Текст книги "Слова в дни памяти особо чтимых святых. Книга седьмая: ноябрь, декабрь"

Слово о свободе и рабстве в день памяти святителя Ионы, архиепископа Новгородского
(5/18 ноября)

Кто в состоянии смирить и унизить вольный город мой, такой сильный и многолюдный? Междоусобие самих сограждан, неправды, зависть и раздоры их низложат Великий Новгород. Лишь о том молю Господа, чтобы не было сего во дни мои.

Святитель Иона Новгородский

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Дорогие во Христе братья и сестры!

Господин Великий Новгород – так горделиво именовался один из знаменитейших городов Древней Руси. Это был город величественных храмов и строгих монастырей, мудрых святителей и доблестных подвижников благочестия, город отважных воинов, предприимчивых купцов и искусных ремесленников. Воплощением новгородского духа почитался собор Святой Софии Премудрости Божией, воздвигнутый по образцу главного храма державного Царьграда. И сам Новгород, и все его владения назывались Землями Святой Софии; боевым кличем новгородской дружины было: «Умрем за Святую Софию Новгородскую!» Но в том же городе существовал чудовищный обычай «ушкуйничества»: отсюда шайки буйной молодежи на ладьях-ушкуях отправлялись на разбои – грабили и убивали русских купцов, жгли русские города, а потом на восточных базарах торговали плененным по пути «живым товаром» – русскими женщинами и девушками. Из этого же города выползла ядовитая ересь «жидовствующих», грозившая гибелью Русской Церкви и Российской державе. В том же Новгороде, кичившемся своими святынями, постоянно попиралось христианское братолюбие, в безумных распрях сограждане полыхали друг против друга лютой ненавистью; в ходе побоищ, то и дело вскипавших на новгородском Великом мосту, сотни горожан, сброшенных в реку Волхов, тонули в волнах. В Новгороде «ковались крамолы» многих междоусобных войн, заливавших кровью всю Русскую землю; и в братоубийственных походах клич новгородцев «Умрем за Святую Софию!» становился кощунством. И это Господин Великий Новгород дольше всех русских городов противился спасительному и священному делу объединения Православной Руси.

Главным своим богатством Новгород почитал свою вольность, свою свободу. Да, свобода – это драгоценнейший, но и опаснейший, ответственнейший дар Божий роду человеческому. Это свобода выбора между добром и злом. Вселюбящий Небесный Отец желает от разумных Своих созданий не тупого подчинения, а свободной ответной любви: вот почему Господь сделал нам такой опасный подарок. Уже первые люди Адам и Ева обратили свою свободу во зло, прельстившись ложью душегуба диавола: мол, не слушайтесь Небесного Отца, съешьте запретный плод, и сами будете, как боги (Быт. 3, 5). Но вместо обещанного богоподобия – соблазненные на грех прародители познали наготу и холод, голод и жажду, тление, страдания и смерть. Грех сделался Адамовым наследством для всех его потомков, то есть для всего человечества; с тех пор борьба между добром и злом вершится в каждой человеческой душе. Как на заре творения, так и поныне каждый человек свободен в своем выборе. Если он освобождается для Божественной любви, то восходит от смиренного звания раба Господня – к вечному счастью усыновленных по благодати сынов Всевышнего. Если же он высвобождает в себе злое начало, разнуздывает греховные страсти и темные пороки, – тем самым он впадает в рабство человекоубийце диаволу, который влечет несчастного в адскую бездну, откуда не будет возврата. В конечном счете свобода – это выбор служения: праведности или греху, добру или злу, Богу или сатане. Какой-то «третий путь», какая-то «абсолютная свобода» есть всего лишь несбыточный призрак, который означал бы самоуничтожение – «растворение в нирване» буддистов или загробное «ничто» атеистов. Но каждая душа в глубине своей знает, что она бессмертна, и вера в «небытие» – это жалкий самообман, одна из фальшивок, какие внушают злые духи заблудшим грешникам. Среди подобных же демонических миражей – превращение понятия «свобода» в кумир, в идола, которому зачастую начинают приносить кровавые жертвы. Когда христианину говорят: «Свобода!», он прежде всего должен спросить: а от чего именно вы предлагаете освобождаться? Если от чистоты, справедливости, любви – такая свобода мне не нужна. Судьба Новгорода стала трагичной, потому что в этом городе свобода «сама по себе» сделалась кумиром.

