас ощущение приятно проведенного вечера, хотя мы битых два часа только и делали, что орали банальности (он был довольно-таки глуховат). После ужина он спросил, не хочу ли я взглянуть на кольца Сатурна. Ну разумеется, я хотел. Да, это было дивное зрелище, дарованное то ли природой, то ли Богом человеку для созерцания, – в общем, что тут говорить. Хильдегарда играла на арфе, по-моему, она играла дивно, но, честно сказать, не знаю, можно ли вообще плохо играть на арфе – то есть мне всегда казалось, что этот инструмент по самой своей конструкции способен издавать только мелодичные звуки. Все это не действовало мне на нервы, видимо, по двум причинам: во-первых, умница Изабель, сославшись на усталость, пожелала уйти довольно рано, во всяком случае, до того, как я прикончил бутылку кирша; а во-вторых, я обнаружил у немца полное собрание сочинений Тейяра де Шардена[25]25
  Пьер Тейяр де Шарден (1881–1955) – французский биолог и теолог, развивал концепцию христианского эволюционизма, один из создателей понятия ноосферы, автор книг «Феномен человека» и «Божественная среда».


[Закрыть]в твердом переплете. Если было на свете что-то, что неизменно рождало во мне печаль или сострадание, короче, повергало в состояние, исключающее любую форму злобы или иронии, то именно существование Тейяра де Шардена – впрочем, не столько его существование само по себе, сколько тот факт, что у него есть или могут быть читатели, пускай и в ограниченном количестве. В присутствии читателя Тейяра де Шардена я чувствую себя настолько беспомощным и растерянным, что готов просто заплакать. В пятнадцать лет мне случайно попала в руки «Божественная среда», оставленная на вокзальной лавочке в Этреши-Шамаранд, видимо, каким-то обескураженным читателем. Через несколько страниц я взвыл; от отчаяния я даже разбил насос своего гоночного велосипеда о стену подвальной кладовки. Разумеется, Тейяр де Шарден был из тех, у кого, как говорится, «крыша поехала», но впечатление от него оставалось откровенно тягостное. Он смахивал на тех немецких ученых-христиан, описанных в свое время Шопенгауэром, которые, «отложив скальпель и шпатель, начинают философствовать с помощью воспринятых при конфирмации понятий»[26]26
  Перевод М. И. Левиной.


[Закрыть]. К тому же он, естественно, разделял заблуждение всех левых христиан, да и христиан-центристов – скажем так, христиан, зараженных еще со времен революции идеей прогресса, – а именно, верил в то, что похоть – вещь простительная, маловажная, не способная отвратить человека от спасения души, а единственный настоящий грех есть грех гордыни. Ну и на каком месте у меня похоть? На каком гордыня? И насколько я далек от спасения души? По-моему, ответить на эти вопросы не составляло большого труда. Паскаль, например, никогда бы не позволил себе вещать подобную чушь: когда его читаешь, чувствуется, что ему отнюдь не чужды плотские искушения, что он мог бы испытать сам все прелести распутства; и если он выбирает Христа, а не разврат или экарте, то не по рассеянности или неведению, а потому, что Христос представляется ему определенно более high dope[27]27
  Букв.: сильный наркотик (англ.).


[Закрыть], – короче, это был серьезный писатель. Если бы кто-нибудь вдруг обнаружил эротические записки Тейяра де Шардена, меня бы это в известном смысле успокоило; но я ни секунды в это не верю. Как же он умудрился так жить, этот возвышенный Тейяр, с кем он общался, чтобы составить себе настолько благостное и идиотское представление о человечестве – в то самое время, в той самой стране, где подвизались такие нехилые подонки, как Селин, Сартр или Жене[28]28
  Жан Жене (1910–1986) – французский писатель, главными героями его произведений были представители социального дна.


[Закрыть]? Зная, кому адресованы его посвящения, его письма, начинаешь догадываться: с изящными, прилизанными католиками, более или менее благородного происхождения, часто иезуитами. С чистыми, невинными младенцами.

– Что это ты бормочешь? – прервала меня Изабель. Только тут я осознал, что мы ушли от немца и теперь возвращаемся домой по пляжу. По ее словам, я уже минуты две разговаривал сам с собой и она почти ничего не поняла. Я коротко изложил ей суть проблемы.

