Текст книги "Правительность. Власть и правление в современных обществах"

У подобного замещения критики идеологии несколько следствий. Во-первых, нужно уйти от представлений о том, что категории вроде «одинокий родитель» или «давно потерявший работу» обусловлены меняющимися социальными структурами, и обратить внимание на то, как такие категории возникают из особых режимов практик, связанных с социальным обеспечением, и почему они необходимы для них. Это не просто компоненты идеологии. Прежде всего, это категории управления, которые производятся в специфических практиках и сопутствующих формах знания и экспертизы. Такие категории – и связанные с ними формы знания – необходимы для процессов распределения социальных пособий и других социальных услуг в либеральных демократиях. Поэтому несколько абсурдно думать, что мы могли бы без них обойтись. Поэтому анализ таких категорий, пренебрегающий практиками, частью и одним из условий которых они являются, неизбежно ограничен.

Во-вторых, мы должны отказаться от идеи, что демистифицируя понятия зависимости, мы вскроем действительные отношения подчинения. Ввиду политической противоречивости мер государства всеобщего благоденствия, а также распространения наук о человеке и производных форм экспертизы, такие категории, как «одинокий родитель», будут нагружены смыслами и подчинены программам действий, которые производны от этого знания. Это будет включать в себя эксплуатацию моральных и психологических суждений. Нельзя просто надеяться, что можно пренебречь такими формами знания или программами обусловливаемых ими преобразований. Чтобы ставить под вопрос такие понятия, мы должны опираться на сходные типы знания или, по крайней мере, на экспертизу какой-то другой формы. Чтобы утверждать, что состояние одинокого родителя – это результат «социальных отношений подчинения», а не моральное или психологическое состояние индивида, нам следует использовать результаты социальных наук и доказывать их приоритет перед аргументами, почерпнутыми из психологии или моральной философии. Оспаривание часто принимает форму конкурирующих – и иногда одних и тех же – типов экспертизы (например, социальная политика versus экономические модели), которые производны от наук о человеке.

В-третьих, нужно отказаться от романтизации «жертвы», которая часто сопутствует критике идеологии. Последняя здесь сцеплена с «мета-историями обещания», описанными в предыдущей главе. Критика идеологии характерным образом взывает – тем или иным путем – к опыту или интерпретациям тех, кто является объектом управленческих практик и познания: жертвам, угнетенным, бесправным, маргинализированным, бедным. Иногда это связано с распространенной социологической темой сопротивления и, кроме того, c более общими понятиями агентности. В своем исследовании Фрейзер и Гордон обращаются к экспертизе более высокого ранга: той, что предлагается как опыт и деятельность самих получателей пособий. Они цитируют членов Национальной организации по защите прав на социальное обеспечение (NWRO)[75]75
  National Welfare Rights Organization – активистская организация в США, действовавшая с 1966 по 1975 год. Основана афроамериканским активистом, профессором Сиракузского университета Джорджем Уайли. Организация занималась защитой прав на социальное обеспечение преимущественно женщин и детей. – Примеч. пер.


[Закрыть] как занимающих по отношению к социальному обеспечению активную позицию борьбы за права, а не пассивную позицию просто его получателей, а также цитируют претендентов на «Помощь семьям с детьми, находящимися на иждивении», которые жаловались на принуждение к зависимости со стороны чиновников (Fraser, Gordon 1994: 329–330). То есть Фрейзер и Гордон апеллируют к экспертной деятельности претендентов на социальное обеспечение – деятельности по формулировке нужд, требованию прав и предъявлению претензий. Деятельность, экспертиза и опыт жертв или угнетенных связывают этот стиль критики с этосом «мета-историй обещания» за счет практически ритуализированного подсчета освободительных полномочий анализа.

Фрейзер и Гордон верно указывают на существование связанного с управленческой экспертизой социального обеспечения поля оспаривания, в которое вовлечено множество инстанций. Тем самым они напоминают нам, что программы управления создаются разными инстанциями, находящимися в сложных отношениях противостояния и сговора, и что политику следует рассматривать как предмет борьбы между такими инстанциями, исход которой зависит от тактики, стратегий и способности этих инстанций мобилизовать интеллектуальные и материальные ресурсы[76]76
  По обоим тезисам я согласен с точкой зрения О’Малли (O’Malley et al. 1997). В исследованиях правительности должны подчеркиваться множественность и разнообразие инстанций, формирующих то, как должно управляться поле, а также надо удостоверяться, что политика в них не редуцируется к управлению. Аналитика управления изучает условия возможности политики; ее нужно артикулировать через анализ «стратегической игры свобод» (Foucault 1988a; Фуко 2006: 241–270) или через политику в веберовском смысле как деятельность, направленную на оказание влияния на управление (Hindess 1997). Из этого, однако, не следует, что необходимо установить фундаментальное различие между инстанциями на стороне власти (правительство или что-то иное) и теми, которые сопротивляются ей.