В новгородской истории, словно в зеркале, отразились сила и слабость, высота и низость, на какие оказывалась способна русская душа. Православный философ Иоанн Ильин (1883–1954) писал о русском народе:

«Россия одарила нас бескрайними просторами – ширью уходящих равнин, вольно пронизываемых взором да ветром, зовущим в легкий далекий путь. И просторы эти раскрыли наши души, дали им ширину и вольность, каких нет у других народов…

Русская душа легка, текуча и певуча, щедра и нищелюбива – “всем хватит, и еще Господь пошлет”. Вот они – наши монастырские трапезы, где каждый приходит, пьет и ест и славит Бога. Вот оно – наше широкое гостеприимство. Вот и эта дивная молитва при посеве, в которой сеятель молится за своего будущего вора: “Боже! Устрой и умножь и возрасти на всякую долю человека голодного и сирого, хотящего, просящего и произволяющего, благословляющего и неблагодарного.”

Мы коснулись в лице наших святых высшей, ангельской праведности – и сами изведали природу последних падений, безумства, злодейства и сатанинства. Из этих падений мы вынесли всю полноту покаяния и всю остроту совестных угрызений.

Не разрешена еще проблема русского национального характера, ибо доселе он колеблется между слабохарактерностью и высшим героизмом. Столетиями строили его монастырь и армия, государственная служба и семья. И когда удавалось им их дело, то возникали дивные величавые образы: русские подвижники, русские воины, русские бессребреники, претворявшие свой долг в живую преданность, а закон – в систему героических поступков…

Наших духовных кладезей и рудников, наших подземных озер и горных жил никто и никогда не сможет отнять у нас. И заменить их было бы нечем, ибо их не даст никакой рассудок и не заменит никакой “ум”. Мало того, без них самый ум есть глупость, без них рассудок уводит науку в несущественность и мертвенное крючкотворство, без них философия становится праздной и кощунственной игрой ума.

Не отречемся же от наших сокровищ и не будем искать спасения в механической пустоте и “американизме”.

Из глубины нашего Православия родился у нас этот верный опыт, эта уверенность, что священное есть главное в жизни и что без священного жизнь становится унижением и пошлостью.

Велик в своем служении русский народ. Тих, и прост, и благодушен, и даровит в быту своем. Глубок и самобытен и окрылен в богосозерцании. Но страстна и широка его душа и по-детски отзывчива на искушения и соблазны. И в детской беспечности своей забывает он перекреститься, доколе не грянет гром. Но грянул гром – и перекрестится: и сгинет нечистое наваждение.

История народа есть молчаливый глагол его духа, таинственная запись его судеб, пророческое знамение грядущего.

Эта запись о России дана всякой смущенной и вопрошающей душе… Пусть не думает, что мы “слабее или хуже всех народов”, пусть не судит легкомысленно или предательски о славянском племени, пусть не корит наших предков, пусть не тоскует и не трепещет за судьбы наших внуков. Но пусть в молитвенной уверенности борется за Россию и ожидает грядущих событий и свершений.

Ни один народ в мире не имел такого бремени и такого задания, как русский народ. И ни один народ не вынес из таких испытаний и из таких мук такой силы, такой самобытности, такой духовной глубины. И если мы, подчас изнемогая, падаем под бременем нашего креста, то роптать ли нам и хулить ли себя в час упадка – или молиться, крепиться и собирать новые силы?»

Великий Новгород сполна испытал на себе то, о чем сказано в этой «памятке» Ильина: и окрыление святостью, и бездны отступничества, и подвижническое служение, и падкость на грех, и высокое смирение, и разнузданность низких страстей, за которую болезненно наказывает Промысл Божий. На позорных страницах истории Господина Великого Новгорода православная русская душа может найти для себя грозные предостережения, на светоносных страницах – источники священного вдохновения.

