Текст книги "Ступени. Беседы митрополита Антония Сурожского"

Духовность и духовничество

Я хотел бы сначала определить слово «духовность», потому что обычно, говоря о духовности, мы имеем в виду определенные религиозные выражения нашей духовной жизни, такие, как молитва, как подвижничество. Это становится ясно из святоотеческих книг, как, например, книги Феофана Затворника. Говоря о духовности, как мне кажется, надо помнить, что духовность заключается в том, что в нас совершает действие Святой Дух. И то, что мы называем духовностью, обычно – это таинственное проявление действия Духа Святого.

Это положение сразу ставит духовничеству очень четкие границы, потому что здесь идет речь не о том, чтобы человека воспитывать по каким-то принципам, научить его развиваться в молитве или аскетически по каким-либо трафаретам. Духовничество будет заключаться в том, чтобы духовник, на какой бы степени духовности он ни находился, зорко следил бы за тем, что над человеком и в человеке совершает Святой Дух, согревал бы Его действие и защищал от соблазнов и падений, от колебаний неверия. В результате этого духовническая деятельность может представиться, с одной стороны, гораздо менее активной, а, с другой стороны, гораздо более значительной, чем мы часто думаем.

Я хочу предварительно сказать несколько слов о том, что «духовничество» – неоднозначное понятие. Существует, как мне кажется, три типа духовников. Прежде всего, на самом основном уровне, это священник, которому дана благодать священства, заключающая в себе не только право, но и благодатную силу совершать таинства: таинство евхаристии, таинство крещения, таинство миропомазания, а также таинство исповеди, то есть примирения человека с Богом.

Большая опасность, которой подвергается молодой, еще неопытный священник, полный энтузиазма и надежды, заключается в том, что он, только что вышедший из стен Богословской школы, воображает, что рукоположение наделило его и умом, и опытностью, и различением духов. В аскетической литературе это явление называется "младостарчеством". Священник, еще не обладающий духовной зрелостью, еще не обладающий даже тем знанием, которое дает просто личный опыт, но думающий, что его научили всему этому, считает, что это знание может ему помочь взять кающегося грешника за руку и возвести от земли на небо. К сожалению это случается слишком часто и повсеместно. Молодой священник только в силу своего священства, не от своей духовной опытности и не от того, что Бог его к этому привел, начинает руководить своими духовными детьми приказами: этого ты не делай; это ты делай; такую-то литературу не читай; в церковь ходи; отбивай поклоны… В результате получается некая карикатура духовной жизни у его жертв, которые, может быть, делая все, что делали подвижники из духовного опыта, становятся похожими на дрессированных животных.

Со стороны духовника – это катастрофа, потому что он вторгается в такую область, в которую у него нет ни права, ни опыта вторгаться. Я настаиваю на этом, потому что это насущный вопрос для священства.

Старцами можно быть только по благодати Божией – это харизматическое явление, это дар, и научиться быть старцем нельзя так же, как выбрать своим произволением гениальность. Мы все можем мечтать о том, чтобы быть гениальными, но, когда мы обращаемся к области, в которой действуем, мы отлично понимаем, что Бетховен или Моцарт, Леонардо да Винчи или Рублев обладали такой гениальностью, какой нельзя научиться ни в какой школе и даже опытным путем. Она является Божественным даром благодати. Я настаиваю на этом. Мне кажется, это насущная тема, потому что роль священника здесь гораздо более центральна. Часто молодые, по возрасту, или по своей духовной зрелости, священники управляют своими духовными детьми, вместо того чтобы их взращивать. Взращивать – это значит относиться к ним и поступать с ними так, как садовник относится к цветам или растениям. Надо знать природу почвы, надо знать природу растения, надо знать климатические и другие условия, в которые они поставлены. И только тогда можно помочь – помочь этому растению развиться так, как ему свойственно по его собственной природе. Ломать человека, чтобы его сделать подобным себе, нельзя.

Какой-то духовный писатель Запада сказал однажды: "Вы видите, как великие старцы это умели делать. Они умели быть собой, но прозреть в другом человеке его исключительное, неповторимое свойство и дать этому человеку и другому, и третьему возможность тоже быть самим собой, а не репликой этого старца или, еще хуже, трафаретным повторением".