[Закрыть]. Впрочем, согласно Фрейзер и Гордон, задача исследования альтернативных дискурсов благосостояния заключается в том, чтобы поставить под вопрос общепринятые оценки зависимости и «открыть путь для новых освободительных точек зрения на социальное» (Fraser, Gordon 1994: 332). Этот ход опирается на неявное допущение, что угнетенные могут получить потенциально или актуально более полный доступ к истине. Поэтому активность угнетенных указывает на истину человеческого рода и путь освобождения, ведь как таковая она находится вне властных отношений, которые навязывают идеологические репрезентации человечеству. Проблема здесь в том, что привлечение экспертизы самих претендентов на пособия и шире – их деятельности и способности активно взаимодействовать с разного рода властями не выходит за пределы отношений власти, господства и подчинения, как и само понятие зависимости от социального обеспечения. Дело в том, что одна из особенностей современных практик управления (она будет исследоваться в этой книге) связана с тем, что они стали основываться на деятельности самих управляемых. В этом смысле место, где для Фрейзер и Гордон возникают «освободительные» образы социального, само является целью практик управления, которые эти авторы стремятся подвергнуть критике. Чтобы объяснить и проиллюстрировать этот фундаментальный тезис, обратимся к другому недавнему американскому исследованию – на этот раз того, что сама автор называет «волей уполномочивать» (Cruikshank 1994).

Уполномочивание

В последнее время в политической мысли и практике идея уполномочивания людей, лишенных гражданских прав, маргиналов и бедняков оценивалась чрезвычайно положительно. Представление, что жертв социальных неравенств и дискриминации, экономических лишений и политического подчинения можно «уполномочивать» (empower), чтобы они избавлялись от статуса жертв и активно участвовали в изменении своего состояния, начиная с 1960-х годов было удивительно влиятельно среди мыслителей, активистов и реформаторов в либерально-демократических странах. Оно опирается на партисипаторные аспекты демократических традиций и сохраняет, одновременно радикализируя, акцент на автономии и самоопределении, присущий многим вариантам либерализма. Согласно такому представлению, ценность политических механизмов измеряется тем, насколько они позволяют всем гражданам участвовать в процессах принятия решений. В этом смысле уполномочивание – нормативный коррелят внимания к агентности в рамках объяснения. Если люди – хотя бы потенциально – агенты, то их нужно уполномочить, чтобы они таковыми стали. Программы уполномочивания – особенно наглядные примеры тех современных либеральных рациональностей управления, которые стремятся задействовать способности управляемых по управлению собой, чтобы добиться управленческих целей.

Американская политическая исследовательница Барбара Крюкшенк (Cruikshank 1994) изучала развитие понятия уполномочивания в 1960-х годах в США в рамках Программ общественной деятельности (CAP). Эти программы были частью начатой при президенте Линдоне Джонсоне в 1964 году «Войны с бедностью», а также более широкого движения против бедности в тот период. Уполномочивание – и в этой версии, и в связанной с ней феминистской версии – возникает как технология гражданства, по выражению Крюкшенк, стратегия или техника трансформации субъективности, перехода из состояния бесправия (powerlessness) в состояние активной гражданской позиции. Здесь заметен акцент и на техническом аспекте управления (технэ), и на связи управления с производством определенных типов субъективности и идентичности. Эта технология гражданства требует от адресата осознания собственного бесправия, выявления его причин и действий по изменению этих условий (Cruikshank 1994: 30–31). Идея, что нужно уполномочивать «жертв», чтобы они могли активно участвовать в обеспечении услуг и преодолевать пассивное и поэтому зависимое отношение к управлению, была не только частью официального жаргона CAP. В 1960-х годах ее подхватили политические активисты из лагеря новых левых, участники движения за гражданские права и формировавшаяся тогда «вторая волна» феминистского движения. Понятие уполномочивания живет и процветает и по сей день как часть официального политического языка справа и в мейнстриме американской политики. Об этом свидетельствует идея «Зон уполномочивания» – концепт, который в основном связан с использованием рыночных решений вроде приватизации для решения проблем городской бедности и жилья (Cruikshank 1994: 33). Об этом говорит и ключевое положение, которое уполномочивание занимает во влиятельной программе по «переизобретению управления», выдвинутой Осборном и Геблером (Osborne, Gaebler 1993). В этой программе центральный элемент предпринимательской перестройки государственных учреждений состоит в том, что они переходят от обслуживания к уполномочиванию. Поскольку это понятие – неотъемлемая часть современных реформ общественных услуг, вклад Крюкшенк в его генеалогию весьма актуален.