I. Упорядочение земли

Пространство, которому суждено было сбыться Русской землей, в древности населяли разрозненные славянские племена: кривичи и лютичи, древляне и поляне, радимичи и вогуличи и прочие, и прочие. Все они говорили на одном языке, но каждый народец жил на особицу. Между собою племена сталкивались редко: простора хватало на всех; но внутри одного племени зачастую вспыхивала свирепая межродовая борьба за власть. Античные авторы в один голос отмечали отвагу славян, их бесстрашие в битвах, однако за смелостью их не было высокого смысла.

Еще издревле славяне отличались крайним вольнолюбием, не желали терпеть над собою никакого начальства; поэтому у них не было полководцев, сражались они не в строю, а толпой. Естественно, что ни отвага, ни страсть к свободе не спасали славян от порабощения теми, кто был лучше организован. Над большинством славянских племен владычествовал, собирал с них дань и использовал их дружины в качестве «воинского мяса» Хазарский каганат – государство не столько сильное, сколько коварное. Хазары посылали отряды славян перед своими полками в качестве авангарда: если отважная славянская толпа громила противника – пожинали плоды победы, если оказывалась разгромленной – успевали обратиться в бегство. А в северных славянских областях хозяйничали и облагали их податями воинственные скандинавы – варяги.

По языческим меркам, славяне были весьма милосердны. Пленных они обращали в рабство не навсегда, а на срок: через два-три года пленнику предоставляли выбор – или отправляться восвояси, или остаться в качестве свободного и полноправного члена племени.

Древние славяне радушно встречали чужих, но к своим соплеменникам подчас бывали беспощадны. Существовал дикий обычай кровной мести: за злодейство одного – истребляли весь его род. Коснели в язычестве и приносили человеческие жертвы идолам – громовержцу Перуну, от которого опасались стихийных бедствий, и скотьему богу Велесу, считавшемуся покровителем стад: жизнь человечка ценилась дешевле скотины. Немало было и иных языческих мерзостей, как в общественном, так и в семейном быту. Впоследствии в русском языке появилось слово «поганый», происшедшее от латинского «паганус» – «язычник». Так что осквернить себя, опоганиться – это по сути означает «объязычиться».

Новгород (первоначальное название – Словенск, известное уже во времена апостольские) был в числе древнейших, а возможно, и самым древним из значительных городов, возникших на славянском пространстве. Этот город основало племя ильменских словен на ключевом участке знаменитого торгового пути «из варяг в греки». Новгородцы и сами включились в торговлю, выменивали драгоценные меха на иноземные товары, богатели, строили крепкие дома из дубовых бревен, возвели городскую крепость – Детинец. Имя Новгорода в чуть искаженном звучании – Немогардас – упоминалось как в трактатах императоров Византии, так и в скандинавских хрониках. Именно в Новгороде впервые появилась древнеславянская аристократия – боярство, и там же устанавливался уклад древнеславянской демократии – вечевое право.

Летописные сведения о событиях, происшедших в Новгороде в начале IX века, скудны, – но можно понять, что новгородцы, накопив достаточно сил, сумели свергнуть власть варяжских завоевателей. Однако вскоре же после этого освобождения в самом городе началась ожесточенная усобица между боярскими родами, то и дело вспыхивала резня, властолюбцы поджигали дома и торговые склады своих соперников, ни один новгородец, ни даже иностранные купцы не могли чувствовать себя в безопасности. Казалось, что этому безумию не будет конца. Тогда посадник (избранный на вече глава города) Гостомысл напомнил соплеменникам, что прежние их правители – варяги хоть и взимали дань, но умели справедливо судить и унимать раздоры между своими подданными. И новгородцы вместе с окрестными племенами кривичей, веси и чуди отправили к варяжским князьям посольство с известным приглашением: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет – идите княжить и владеть нами». Откликнувшиеся на этот призыв варяги называли себя «россами» или «русью» – и это имя перешло ко всему народу, в который им удалось объединить разрозненные славянские племена. Уже первый из варяжских правителей, князь Рюрик († 879), начал «собирать Русскую землю», подчиняя себе славянские города и посылая туда своих наместников. Его родственник и преемник Олег Вещий († 912), правивший в годы малолетства сына Рюрика, князя Игоря, делал попытки освободить славян от хазарского гнета. Олегу эта миссиям удалась – известно, что князь Игорь был убит древлянами в 945 году, когда по требованию хазар пытался собрать с племени непомерную дань. Но внук Рюрика, князь Святослав Игоревич (942–972), разгромил Хазарский каганат и сделал Русь независимой державой. Великий русский историк Н.М. Карамзин (1766–1826) писал о призвании варягов восторженно:

«Начало российской истории представляет нам удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай: славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от варягов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие (ибо народы хотели законов, но боялись неволи); в России оно утвердилось с общего согласия граждан – так повествует наш летописец: и рассеянные племена славянские основали государство, которое граничит ныне с Древнею Дакиею с землями Северной Америки, со Швециею и с Китаем, соединяя в пределах своих три части мира».