Возьмем, например, из истории русской Церкви встречу Антония Печерского и Феодосия. Феодосий был воспитан Антонием и, однако, их жития ничего общего не имеют в том смысле, что Антоний Печерский был отшельником, а Феодосий – основоположником общего жития. Казалось бы, как мог Антоний его «приговорить» к тому, чтобы делать то, что он сам не стал бы делать, и быть таким человеком, каким он сам не хотел быть, и к чему Бог его самого не призывал?

Мне кажется, нужно делать четкое различие между нашим желанием сделать человека подобным себе и желанием сделать его подобным Христу. Старчество, как я уже говорил, – это благодатный дар, это духовная гениальность. Поэтому никто из нас не может думать о том, чтобы вести себя подобно старцам. Но есть еще промежуточная область – это отцовство. Очень часто молодые и не очень молодые священники из-за того, что их называют отцами, воображают, что они не просто исповедальные священники, а, действительно, отцы в том смысле, в каком Павел говорит в своем послании: «Пестунов у вас много, но я вас родил во Христа». То же самое в свое время говорил Серафим Саровский. Отцовство заключается в том, что какой-то человек – это даже может быть не священник – родил к духовной жизни другого человека. И этот человек, вглядевшись в него, увидел, как старое присловье говорит, в его глазах и на его лице сияние вечной жизни. Поэтому он мог к нему подойти и просить его быть ему наставником и руководителем. Второе, отличающее отца – это то, что отец как бы одной крови и в духовной жизни одного духа со своим учеником; он может его вести, потому что между ними истинное не только духовное, но и душевное созвучие.

Вы, наверное, помните, как в свое время пустыня египетская была перенаселена подвижниками и наставниками. Однако, люди не выбирали себе наставника по признаку его выдающейся славы, не шли к тому человеку, о котором говорили больше всего хорошего, а находили такого наставника, которого они понимали и который их понимал. Это очень важно, потому что послушание заключается не в том, чтобы делать слепо, что говорит некто, имеющий над вами или материально-физическую, или душевно-духовную власть, а в том, что послушник, выбрав себе наставника, которому он верит безусловно, в котором он видит то, что ищет, вслушивается не только в каждое его слово, но и в тон голоса и старается через все, в чем проявляется личность этого наставника и его духовный опыт, перерасти самого себя, приобщиться к его опыту и стать человеком, уже переросшим пределы той меры, которую он мог достичь своими собственными усилиями. Послушание – это, прежде всего, дар слушания и не только умом, не только ухом, но всем существом, открытым сердцем, благоговейным созерцанием духовной тайны другого человека. А со стороны духовного отца, который, может быть, вас родил или воспринял вас уже рожденными, но может быть отцом для вас, должно быть глубокое благоговение к тому, что в вас совершает Святой Дух.

Духовный отец так же, как самый простой, обыкновенный, заурядный священник, должен быть в состоянии видеть в человеке неотъемлемую красоту образа Божия, хотя это может даваться, порой, усилием, вдумчивостью, благоговейным отношением к тому, кто к нему приходит. Если даже человек поврежден грехом, духовный отец должен в нем видеть икону, которая пострадала или от условий жизни, или от человеческой небрежности или кощунства: видеть в нем икону и благоговеть перед тем, что осталось от этой иконы, и только ради той божественной красоты, которая в нем еще присутствует, работать над тем, чтобы устранить все то, что уродует этот образ Божий.

Отец Евграф Ковалевский, когда он еще был мирянином, сказал, что, когда Бог смотрит на человека, Он не видит в нем ни тех добродетелей, которых в нем может и не быть, ни тех успехов, которых он не имеет, но Он видит незыблемую, сияющую красоту Собственного Образа. Если духовник не способен в человеке видеть эту извечную красоту, видеть в нем начало свершения его призвания стать по образу Христа Богочеловека, то он не может его вести. Человека не строят, не делают, а ему помогают вырасти в меру его собственного призвания.