Политические отношения, которые влекут за собой уполномочивание, будучи технологиями гражданства, обладают, согласно Крюкшенк, четырьмя чертами, каждую из которых можно проиллюстрировать с помощью Программы общественной деятельности (Community Action Programs, CAP). Во-первых, они учреждаются экспертизой определенной формы (даже если она оспаривается). То есть уполномочивание – компонент рациональности управления конкретного типа. В случае CAP эта экспертиза включала в себя знание о бесправии бедняков и инструменты привлечения бесправных к участию в программах против бедности. Главным объектом этой экспертизы было субъективное ощущение бесправия и апатии, которое не давало беднякам осознать себя адресатами мер против бедности и добровольно принять в них участие. В этом отношении экспертиза бедных и их состояния должна была быть вторичной по отношению к экспертизе, которую могли бы провести сами бедные (Cruikshank 1994: 35–38).

Во-вторых, уполномочивание влечет за собой «демократически неподотчетное использование власти», поскольку оно инициируется одной стороной. Так, федеральное правительство США посредством CAP стремилось добиться участия бедных и стимулировать его при помощи законодательного создания на местах отношений власти (воплощенных в ключевом понятии «сообщества») между бедными, правонарушителями, социальными исследователями, поставщиками услуг, чиновниками низового уровня, а главное – профессиональными реформаторами и радикальными активистами. Основной задачей официальных дискурсов CAP было «максимально возможное участие» (1994: 38). Бедные не создали бы программы против бедности, но вместо этого приняли бы участие в качестве единого актора, заключенного в сообщество, конституированное этими программами.

В-третьих, такие отношения зависят от знания о тех, кого предстоит уполномочивать. Как видно, определенные формы знания – условие работы практик уполномочивания. Эти практики, в свою очередь, порождают разные виды знания и истины. В «Войне с бедностью» было несколько интересных взаимосвязей между технологиями гражданства и социально-научным знанием. Прежде всего, «бедные» должны были конституироваться как единая группа. «Бедные» переизобретались как понятие, которое, пересекая расовые, географические, гендерные, возрастные и связанные с рынком труда барьеры, собирало совершенно разнородные группы в «Другую Америку», если использовать выражение Майкла Харрингтона (Harrington, 1962). Примерно в то же время антропологи обсуждали «культуру бедности». Была проделана огромная работа, чтобы сформировать из бедных познаваемый объект и тем самым сделать их управляемыми. В то же время политическим исследователям, которые участвовали в дискуссиях вокруг власти сообществ, подобно Барацу и Бакрак, удалось обнаружить «второй лик власти», который включал в себя «не-участие», «не-события» и «непринятие решений» (Bachrach, Baratz 1962, 1970).

В-четвертых, отношения уполномочивания предполагают «добровольное и принудительное воздействие власти на субъективность тех, кто подлежит уполномочиванию» (Cruikshank 1994: 35). Здесь отношения уполномочивания аннулируют дихотомии, с помощью которых мы привыкли формулировать проблему власти: власть и бесправие, разрешение и ограничение, субъективность и подчинение. Управленческие вмешательства, как в случае CAP, были нацелены на создание комплекса условий, это требовало от бедных действовать так, чтобы управление могло стать эффективным. Бедных подчиняли этим программам и власти их агентов, чтобы они могли обрести субъективность определенного типа. Государственное регулирование осуществлялось так, чтобы управляемые могли осуществлять свою свободу. Исследование Крюкшенк показывает, каким образом управление может зависеть от формирования определенных типов субъекта, наделенного способностью реализовывать разные формы свободы, и что современное управление нельзя понимать в терминах дихотомий, присущих общепринятому пониманию власти.