Однако «упорядочение земли», ради которого были призваны варяги, совершалось отнюдь не гладко. Некоторые новгородские бояре быстро забыли о недавних «ужасах безначалия» и затосковали о прежних «прелестях свободы». Эти свободолюбцы во главе с неким Вадимом Храбрым подняли восстание, которое Рюрик сурово подавил. Но, очевидно, варяжский князь чувствовал себя неуютно среди своих ненадежных подданных, а потому поселился со своей дружиной не в самом Новгороде, а в воздвигнутой им крепости над озером Ильмень (ныне это место называется «Рюриковым городищем»). А Олег Вещий вообще перенес столицу новосозданного государства далеко на юг, в городок Киев, где ему показался мягче не только климат, но и нрав местных жителей. Олег нарек Киев «Матерью городов русских»; там утвердился «золотой стол» (престол) великих князей – верховных правителей всей Русской земли. Новгород отходил на второй план, в него на княжение направлялся обычно старший сын великого князя Киевского. Отнятие первенства у их города новгородцы восприняли как горькую обиду, а стремительное возвышение и обогащение Киева вызывали их зависть. Так зарождалось в Новгороде недоброжелательство ко всему, что шло из общерусской столицы (те же недобрые чувства новгородцы впоследствии перенесли с Киева на Москву, взявшую на себя миссию нового «собирания Русской земли» после удельного раздробления). Пока власть великого князя была тверда, новгородцы вынуждены были смиряться, но чем больше эта власть слабела – тем громче кричало Новгородское вече о своих древних «вольностях и правах».

Новгородское вечевое право – одна из древнейших форм демократии, значительно древнее, к примеру, чем английский парламентаризм. Происхождение веча относится к незапамятным, то есть не отраженным в летописях временам. В Новгороде созыву общенародного собрания – собственно веча – предшествовало заседание думы, составленной из представителей «лучших людей»: бояр, «житьих людей» – землевладельцев, именитых купцов (аналог британской палаты пэров). Дума решала, какие вопросы выносить на обсуждение веча, в котором принимало участие все население города – не только «лучшие», но и «меньшие» люди, или «людьё»: ремесленники, мелкие торговцы, наемные работники, слуги. Вече одобряло или не одобряло предложения думы кликами: если сторонникам какого-либо мнения удавалось заглушить оппонентов, решение считалось принятым. Хотя и не существовало системы точного подсчета голосов, но такое претворение в жизнь изречения «Глас народа – глас Божий» можно было считать сражением воли большинства новгородцев. Вече избирало и главу городского правительства – посадника, а также особого начальника «меньших людей» – тысяцкого (аналог древнеримского народного трибуна). Беда в том, что ко времени призвания варягов эта новгородская демократия успела выродиться в охлократию, то есть властвование разнузданной толпы, и докатиться до анархии.

После установления княжеской власти она поначалу вполне гармонировала с вечевой демократией, только посадник и тысяцкий уже не избирались, а назначались на свои должности князем. Но так же заседала дума, так же созывалось вече, на котором «степенный» (то есть стоящий на особом возвышении – «степени») посадник предлагал на рассмотрение народа: объявить войну или заключить мир, что и где строить, с кого и какую подать брать, каковы должны быть размеры пошлин и т. д. И хотя последнее слово оставалось за князем, он чаще всего соглашался с прозвучавшим на вече «гласом народа». Однако, кроме вечевых собраний, созывавшихся по воле князя и думы и именовавшихся «правильными», бывали и самовольные вечевые сходки, получившие название «диких» или «буйных». Приключавшиеся от таких сборищ недовольных решениями «правильного» веча дикость и буйство, доходившие до массовых побоищ и смертоубийства, дают представление о том, что творилось в Новгороде до призвания варягов. Участники «дикого» веча с дубинами и мечами отправлялись громить остальных сограждан – в отместку за происшедшее на общегородском собрании «ущемление прав» их сословия, «стороны» (восточной или западной части города) или «конца» (одного из пяти городских районов). Зачастую вечевое право извращалось так же, как в наши дни на наших глазах извращаются принципы демократии. Отдельные боярские группировки формировали «лобби»: подкупали «худых мужиков-горланов», чтобы те отстаивали интересы своих нанимателей, и в воплях продажных крикунов на вече звучал не «глас народа», а отзвук звона серебра из боярской мошны.

