Текст книги "Слова в дни памяти особо чтимых святых. Книга седьмая: ноябрь, декабрь"

Не сразу своевольный город смирился под руку великого князя: продолжались тайные сношения с поляками, затевались мятежи. Но терпение Иоанна III иссякло, и государь стал карать виновных без пощады. После подавления восстания 1480 года сто заговорщиков отправлено на смертную казнь, еще сто боярских семей выселено из Новгорода. В 1488 году, после покушения на жизнь великокняжеского наместника Якова Захарьина, по велению Иоанна III семь тысяч новгородских «житьих людей» с семьями были выведены во Владимир, Муром, Переяславль, Кострому, Ростов, а на их место переселены боярские и купеческие семьи из этих городов. Только после такой меры новгородские смуты прекратились окончательно.

Новгород смирился. Но потомкам буйных новгородских «свободолюбцев» еще пришлось пострадать за грехи отцов.

Царь Иоанн IV Грозный (1530–1584), в отличие от своего кроткого деда Иоанна III, был бичом Русской земли, палачом собственного народа. Можно вспомнить о том, сколько пришлось перестрадать Грозному царю с детства – от боярских интриг, от предательства близких людей. Но нельзя не видеть, что страдания эти надломили и искорежили душу монарха – так, что он превратился в кровожадного властителя, одержимого манией величия и манией преследования. Проникшись недоверием и ненавистью к родовой знати, Иоанн IV окружил

себя злобным сбродом – опричниной, льстивой в отношении к царю и свирепой в отношении к народу, ненасытной в грабежах и убийствах. Если в юности Иоанн IV был доблестным полководцем, стяжал славу покорителя Казанской Орды, то после психического надлома Грозный царь стал «тешиться» зрелищем нескончаемых пыток и казней, вместе с шайками опричников отправлялся в кровавые походы на собственных верных и беззащитных подданных. Если смолоду Иоанн IV прилежал благочестию и чтил духовенство, то в помрачении он стал грабить храмы и жечь монастыри, запятнал себя двумя святоубийствами: по приказу Грозного был задушен святой митрополит Филипп II, собственноручно убит преподобный Корнилий, игумен Псково-Печерской обители.

Новгородцы давно уже были спокойными и верными подданными Российской державы, но память о прежних смутах и мятежах «вольного города» еще не успела «порасти быльем». Опричникам, льстившимся на богатства Новгорода, чающим новой кровавой «потехи» и обильной наживы, нетрудно было убедить болезненно подозрительного Иоанна IV в том, что новгородцы затевают некую крамолу. Грозный царь отправился карать мнимую измену. Вступив в Новгород, где никто и не помышлял сопротивляться государю, он отдал мирный народ «на поток и разграбление» своей палаческой своре. По словам летописца, началось «неисповедимое колебание, падение, кровопролитие, великое порушение Великого Новгорода». Опричнина свирепствовала на улицах и врывалась в дома горожан: беззащитных пытали, чтобы узнать, где они спрятали деньги и ценности, потом резали и рубили мечами, а тела убитых сбрасывали в реку. За время длившегося полтора месяца разгрома было умерщвлено, по разным подсчетам, от двух тысяч до пятнадцати тысяч человек. Воды Волхова вышли из берегов, потому что река, запруженная трупами, не способна стала нести свои волны в Ладожское озеро. За грабежом собора Святой Софии последовало разграбление новгородских храмов и монастырей.

В разгромленном Новгороде был лишь один человек, дерзавший перед лицом Грозного царя обличать его злодеяния, и царь до поры щадил его. Этот обличитель был преподобный Арсений Затворник, суровый подвижник, обитавший в убогой келье на Торговой стороне. Святой Арсений еще задолго до нашествия Грозного провидел бедствие родного города; из очей его беспрестанно текли слезы, изредка он покидал свой затвор, и люди видели его плачущим на Великом мосту. В то время, когда опричнина терзала Новгород, Грозный царь с видом смирения несколько раз приходил в келью святого Арсения, – праведник встречал его угрозами гнева Божия за царские преступления. Когда Новгород превратился в безлюдную пустыню, царь собрался переезжать во Псков и опять явился в келью затворника с просьбой благословить его в путь. «Насытился ли кровию, зверь кровожадный? – отвечал преподобный Арсений. – Кто может благословить тебя, кто может молить Бога о мучителе, облитом кровию христианскою? Много душ невинных послал ты в Царствие Небесное, а сам не узришь его. И еще замышляешь новое кровопролитие». Грозный клялся, что идет во Псков с миром, и звал подвижника ехать вместе с ним, чтобы тот сам увидел его кротость. «Будь по слову твоему! – сказал праведный старец, – Завтра готов я в путь с тобою и неотступен буду от тебя во Пскове. Но знай, что не на радость тебе будет, когда помыслишь злое, и ярость кровожадная возгорится в тебе. Тогда вспомнишь слова мои: страх и трепет обымут тебя, и сотрясутся от ужаса кости твои». Наутро царь со свитой явился к келье, но она оказалась запертой изнутри. Опричники сначала стучали в дверь, потом колотили, но ответа не было. Дверь взломали – и увидели святого Арсения стоящим перед иконами на коленях, со склоненной головой и скрещенными на груди руками: тело праведника продолжало молитву, а душа его уже отлетела к Отцу Небесному.