И тут необходимо уяснить для себя смысл послушания. Обыкновенно мы говорим о послушании, как о подчиненности, подвластности, а очень часто и о порабощении духовнику или тому, кого мы, называем совсем напрасно и во вред не только себе, но и священнику, духовным отцом или своим старцем. Послушание заключается в слушании всеми силами души, в равной мере и духовника и послушника (потому что духовник должен прислушиваться всем своим опытом, всем своим существом и всей своей молитвой, я скажу больше, всем действием в нем благодатью Всесвятого Духа) к тому, что совершает Дух Святой в этом человеке, который ему доверился. Он должен уметь проследить пути Духа Святого в нем, он должен благоговеть перед тем, что Бог совершает, а не стараться воспитать либо по своему образцу, либо по тому, как, ему кажется, человек должен бы развиться, жертву своего духовного водительства. Это требует смирения с обеих сторон. Мы ожидаем смирения со стороны послушника или духовного чада, но сколько смирения нужно священнику, духовнику для того, чтобы никогда не вторгаться в святую область и относиться к душе человека так, как Моисею было приказано Богом отнестись к той почве, которая окружала Купину Неопалимую. Каждый человек потенциально или реально уже является этой Купиной, и все то, что его окружает – это земля святая, на которую духовник может вступить, только «сняв свои сапоги», подобно мытарю, стоящему у притолоки храма, глядящему в него и знающему, что это область Бога живого, это святое место, и он не имеет права войти туда иначе прежде, чем сам Бог ему не подскажет, какое слово или действие надо совершить. И одна из задач духовника – воспитать человека в духовной свободе, царственной свободе чад Божиих, не держать его в состоянии инфантильности всю жизнь, чтобы он каждый раз прибегал по пустякам, пусто, напрасно к своему духовному отцу, а чтобы он вырос в такую меру и сам научился слышать то, что Дух Святой глаголет неизреченными глаголами в его сердце.

Если вы задумаетесь над тем, что значит смирение, я вам дам два коротких определения этого. С-мирение по-русски – это состояние примиренности, когда человек примирился с волей Божией, то есть отдался ей неограниченно, полностью, радостно и говорит: «Делай со мной, Господи, что Ты хочешь». В результате он примирился со всеми обстоятельствами собственной жизни. Всё – дар Божий: и доброе, и страшное. Бог нас призвал быть Его посланниками на земле, и Он нас призывает туда, где мрак – быть светом, где безнадежье – быть надеждой, где радость умерла – быть радостью. И наше место не там, где покойно – в храме при совершении литургии, когда мы защищены взаимным присутствием, а там, где мы в одиночку стоим, как присутствие Христово, в мраке обезображенного мира.

Если подумать о латинских корнях, которые обозначают слово "смирение", то можно сказать, что оно происходит от слова, по-латински обозначающего плодородную землю. "Подумайте, что представляет собой земля -пишет св. Феофан Затворник – она лежит безмолвная, открытая, уязвимая пред лицом неба. Она принимает от неба и зной, и лучи солнечные, и дождь, и росу. Она также принимает и удобрения: навоз и все, что мы в нее кидаем. И случается, что она приносит плод. И чем больше она выносит того, что мы называем унижением, оскорблением, тем больше она приносит плода". И вот смирение заключается в том, чтобы раскрыться перед Богом совершенно, и против Него, против воздействия Святого Духа, против положительного образа Христа и Его учения никак не защищаться, быть уязвимыми к благодати так же, как в греховности нашей мы уязвимы бываем от рук человеческих, от острого слова, от жестокого поступка, от насмешки; отдать себя так, чтобы Бог имел возможность по нашему собственному желанию совершать то, что бы Он ни захотел, все принимать, открываться и тогда дать простор Святому Духу нас покорить.

Мне кажется, если духовник будет учиться смирению в этом смысле, видению этой извечной красоты в человеке, знать свое место, место такое святое, такое дивное, как место друга Жениха, который поставлен оберегать встречу жениха и невесты, тогда духовник может действительно быть спутником своего духовного чада, идти шаг за шагом с ним, оберегая его, поддерживая его, никогда не вторгаясь в область Святого Духа. Тогда духовничество делается частью той духовности, к которой каждый из нас призван, и того возрастания в святость, которое каждый духовник должен помочь своим духовным детям совершить.