Из Новгорода обычай созывать вече перешел во все значительные города Русской земли и вплоть до ордынского нашествия существовал повсеместно: князья прислушивались к голосу народных собраний, и это шло во благо народу. Но нигде не было таких проявлений своеволия и буйства, таких посягательств на княжескую власть, какие случались в Новгороде. Так, уже во времена Крещения Руси новгородцы подняли мятеж против великого князя Киевского, святого равноапостольного Владимира.

II. Крещение Новгорода

До времени появления христианства на горах Киевских русский народ заключал в себе наименее развитое кумирослужение, совершенное отсутствие уважения к жреческому сословию, наименее развитое государственное устройство и наибольшую патриархальность… При таких условиях культурной жизни в русских славянах менее, чем в каких-либо других народах, было плевел культуры языческой и политических страстей.

К народу русскому в IX веке вполне подходит изречение Тертуллиана (150–225): «Человеческая душа по природе своей христианка». «В этом смысле славяне русские могут про себя сказать, что они единственный в мире чисто христианский народ: Русь Святая. Но это надо понимать, конечно, в смысле не хвалебном, а только историческом. Единственный народ, история которого, по сути, начинается с принятия христианства, – это народ русский. Русь себя опознала, лишь когда в ней воссиял Крест Господень; оттого она и зовется Святая, а не потому, чтобы была свята паче других стран своими собственными христианскими подвигами. И русский народ не потому христианский “по преимуществу”, что будто бы реализовал более других народов христианские добродетели, – а потому, что в нем все так тесно связано с христианством, что даже его недостатки суть извращения христианских добродетелей, а не просто следы еще не пережитого язычества. У других же народов, сложившихся в культурный тип раньше восприятия христианского просвещения, многие почитаемые ими достоинства (например, французское понятие о “чести”, культ богатства и силы) далеко не христианского свойства, а ими признаются как добродетели положительные, которым должны уступать на практике несогласные с ними Евангельские заповеди, остающиеся в таком случае лишь материалом для воскресных поучений…

Души славян открывались сами для восприятия христианства, как только оно засветилось перед ними. Ведь едва ли кто будет утверждать, что святой Владимир мог бы окрестить киевлян приказом по полиции, если бы он не знал, что для признания христианства господствующей верой все уже подготовлено если не в сознании, то в настроении народа.

Принятое при таких условиях учение Евангельское, проникая во все изгибы бытия людей, не могло в этих тайниках встречать себе противодействия непреодолимого от тех культурных осадков, которые образовались в душах и умах народов, выработавшихся в законченный образ при других религиозно=нравственных понятиях. В русском же народе вера Христова нашла себе ограничение только в греховности или несовершенстве каждого отдельного человека, а не в понятиях народа в массе. Отсюда и самый способ распространения христианства, которое как бы само собою расплылось по русскому народу. Это можно объяснить только бесконечно малым сопротивлением старой культуры, ничего не вложившей в народ антихристианского и, напротив, сохранившей его на той степени “естественного благочестия”, при которой душа не только не отказывается принять в себя семена чистого Откровения, но, почуяв их, идет сама к ним навстречу…

Когда русский народ опознал себя как православный и избрал даже это слово для выражения себя в возможной полноте (“православные!” – излюбленная форма обращения на народных сходах), то можно думать, что он сам себя почитал проникнутым своим вероучением и что даже в делах житейских он старался не переставать быть православным прежде всего. Из факта самонаименования надо вынести то заключение, что первое проявление в русском народе христианского озарения выразилось в немедленном усвоении им понятия “веры истинной” как начала, “всецело” просвещающего человека.