Поэтому в рамках CAP «Война с бедностью» должна была вестись не только силами реформаторов и чиновников, но и самими бедными. Нужно было вооружить бедных, чтобы они могли бороться за введение, улучшение и расширение мер по борьбе с бедностью. К 1969 году правительство США отказалось от программы «максимально возможного участия». Несомненно, частично из-за того, что в рамках программы не удалось создать целостное сообщество, но также из-за последствий предоставления агентности активистам и самим бедным. В исследовании Крюкшенк демонстрируются две черты «изначально провального» характера программ управления. Во-первых, возможность непредусмотренных последствий, причем некоторые из них были обусловлены формированием различных агентностей, например самих «бедных» и активистов. Во-вторых, то, что «провал» оценивается согласно критериям оценки и суждения, которые иногда являются внутренними то для самой программы, то для других программ, например издержки программ «Война с бедностью» и «Великое общество». Несмотря на такой «провал» и непредвиденные результаты, программа оставила серьезный след в истории управления меньшинствами и маргинализированными группами, а также в женском движении. Она установила связь между самоуправлением индивидов и групп и эффективным управлением ими.

Завершая анализ этих случаев, я бы хотел показать, как можно рассмотреть анализ Крюкшенк в качестве критического. В этом случае критический дискурс работает не посредством разоблачения идеологических репрезентаций ради раскрытия подлинных отношений, как это делают Фрейзер и Гордон в своей критике идеологии. Скорее, он проясняет имманентное расхождение и несоответствие между тем, как практики уполномочивания рассматриваются их защитниками, и смыслом или логикой таких практик. Можно сказать, что Крюкшенк извлекает критическую выгоду, делая постижимой стратегию, для которой программа по уполномочиванию является лишь ее незавершенной частью. Во-первых, как мы видели, логика уполномочивания стремится разделить власть и бесправие, но Крюкшенк показывает, что управление собой может быть компонентом властных отношений. Хотя эти отношения несимметричны и иерархичны, они не являются «играми с нулевой суммой», в которых власть принадлежит только некоторым акторам в ущерб остальным. Во-вторых, отношения уполномочивания рассматриваются в качестве внешних относительно к властным отношениям, поскольку понимаются как просто содействующие активному участию бедных в качестве агентов в политическом процессе. Однако в своем исследовании Крюкшенк демонстрирует, как инстанции управления воздействуют на отношения между бедными и активистами, бедными и чиновниками и даже между самими бедными. Эти отношения конституируются в рамках особой рациональности, технологии и стратегии власти. Агентность бедных не предполагает «освободительных образов общества» за пределами властных отношений. Напротив, она является элементом конкретных комплексов властных отношений. Наконец, хотя уполномочивание представляется как количественный прирост способности, оно действует как качественная трансформация форм субъективности. Оно стремится воздействовать на разнородные группы так, что они начинают признавать общность существования внутри единой административной категории, тем самым предполагая идентичность активных граждан и участников социальных преобразований.

Анализ Крюкшенк нельзя назвать «критикой», если это предполагает позицию для критики конкретных практик с опорой на привилегированный доступ к универсальной морали. Если же под критицизмом мы подразумеваем оспаривание и расшатывание самоочевидности практик, то этот анализ, конечно, является критическим. С одной стороны, Крюкшенк критикует, демонстрируя расхождение между смыслом таких практик и их эксплицитной программной рациональностью. С другой – ее исследование позволяет нам критически работать с практиками и программами уполномочивания, и тем самым оно действует как своего рода «образцовый критицизм» наподобие того, что обсуждался в главе 1. Ее изучение нашей «воли уполномочивать» служит примером ориентации на вопрос об управлении собой, просто делающей его исследовательской темой. Поскольку Крюкшенк проясняет утверждение о том, что определенные практики способствуют формированию управления собой, и тем самым обнаруживает порождаемые этими практиками опасности, иллюзии и состояния господства, постольку она помогает нам более тщательно и критично размышлять над нашей собственной волей уполномочивать.