Монашество и современность

Если говорить о монашестве как о таком состоянии, когда человек отрекся от себя до предела, подвижнически, с готовностью умереть, если нужно, и физически, то есть, свою жизнь отдать для того, чтобы служить Богу, при любых обстоятельствах быть посланником Божиим, то можно предположить, что монашество может менять свой облик. Есть письмо у святителя Феофана Затворника, где он говорит (еще тогда, до революции), что приходит время, когда рассеяны будут монастыри, и монахи, живущие среди людей, будут не замечены, не узнаны, но во всех отношениях будут нести на себе печать монашества, монашеский подвиг отречения и нераздельной любви к Богу.

Я вспоминаю рассказ старца Силуана о монашеской молитве, которая начинается с земли, уходит в Бога и возвращается Богом же на землю. Так он молился за своих работников, думая о каждом из них, принося Богу каждую деталь их жизни и моля Бога их сохранить, их благословить… И он говорит, что постепенно нарастало чувство присутствия Божия в такой мере, что в какой-то момент он забывал и землю, и небо, и тех, о которых молился: его, как на потоке, уносило в глубины Божий, и в этих глубинах он находил тех, о ком молился. Из этих глубин Бог возвращал его на землю, чтобы любить их Его любовью и молиться, но совершенно по-иному.

Поэтому неверным будет утверждение, что только лишь один образ жизни представлял собой подлинное монашество. Речь идет о том, что сущность монашества при внешне разных образах жизни была бы осуществляема в душе и в жизни человека. Конечно, очень легко обмануться и считать себя ангелом на земле, когда ты не прошел настоящей школы, школы послушания, школы целомудрия, школы нестяжательства, школы устойчивости, о которой идет речь. Но это не дается сразу. Говоря об устойчивости, можно обратиться опять к письму Феофана Затворника, где он рассказывает о том, как постепенно должно научиться этой устойчивости. Мы знаем, насколько он был углублен в молитву, соединен с Богом и был подлинно подвижником, преподавателем, а затем епископом. От всего этого он отказался, ушел в монастырь. И. оказавшись там, вдруг почувствовал себя как будто в тюрьме: стены монастырские закрывают ему ту Россию, к которой он привык. Он привык видеть русские просторы: владимирские, тамбовские; неограниченные дали. Тогда он решил постепенно приучить себя к тому, чтобы ограничить свой кругозор. Он решил никогда не выходить за пределы монастыря. Но вначале он поднимался на стены монастыря и глядел вдаль, потому что без этого он еще не мог жить. Потом привык к более тесной жизни не потому, что он привык быть пленником, а потому что он ушел в себя глубже. И он приучил себя к тому, чтобы ходить только в церковь, только в библиотеку монастырскую, только на послушание. Постепенно он еще глубже ушел в себя. Кончилось тем, что он ушел в затвор и двадцать девять лет прожил в одной единственной комнате. И вот, войдя в себя и живя в своем сердце, он сказал замечательные слова о том, что эта комната для него стала слишком просторна, ему не нужно было столько квадратных метров вокруг себя, потому что он весь был внутри себя, как он говорит, внутрьпребывание было им достигнуто.

Но не надо воображать, что это можно сделать просто заперев дверь и закрыв себя от мира. Человек, который заключен в тюрьму, не является затворником, потому что он рвется наружу, все его мысли, все его сердце вне этих стен. Это совершенно другой путь.

Разнообразные пути в монашестве мы видим с самого начала монашества. И в пустыне были отдельные пустынники и были общежительные монастыри, были маленькие группы монашествующих вокруг того или иного наставника, были такие, которые уходили от всех, и такие, которые принимали всех. Преподобному Моисею задают вопрос о том, почему он свою келию поставил на пути паломников, разве они ему не мешают. Он говорит: "Нет, когда паломник приходит, я в нем вижу Христа, который стучится мне в дверь. Я его упокоеваю, кормлю, даю ему отдых, для того чтобы он шел дальше". И подобный же вопрос задали Арсению Великому: почему он ушел в пустыню так далеко, что никто до него не мог дойти. Вы знаете, что он был наставником детей римских императоров. Как-то пришла к нему в пустыню одна из вельможных женщин, которую он знал в Риме, и просила наставления. Он ей сказал:

– А ты обещаешь исполнить любое послушание, которое я тебе дам?

– Да, отче, обещаю.

– Вот тебе мое послушание: если ты услышишь, что Арсений в таком-то месте, ты уходи в другое.