До христианства русские не называли себя по вере; религия была для них внешним, случайным атрибутом. Только Православие представилось им как вера абсолютная; а таковая действительно настолько охватывает человека, что он сам для себя уже не эллин или иудей, а только человек “во Христе Иисусе”. В этом – всё.

Народы, относящиеся к вере как к составляющей лишь часть их умственной и духовной жизни, пусть даже и доминирующую часть, не могли себя самих называть по вере, с устранением племенного наименования. Тот народ, который, приняв веру, себя по ней называет, тем самым доказал, что он вполне усвоил значение веры в ее трансцендентальном значении, как начала всепроникающего и заслоняющего все другие народные особенности… Так понял христианскую веру русский народ с самого начала, и только он мог ее понять так, – потому что, благодаря своей своеобразной истории, как будто ждал этого духовного света, чтобы себя опознать как народ и свою народность отождествить с верою.

Тот народ, который мог проникнуться чувством, что он “весь” только христианин и что все другие его атрибуты совершенно второстепенны, – этот народ показал всем, что он понял христианство по существу; а поняв его, выразил, что он дорожит или, точнее, живет лишь христианским идеалом и никаким другим. Называя себя православным, а страну свою святой, он вовсе не думал почитать себя конкретно осуществившим Православие и что его земля – святая; а конечно, только то хотел он выразить, что его идеал – Православие, а цель – сделать страну свою возможно святой. Русский народ назвал себя православным только в этом смысле, но этим он предрешил весь характер своего просвещения и, так сказать, всю свою историческую программу. Со времени принятия христианства для Руси как для народа одна цель исторического бытия – осуществить по возможности Православие в вере и в жизни» – так писал Д.А. Хомяков в своей книге «Православие. Самодержавие. Народность».

Действительно, ни в одной другой стране мира принятие веры Христовой не совершалось так просто и стремительно, как на Руси; это исторический факт.

После того как святой император Константин Великий (272–337) прекратил гонения на христиан в 313 году, еще в течение нескольких веков Евангелие Божественной любви в умах и сердцах европейских народов должно было соперничать с античными языческими культами; а при императоре Юлиане Отступнике (330–363) вспыхнула и свирепая языческая реакция. Впоследствии возгордившийся папский Рим начал извращать христианство до его противоположности, до кровавого абсурда – попыток насаждать Христово учение любви насилием: войнами, пытками, казнями. Застенки и костры инквизиции, изуверство «крестовых походов», интриганство иезуитов – все это прискорбно известно. Когда латинские прелаты силой крестили Литву, сопротивление было яростным: множество язычников предпочитали смерть перемене веры и еще множество «новокрещеных» литовцев после ухода «миссионеров» срывали с себя кресты и вновь бросались в воду – в надежде «смыть» с себя следы обряда, совершённого ненавистными пришельцами. Потом литовцев стали обращать в римо-католицизм подкупом: каждому «обращенному» выдавали дорогой подарок (точь-в-точь методика нынешних сект с их «гуманитарной помощью»), так что некоторые хитроумные литовцы приходили «креститься» и получать соответствующую мзду по пять-шесть раз. О том, какими жестокостями сопровождалась папская «миссия» среди западных славян, можно прочесть в «Славянских хрониках» Гельмольда: это свидетельство очевидца тем более показательно, что сам автор был фанатичным приверженцем римо-католицизма.

Ничего подобного не происходило на Русской земле. Крещение Руси сбылось поистине всенародным праздником. По призыву своего любимого вождя, святого равноапостольного великого князя Владимира, славяне сами сокрушали своих грубых идолов и почти все – от мала до велика – с радостью шли креститься в водах Днепра, нарекшегося «русским Иорданом». А потом – во множестве русских рек, речушек, озер с тою же готовностью и ликованием принимали Святое Таинство жители разных городов и селений. Вместо безобразного дремучего язычества – взорам русичей открывалась небесная красота Православия, и благую весть о Христе Спасителе они принимали как долгожданную, родную, спавшую в глубине их собственных душ, но вот теперь – пробудившуюся. Очевидно, прав Димитрий Хомяков (1841–1918), представлявший сознание нашего народа перед принятием христианства в виде “tabula rasa" – «чистой доски», на которой в чистоте, без помарок и примесей, запечатлевалась Евангельская истина.