– Быть оптимистом нетрудно, – желчно подытожил я, – хорошо быть оптимистом, когда не пожелал иметь детей и обошелся собакой.

– Ты сам такой же, но большим оптимистом почему-то не стал, – заметила она. – Все дело в том, что они старые, – продолжала она снисходительно. – Когда стареешь, хочется думать о чем-то спокойном, тихом и нежном. Воображать, что на небесах нас ждет нечто прекрасное. В общем, тренируешься понемножку, готовишься к смерти. Если ты не самый большой дурак и не самый большой богач.

Я остановился, посмотрел на океан, на звезды. На те самые звезды, которым Гарри отдавал свои бессонные ночи, покуда Хильдегарда предавалась импровизациям free classic на моцартовские темы. Музыка сфер, звездное небо надо мной; нравственный закон внутри меня. Я смотрел на этот кайф и видел все, что меня от него отделяло; и все же ночь была такая тихая и нежная, что я положил руку на ягодицы Изабель – они четко ощущались под легкой тканью ее летней юбки. Она улеглась на дюне, сняла трусы, раздвинула ноги. Я вошел в нее – лицом к лицу, в первый раз. Она смотрела мне прямо в глаза. Я четко помню, как двигалась ее вагина, как она вскрикивала в конце. Я все четко помню – тем более что тогда мы любили друг друга в последний раз.

Прошло несколько месяцев. Вновь вернулось лето, потом осень; Изабель отнюдь не выглядела несчастной. Она играла с Фоксом, ухаживала за своими азалиями; я плавал в море и перечитывал Бальзака. Однажды вечером, когда над виллой садилось солнце, она тихо сказала:

– Ты меня бросишь и уйдёшь к молодой…

Я возразил, что ни разу ей не изменял.

– Знаю, – ответила она. – В какой-то момент я подумала, что у нас с тобой так и будет: ты снимешь телку, мало ли их крутится вокруг журнала, потом вернешься ко мне, потом опять снимешь телку, и так далее. Мне было бы невыносимо больно, но, может, в конечном счете оно было бы лучше.

– Я однажды пробовал, девица не захотела.

Я помнил, как в то самое утро проходил мимо лицея Фенелона. Как раз началась перемена, им всем было лет по четырнадцать-пятнадцать, и все они казались красивее, желаннее Изабель просто потому, что были моложе. Наверное, и между ними шло ожесточенное состязание в нарциссизме: одни считались у сверстников симпатичными, другие – никакими или вообще уродинами; не важно: за любое из этих юных тел мужчина на пятом десятке был готов платить, платить дорого, больше того, готов был в случае отказа поплатиться своей репутацией, свободой и даже жизнью. Решительно, человеческое бытие – такая простая штука! И притом такая безысходная… Зайдя за Изабель в редакцию, я попробовал снять какую-то, что ли, белоруску, ждавшую своей очереди фотографироваться для восьмой страницы. Девица согласилась пропустить со мной стаканчик, но запросила пятьсот евро за минет; я отказался. В то же время арсенал юридических способов борьбы с совращением малолетних пополнялся все более суровыми санкциями; все чаще и энергичнее звучали призывы к химической кастрации. Разжигать желания до полной нестерпимости, одновременно перекрывая любые пути для их осуществления, – вот единственный принцип, лежащий в основе западного общества. Я это знал, знал досконально, построил на этом множество скетчей и все равно подпадал под общее правило. Я проснулся среди ночи и выпил залпом три больших стакана воды. Представил себе, сколько унижений придётся пройти, чтобы совратить любую девочку-подростка: сначала её невозможно будет уговорить, потом она застыдится, когда мы вместе выйдем на улицу, станет колебаться, а стоит ли знакомить меня с друзьями, – и не раздумывая бросит меня ради мальчишки, своего ровесника. Я представил себе, как эта история повторяется раз за разом, и понял, что это выше моих сил. Я отнюдь не считал, что меня минуют законы природы: тенденция к снижению эректильной функции, потребность в юных телах, чтобы приостановить этот процесс… Я открыл упаковку салями и бутылку вина. Что ж, буду платить, сказал я себе; когда до этого дойдёт, когда мне нужны будут юные попки, чтобы стимулировать эрекцию, я буду платить, но платить по существующим расценкам. Пятьсот евро за минет – да кто она такая, эта славянка? Это стоит от силы пятьдесят, не больше. В ящике для овощей я обнаружил заплесневелый стаканчик японской лапши. На этой стадии размышлений меня поражало не то, что малолеток можно достать за деньги, но что некоторых за деньги, по крайней мере за обозримые деньги, достать нельзя; короче, мне был нужен отлаженный рынок.