И когда его спросили, почему он уходит от людей, он ответил, что на Небе у тысячи ангелов и архангелов единая воля, а на земле у десятков людей много волеизъявлений, и он не сможет оставаться цельным в своей воле, своей устремленности, если его будут раздирать воли разных людей.

Были в древности и в более поздние времена подвижники, которые молились в одиночку, в совершенном одиночестве стоя перед Богом, в совершенной оторванности физической, вещественной от окружающего мира. Это совершенно не значит, что у них вовсе не было общения. К примеру, Серафим Саровский, с одной стороны, был в затворе, а, с другой стороны, молился за весь мир и за отдельных людей, нужду которых Бог ему открывал. Это не было одиночеством в нашем смысле слова, когда запираешься и никого больше не знаешь и ни о ком больше не слышишь.

Церковь – это организм любви. Церковная община, когда она собирается воедино – это община людей, которые друг на друга смотрят и видят друг во друге живую икону Христа, к которой они относятся с благоговением, с трепетом и молитвенно. Поэтому общая молитва является молитвой Тела Христова, то есть Христово присутствие среди этих людей, которые в себе носят какую-то печать самого Спасителя Христа. Но одно не отрицает другого. Были такие подвижники, которые молились в одиночку. Были и такие, которые создавали общины, где все молились вместе. Было скитское житие, например, Нила Сорского, когда вокруг него было двенадцать других монахов. Каждый из них жил в своей келье и молился в одиночку, но они собирались раз в неделю на совершение литургии, где они были едины как Тело Христово. Они совершали службу, которую, в сущности, совершал Сам Христос и в которую они вливались.

Перечитывая службу пострига, я с мучительной ясностью вижу, что после пятидесяти лет я еще не приступил к тому, что я обещал когда-то, принимая монашество. Поэтому я буду говорить, что представляет собой монашество, помня, что человек "от слов своих оправдится и от слов своих осудится", но не только от слов, но и от жизни, и что знание вещей только прибавляет нам ответственности и вновь и вновь требует исправления, покаяния, вступления в ту жизнь, которую человек когда-то увидел перед собой и которую он большей частью осуществить не сумел.

Говорить о монашестве в отрыве от размышления о браке невозможно. Это очень важно помнить, потому что некоторым монашество в Церкви представляется как путь особенный и каким-то образом оторванный от самой сущности Церкви, который представляет собой не один из аспектов церковности, а исключение. И это легко себе представить, если задуматься над началом монашества, над тем, как оно зародилось, с чего оно началось. Пока Церковь бывала гонимой, монашества в Церкви не было. Все стояли перед угрозой пыток, смерти, мученичества. Если мы вспомним, что слово, которое мы переводим как мученичество, на греческом языке означает свидетельство: свидетельство, которое может проявляться и в слове, и в красоте жизни, но и в готовности эту жизнь отдать во свидетельство Христу, то легко понять, что, когда прекратились гонения, перед Церковью стал вопрос, как в новых условиях идти героическим, царским путем. Это стало особенно трудно, когда Церковь не только перестала быть гонимой, но была принята Византийской империей, стала верой императора и, значит, всего круга людей, которые следовали его примеру, не всегда следуя его обращению. В то время в Церковь влились толпы людей, которые слегка или с какой-то даже глубиной уверовали во Христа, но которые во время гонений в Церковь не вступали, которые были готовы войти в Церковь, когда она перестала быть путем на Голгофу. Это исторически верно.