Заключение

Зачем рассказывать о Программе общественной деятельности (CAP), если это всего лишь эпизод в короткой истории техник уполномочивания? Его можно прочитать как отрезвляющее ограничение нашего желания уполномочивать и, возможно, в целом нашего оптимизма по поводу программ управления, которые стремятся оптимизировать агентность управляемых. Это не значит, что нам следует отказаться от таких программ или не участвовать в них. Одна из тем этой книги состоит в том, что активная деятельность управляемых – необходимый компонент того, как мы управляем, и того, как управляют нами. Впрочем, это означает, что агентность маргинализированных, бедных, меньшинств, получателей пособий, жертв и т. д. не указывает на эмансипаторный образ свободных, опирающихся на консенсус социальных отношений, то есть отношений, находящихся вне принуждения и регулирования со стороны власти. Определять, пытаться использовать, работать с их агентностью или посредством нее не значит уходить от отношений власти. Это значит стремиться установить определенные типы властных отношений и особым образом использовать экспертизу. Такие термины, как уполномочивание, агентность, активность и сопротивление, как и зависимость, пассивность и подчинение, – это ключевые аспекты современного словаря власти, они конституируются в связи с определенными режимами управления и отношениями власти. Крюкшенк в своем анализе подчеркивает то, что неявно присутствует уже в исследовании зависимости от социального обеспечения Фрейзер и Гордон: как в современных либеральных демократиях эффективное управление оказывается в зависимости от действий самоопределяющихся индивидов и групп. Чтобы функционировать, управление часто включает в себя формирование субъективностей, через которые оно и может действовать.

Исследование Крюкшенк служит «моральным силам» – в терминах Вебера. Оно делает нас более ответственными, когда мы стремимся принять участие в программах уполномочивания или в любой другой программе, которая пытается добиться активности от управляемых. Для этого в работе Крюкшенк проясняется механизм работы таких программ и предъявляются «неудобные факты» о расхождении между саморепрезентацией программ и их целями и стратегическими последствиями. Ее работа служит «моральным силам» тем, что делает нас более осмотрительными по отношению к смыслу программ уполномочивания. Более того, демонстрируя глобальные и тотализирующие притязания слогана «максимально возможное участие», она удерживает нас от слишком поспешного принятия идеи, что максимизация участия – это панацея от всех социальных и политических болезней.

Оба эти исследования предполагают, что термины вроде «зависимость» и «уполномочивание» можно анализировать как компоненты способов систематического мышления о подлежащем управлению населении, средствах конституирования этого населения и преследуемых целях. Оба исследования предупреждают о разных путях, которыми экспертизы и знания формируют поле видимости того, кто и что подлежит управлению и почему. Они подчеркивают сложность и конститутивный характер отношений между языком управления и знаниями наук о человеке, обществе и поведении. Крюкшенк, в частности, показывает, как разные формы знания участвуют в отправлении власти. Она демонстрирует, какой большой интеллектуальный труд был вложен на протяжении 1960-х годов в формирование «бедных» как единого объекта вмешательства. Кроме того, практики Программы общественной деятельности стали предметом для по литических исследователей, которые изучили проблемы не-участия в теории второго лика власти. Это наглядный пример того, как поднятые практиками управления проблемы могут дать начало теоретическому знанию, которое, в свою очередь, может затем использоваться для совершенствования этих практик. Следовательно, эти режимы практик существуют в сложной взаимозависимости со знанием, производимым науками о человеке. Такое знание – условие их возможности (не было бы никакой «Войны с бедностью» без идеи единого объекта «бедных») и один из их побочных продуктов (социальные и политические исследователи реализуют свои интересы в сообществе и в исследованиях сообщества).

Работа Крюкшенк является образцовой еще в двух отношениях. В ней показывается, что режимы управления могут распространяться далеко за пределы того, что общепринято считается официальными органами и институтами государства. В ней демонстрируется, что управляющая воля часто стремится определить, соединить и скоординировать отношения между государственными учреждениями, законодательными органами, сообществами, районами, профессионалами, индивидами и т. д. Это исследование призывает нас найти аналитический язык, который уже не будет зависеть от образа государства и фиксированного разделения между публичной и частной сферами и сможет приспособиться к неизбежной множественности (программ, агентов, властей, целей и т. д.) управления.

Кроме того, Крюкшенк указывает на одну каверзную теоретическую проблему, из которой исследования правительности могли бы извлечь определенную критическую выгоду. Это проблема расхождения между артикулированными рациональностями управления (провозглашенные цели CAP, сформулированные программы уполномочивания) и более или менее скрытой логикой этих практик (как эти практики работают с точки зрения анализа). В дальнейшем термин «стратегия» будет использоваться только для описания не-субъективной, но целенаправленной логики, которую можно различить при анализе режима практик управления (ср.: Gordon 1980: 250–251). Как мы уже отметили, именно в этом может заключаться критический потенциал таких исследований.

Крюкшенк предлагает в своем исследовании особенно наглядный анализ одного из ключевых эпизодов критической истории и глубокое понимание современных способов управления. Надеюсь, последующие главы помогут расширить наше поле исследования. В них будут изучены основные элементы генеалогии современных форм правительности, а также продиагностированы черты современной политической ситуации.