– Иными словами, ты не заплатил, – заметила Изабель. – И до сих пор, спустя пять лет, все еще не можешь решиться. Однако случится другое: ты встретишь девушку, не Лолиту, нет, скорее девушку лет двадцати – двадцати пяти, и влюбишься в нее. Она будет умная, симпатичная, довольно красивая, конечно. Девушка, которая могла бы стать моей подругой… – Наступила ночь, и я больше не видел ее лица. – Которая могла бы быть мною…

Она говорила спокойно, но я не знал, как понимать это спокойствие, в ее интонации слышалось что-то непривычное, а у меня, в конце концов, не было никакого опыта в таких ситуациях, до Изабель я никого не любил, и уж тем более ни одна женщина не любила меня, кроме Толстожопой, но это другая проблема: когда мы встретились, ей было не меньше пятидесяти пяти, по крайней мере мне тогда так казалось, она годилась мне в матери, ни о какой любви с моей стороны речи не шло, мне такое и в голову не приходило. А безнадёжная любовь – это совсем не то, она мучительна и не рождает такой близости, такой чувствительности к интонациям другого, безнадёжно влюблённый слишком погружён в своё лихорадочное, тщетное ожидание, чтобы сохранить хоть каплю проницательности, способность верно истолковать какой бы то ни было сигнал; короче, я находился в ситуации, не имевшей прецедентов в моей жизни.

Никто не может видеть выше самого себя, пишет Шопенгауэр, поясняя, что между двумя личностями со слишком разным уровнем интеллектуального развития обмен мыслями невозможен. В тот момент Изабель явно могла видеть выше меня; я осмотрительно промолчал. В конце концов, сказал я себе, я могу и не встретить никакой девушки; если учесть, насколько узок мой круг общения, скорее всего, так оно и будет.

Она по-прежнему покупала французские газеты, не так чтобы часто, где-то раз в неделю, и время от времени, презрительно фыркнув, протягивала мне какую-нибудь статью. В то время французские издания как раз развернули шумную кампанию за дружбу, открыл ее, кажется, «Нувель обсерватёр». «Любовь проходит, дружба – никогда» – примерно так звучала главная тема статей. Я не понимал, какой интерес пережевывать подобную ахинею; Изабель объяснила, что это лапша, которую каждый год, с некоторыми вариациями, вешают на уши читателям; идея сводилась к тому, что «мы расходимся, но остаемся добрыми друзьями». По ее словам, эта жвачка будет тянуться ещё лет пять-шесть, а потом наконец можно будет публично признать, что переход от любви к дружбе, то есть от сильного чувства к чувству слабому, очевидным образом предваряет угасание всякого чувства вообще – само собой, в историческом плане, потому что в плане индивидуальном равнодушие было бы наилучшим исходом в этой ситуации: обычно разлагающаяся любовь превращается не в равнодушие и уж тем более не в дружбу, а попросту в ненависть. На этой основе я набросал сценарий под названием «Две мухи на потом», которому суждено было стать кульминационной – и завершающей – точкой в моей кинематографической карьере. Мой агент пришёл в восторг, узнав, что я вновь принялся за работу: перерыв в два с половиной года – это долго. Когда в руках у него оказался конечный продукт, восторгов поубавилось. Я не скрывал, что пишу сценарий фильма, собираюсь стать его режиссером и сыграть главного героя. Проблема не в этом, даже наоборот, сказал он, люди давно уже ждут, хорошо, что тут есть чем их удивить, можно сделаться культовой фигурой. Но вот содержание… Нет, правда, не кажется ли мне, что это все-таки перебор?