Я помню, как отец Георгий Флоровский мне говорил, что, когда кончилось мученичество, началось монашество; что люди героического духа, люди, которые не могли примириться с полумерами, с разжиженным, ослабленным христианством, стали уходить не от мира, не от гонителей, не от язычников, а именно от христианской общины, которая одебелела и перестала быть Телом Христовым, распятым ради спасения мира. Они ушли в пустыню для того, чтобы бороться со злом, которое они видели в себе. Они шли на противоборство с бесовской силой, с человеческой немощью. Они шли в пустыню для того, чтобы остаться лицом к лицу с собой и вместе с этим в себе побеждать зло не только ради себя самих, но побеждать ради всего мира, потому что зло, побежденное в одном человеке, уже уменьшено во всей вселенной. Если человек зажжет хоть малую свечу во тьме вселенной, эта вселенная перестанет быть такой же темной, хотя, может быть, никто этого не замечает, но лучи света пронизывают ее до предела. И вот, монахи уходили в пустыню, стояли перед Богом, углублялись в видение себя самих; и одновременно через молитву, через внутренний подвиг, через постоянное стояние перед живым Богом они познавали все глубже и глубже своего Творца, своего Бога, своего Спасителя; и, познавая Его, видя в Нем беспредельную красоту, совершенную, истинную правду, свет немерцающий, они по контрасту видели себя и смирялись. Смирялись оттого, что, стоя перед лицом Божиим, созерцая Его красоту, они познавали свое недостоинство, и, поклоняясь Богу, одновременно научались предельному смирению.

Но это только один из аспектов проблемы, исторический аспект. Монашество так бы и оставалось личным, частным, исключительным делом, если бы не оказалось выражением сущности церковной. Читая Евангелие и послания апостольские, мы видим, что Церковь – это общество человеческое, которое верой, надеждой, любовью соединено со Христом. Это общество описано в целом ряде мест в образе брачного пира, то есть соединения Бога со своей тварью в ликовании любви Божией и в ликовании человеческой благодарности преклонения пред таким Богом.

Есть и другой образ Церкви, который выражен очень короткими словами: Церковь – это Невеста Христова, готовая идти за Женихом, куда бы Он ни пошел; которая возлюбила Жениха всем своим существом; для которой не существует никого наравне с Возлюбленным. Святой Мефодий Патарский говорит, что, пока человек не возлюбил девушку, он окружен мужчинами и женщинами, когда он кого-то полюбил, у него есть невеста, а вокруг него только люди. Это относится, конечно, не только к отношениям жениха и невесты. Этот путь и есть путь монашеский. Он заключается в том, что некоторые души так возлюбили Бога, что ничего не осталось в мире настолько дорогого, чтобы оторвать их сердце, их мысль, самую жизнь их от Бога, Который их возлюбил всей жизнью и всей смертью Христа. Это люди, которые готовы идти за Господом, куда бы Он ни шел.

Мы знаем путь Христов. Мы знаем, что этот путь – на Голгофу, это путь – на распятие ради спасения мира.

Это очень важно помнить. Распятие монашеское, как и распятие Христово – не личный подвиг о спасении своей собственной, обособленной души, а это подвиг всецерковный, соучастие во спасении мира.

На Валааме лет шестьдесят или семьдесят тому назад жил послушник Николай. Мой духовный, поступивший в те годы в монастырь, его как-то посетил. Он был стариком, больше пятидесяти лет проживший в Валаамском монастыре и так и не ставший монахом, не принявший пострига. И отец Афанасий ему задал вопрос о том, почему же, живя монашеской жизнью, не имея ничего, кроме этой жизни, он не принял пострига. Николай со слезами ему ответил: «Я еще не могу принять пострига, я не научился сострадательному плачу о всей вселенной». Это очень важное слово, потому что слишком легко нам думается, будто монах – это человек, который уходит от всего ради спасения собственной души. Разумеется, и такие бывают монахи. Разумеется, и участие в спасении мира не может пройти мимо спасения собственной души. Какая польза человеку, если он весь мир приобрящет, а душу свою сделает напрасной, жизнь свою сделает напрасной? Но оба пути сливаются в одно.

Если, действительно, монашество и тайна брачного пира представляют собой два неотделимых друг от друга аспекта Церкви, то надо задуматься над тем, что между ними общего и что их разделяет. Когда человек принимает монашеский постриг, первый вопрос, который ему ставится – это вопрос о его готовности, вступив в монастырь, никогда из него не выступать. Речь, конечно, может идти о физическом уходе за пределы монастыря, но здесь имеется в виду что-то гораздо более глубокое. Речь идет о том, что человек не может принимать монашество, не может войти в ту духовную и душевную устойчивость, которая нужна для монашества, если он не понял, что, не найдя Бога здесь, нечего Его искать где бы то ни было. Он Его все равно не найдет, потому что Бог не находится тут или там. Бога находят в глубинах собственной души, когда через молитву, через подвиг, через голод о Боге доходят до самой встречи с Живым Богом. И первое условие, которое ставится монаху – это устойчивость: «пойми, знай, что искать тебе Бога где бы то ни было незачем, если Его здесь для тебя нет, Его нигде нет для тебя. Это значит, что, если твое сердце и твой ум для него закрыты здесь, то ты только закрытое сердце и закрытый ум унесешь в любое место, куда пойдешь в поисках Бога».