Но откуда же тогда взялись в сочинениях римо-католических и протестантских авторов, а затем и большевистских адептов воинствующего безбожия заявления, будто бы и русский народ был «насильственно принужден» к Крещению? Откуда взялась в летописи цитированная и перецитированная недругами Русского Православия фраза: «Добрыня крестил огнем, а Путята мечом»? А суть в том, что орудием антиправославной пропаганды сделана летописная «дразнилка», относившаяся отнюдь не ко всей Русской земле, а только к Новгороду или, если быть совсем точными, лишь к одной половине этого своенравного города.

Святой великий князь Владимир Киевский, которого в народе прозвали ласково – Красным Солнышком, был любимцем всей Русской земли: всей, кроме Новгорода. Власть великого князя повсюду на Руси признавали безоговорочно: повсюду, кроме Новгорода. Свой город новгородцы почитали несравненно лучшим, чем Киев, и неприязнь их к великокняжеской столице и ко всему киевскому доходила до злопыхательства. И когда до Новгорода дошли слухи о том, что святой Владимир вводит «новую веру», а киевляне при этом уничтожили изображения языческих «богов», в городе началась смута.

Река Волхов делила Новгород на две стороны: Торговую и Детинную (в этой части города находился Новгородский кремль – Детинец). Жители Торговой стороны, где тон задавали купцы, восприняли киевские новости спокойно. Но иначе отнеслись к известиям о Крещении киевлян на Детинной стороне, где господствовали честолюбивые боярские роды. Новгородские «свободолюбцы» усмотрели в происшедшем в Киеве повод для того, чтобы свергнуть великокняжескую власть над Новгородом и властвовать в нем самим. На Детинной стороне сошлось «дикое вече». Нашлись провокаторы-агитаторы; с громогласными воплями: «Да погибнет Киев! Не дадим киевлянам в обиду своих богов!» – выступили «народный трибун» тысяцкий Угоняй и некий волхв Богомил, получивший за свое краснобайство кличку Соловей. Вече постановило: не впускать в город никаких посланцев великого князя, встать против них с оружием в руках.

После Крещения киевлян святой Владимир разослал во все концы Руси для распространения святой веры православное духовенство в сопровождении небольших воинских дружин. Вместе с епископами и священниками, направлявшимися в Севернорусские земли по пути «из варяг в греки», ехала дружина Добрыни, дяди великого князя. Повсюду на их пути русичи сами сбегались послушать проповедников слова Божия, умилялись учению любви Христовой и крестились с таким же воодушевлением, как прежде киевляне. (О том, что к принятию христианства здесь никто никого не принуждал, свидетельствует тот факт, что небольшие общины идолопоклонников просуществовали в разных уголках Русской земли вплоть до нашествия Орды: их не притесняли, не преследовали, им только проповедовали. Под ордынским господством народ остро почувствовал необходимость духовного единения, и остатки язычества исчезли.) Так мирно совершалось просвещение Русской земли Светом Христовым, пока посланцы Крестителя Руси не дошли до Новгорода.

Добрыня мог считать Новгород своим родным городом; он бывал там воеводой, со своей дружиной не раз успешно отражал набеги литовцев и скандинавов. В Новгороде у Добрыни был свой дом, там жили его жена и дети. Великокняжеский воевода возвращался к себе домой и никаких неприятностей от своих земляков не ожидал. Посольство великого князя спокойно вошло в Торговую сторону Новгорода. Но когда священники и дружина приблизились к Великому мосту через Волхов, соединявшему Торговую сторону с Детинной, то увидели, что мост разрушен, а на противоположном берегу беснуется толпа с мечами, копьями и дубинами и раздаются вопли: «Не дадим наших богов в обиду!» Добрыня обратился к мятежникам с ласковым увещанием: говорил, что их просят только послушать христианских священников, а потом рассудить, какая вера лучше, что нелепо не впускать к себе тех, кого послал сам великий князь, напоминал и о собственных своих заслугах перед Новгородом. Вместо ответа «свободолюбцы» выкатили на берег камнеметные орудия и начали швырять каменные глыбы в великокняжеских посланцев.