В фильме описывалась жизнь человека, любимым развлечением которого было бить мух резинкой (отсюда и заглавие); как правило, он промахивался – все-таки это был полнометражный трехчасовой фильм. Второе, чуть менее любимое развлечение этого культурного человека, большого почитателя Пьера Луиса[29]29
  Пьер Луис (1870–1925) – французский писатель-эстет и модернист.


[Закрыть], состояло в том, что он давал сосать свой конец девочкам предпубертатного возраста – ну, самое большее лет четырнадцати; с девочками получалось лучше, чем с мухами.

Вопреки тому, что твердили впоследствии проплаченные медиа, фильм отнюдь не провалился с треском, в некоторых странах он даже встретил триумфальный прием, а во Франции сделал вполне сносные сборы, хотя и не достигшие тех цифр, каких можно было ожидать, учитывая, что до тех пор моя карьера была одним головокружительным взлетом; вот и все.

Зато у критики он действительно не имел успеха, причем мне и сейчас кажется, что незаслуженно. «Дурно пахнущая буффонада» – такой заголовок поместила «Монд», ловко отмежевавшись от своих более высоконравственных коллег, которые просто ставили вопрос о запрете фильма. Конечно, речь шла о комедии, большинство гэгов были незамысловаты и даже пошловаты; и всё же отдельные диалоги в ряде сцен задним числом кажутся мне лучшим, что я написал в своей жизни. Например, длинный план-эпизод на Корсике, снимавшийся на склоне холма в Бавелле: там герой (его играл я) привозит в свой загородный дом малышку Аврору (девяти лет), которую покорил во время угощения в диснеевском стиле в Морском парке аттракционов Бонифачо.

– Какой смысл жить на Корсике, – бесцеремонно заявляла девочка, – если не можешь заложить вираж…

– Видеть, как мимо несутся машины, это уже немножко жить, – отвечал он (отвечал я).

Никто не смеялся: ни на предварительном показе, ни на премьере, ни на фестивале комического кино в Монбазоне. И все же, говорил я себе, и все же я никогда не поднимался до таких высот. Куда самому Шекспиру до подобного диалога? Разве пришло бы ему такое в голову, жалкой деревенщине?

За не слишком занимательным (ха-ха, как я в то время изъяснялся в интервью – занимаМATTEL’ным[30]30
  MATTEL – американская компания, выпускающая кукол Барби.


[Закрыть]) сюжетом о педофилии в фильме скрывалось нечто большее: это был пламенный протест против дружбы и, шире, против любых несексуальных отношений. Действительно, что ещё остаётся обсуждать двоим после определённого возраста? Какой резон двум мужчинам тесно общаться, если, конечно, их интересы не пересекаются или же их не объединяет какая-то общая цель (свергнуть правительство, построить шоссе, написать сценарий мультфильма, уничтожить евреев)? Очевидно, что в каком-то возрасте (я имею в виду людей определенного интеллектуального уровня, а не состарившихся кретинов) все уже сказано. Разве такая пустая сама по себе цель, как вместе провести время, может породить в отношениях двух мужчин что-то кроме скуки, неловкости и в конечном счете откровенной враждебности? Тогда как между мужчиной и женщиной всегда, в любом случае что-то остается: небольшое влечение, маленькая надежда, крошечная мечта. Слово, изначально предназначенное для спора и несогласия, так и несет на себе клеймо своего воинственного происхождения. Слово разрушает, слово разделяет, и когда между мужчиной и женщиной не остается ничего, кроме слов, мы справедливо полагаем, что их отношениям пришел конец. Когда же, наоборот, слово сопровождается, смягчается и в некотором роде освящается ласками, оно может приобретать иной, менее драматичный и более глубокий смысл, превращаясь в некое интеллектуальное сопровождение – отвлеченное, свободное, бескорыстное.

Тем самым в моем фильме звучал протест не только против дружбы, но и против всей совокупности социальных отношений, если они не сопровождаются физическим контактом; он был (и только журнал «Слат зоун» счёл нужным это отметить) косвенной апологией бисексуальности и даже гермафродитизма. В общем, я возвращался к традиции древних греков. Под старость все мы вспоминаем о греках.