Чисто практически это, конечно, относилось к вступлению в ту или другую общину с обязательством оставаться в братском общении и под руководством духовника общины. Но ранние общины не были ограничены стенами монастырей. Это были группы людей, которые собрались вокруг наставника и которые не искали иного. Но для того, чтобы осуществить такое состояние, такую внутреннюю устойчивость, они обязывались к тому, что мы называем монашескими обетами, которые в сущности производны. Они – условия, которые позволяют человеку непоколебимо стоять перед Богом, не ища Его нигде, кроме как в глубинах своей души, которых касается сам Господь. Это обеты: послушание, нестяжание и целомудрие. Эти слова русские, и они нам понятны, обычны, поэтому мы не всегда задумываемся над тем, что за ними на самом деле кроется.

Послушание мы видим в описаниях жизни святых. Послушник, ученик того или другого старца, наставника, выполнял безропотно, не ставя под вопрос, то, что старец ему приказывал. Даже вещи, которые кажутся нам совершенно бессодержательными, абсурдными, он выполнял не задумываясь, зная в глубинах своей души, что за тем, что ему приказано и что ему поведено, кроется цель, и он может вырасти за пределы самого себя, если только отдастся на волю старца. Послушание заключается в том, чтоб исполнять чужие веления безропотно: без внешнего ропота, а затем без внутреннего ропота. Это не сразу дается. Есть рассказ о том, как старец дал приказание окружающим его другим монахам издеваться над новопришедшим, которого он ценил и которого хотел воспитать до предела его возможностей. Когда он пришел в церковь, над ним стали надругиваться и выгонять: «Как ты смеешь такой, какой ты есть, вступать в храм Божий?» Он ушел. Старец его спросил, что он почувствовал. Он сказал, что почувствовал гнев, который он выразил грозными ругательствами и словами. Через неделю повторилось то же самое. Но послушник всю эту неделю задумывался о том, что над ним совершалось и что в нем происходило. И когда снова случилось то же самое, он вышел из храма. Когда старец его спросил, что в нем происходило, когда его гнали, он ответил, что он разгневался, но смолчал. И когда в третий раз это случилось, он старцу ответил, что он смолчал, но и не разгневался. Это пример того, как человек постепенно может прислушиваться к таинственному ходу действий своего старца и перерасти себя самого.

Но послушание не заключается только в том, чтоб слушать или услышать то или иное веление и его исполнить, исполнить его сначала с натугой, затем с доброй волей, а затем с радостью. Послушание заключается в том, чтобы научиться всем своим существом и умом, и сердцем, и даже телом своим слушать того, кто говорит. И цель послушания конкретному живому человеку в конечном итоге заключается в том, чтобы научить этого человека слушать голос собственной совести и слушать голос Божий, звучащий в Евангелии и звучащий в глубинах его души в молчании, в молитве, в тишине, чтобы человек был готов всем своим существом вслушиваться в слова, вглядываться в действия избранного им, принятого им наставника, к которому он внутренне может так приобщиться, чтобы перерасти самого себя, вырасти в меру своего наставника, а порой и выше этой меры. Это мы видим из жизни святых, которые воспитывались в монастырях людьми, которые были добрыми наставниками, но сами не выросли в ту меру духовной святости, которую достигали их послушники. Послушание монашеское является сначала школой, а потом такой открытостью, таким внутренним безмолвием, которое позволяет слышать Бога и перерасти себя и влиться в тайну общения с живым Богом. Другими словами, можно сказать, что через послушание постепенно направляется человек к тому, о чем апостол Петр говорит так дерзновенно: «Мы призваны стать причастниками Божественной природы», мы призваны сначала приобщиться к благодати, то есть пронизаться Божественным присутствием Его и затем стать Богоподобными, живыми членами Тела Христова, местом вселения Святого Духа, сделаться сосудом, который пронизан святостью.