По дороге во Псков царя мучили кошмары: он чувствовал, что дух почившего праведника следует за ним неотступно, угрожая Судом Божиим. На ночлеге в селе Любятове Грозный выскочил из избы, в которой спал, с воплем ужаса: в видении предстал ему Затворник Новгородский и повторил свое суровое предостережение. Придя в себя, царь сказал опричникам: «Теперь во Пскове все трепещут, но напрасно; я не сотворю им зла. Притупите мечи о камень. Да престанут убийства». Так святой Арсений, не сумев вымолить спасения для родного города, уже из-за гробовой черты спасал Псков.

Однако опасность еще оставалась. Зная о разгроме Новгорода, псковичи действительно трепетали. Как прежде новгородцы, они и не думали о сопротивлении: надевали чистые праздничные одежды и прощались друг с другом в ожидании близкой смерти. В жалкой надежде умилостивить Грозного псковичи выставили на улицы столы с угощением для царя и его опричников и сами вышли встречать страшных гостей. Этот смиренный прием мог стать для псковичей смертоносной ошибкой. Как волк при виде беззащитных овец распаляется яростью – так и в мрачном сердце Грозного, увидевшего покорные и плачущие толпы, вскипело бешенство. Забыв предсказание святого Арсения, изверг уже хотел отдать приказ о начале бойни. Но тут из толпы вынырнул юродивый, подобно играющему ребенку, «скакавший верхом» на хворостине, и закричал царю:

– Эй, Иванушка! Иванушка! Покушай: вот тебе хлеб-соль. Чай, не наелся мясом человечьим в Новгороде.

Грозный в ярости велел схватить и казнить дерзновенного, но юродивый успел скрыться в толпе. Поостыв, царь спросил: кто этот «дурачок»? Ему ответили: человек Божий, блаженный Николай Салос, – бродит по городу, чудит, но что ни предскажет – сбывается.

У собора Пресвятой Троицы к царю вновь подскочил блаженный Николай и стал зазывать его к себе в келью. Царь, желая послушать провидца, пошел с ним. В клетушке под соборной колокольней, где обитал юродивый, на лавке была разостлана скатерть, а на ней лежали сочащиеся кровью куски сырой говядины.

– Покушай, покушай, Иванушка! – стал юродивый потчевать царя этой снедью.

– Великий Пост на дворе, я же христианин и мяса постом не вкушаю, – назидательно ответил Грозный.

– Мяса не ешь, а людей губишь, и кровь христианскую пьешь, и гнева Божия не боишься! – заметил блаженный Николай.

Рассвирепев от такой отповеди, Грозный схватил юродивого за шиворот, кликнул опричников и велел им снимать колокола с собора и начинать разгром. Но святой Николай, ничуть не испугавшийся царского гнева, сказал ему:

– Не тронь нас, прохожий человек, ступай скорее прочь. Если же помедлишь, не на чем будет тебе бежать отсюда.

Внезапно в келью вошел еще один опричник, бледный от страха, и доложил Грозному, что царский конь пал.

А святой Николай, вывернувшись из рук царя, закричал ему:

– Вот только тронь кого-нибудь в Богоспасаемом Пскове или церкви начни грабить, тотчас издохнешь, как конь твой!

Грозный царь в спешке покинул город, гонимый словами человека Божия.

После учиненного Иоанном IV разгрома Новгород сумел восстать в прежней красоте, а потом еще не раз в истории превозмогал различные бедствия и нашествия. Смирившись, этот древнейший из русских городов обретал истинное величие: не в буйстве – а в кротости, не во вражде – а в милосердии, не в тленном богатстве – а в нетленной святости. Новгород хранил честные мощи своих великих святых и память о деяниях своих Богомудрых святителей, преподобных отцов, блаженных чудотворцев: так поистине осеняла этот город Святая София Премудрость Божия. Поныне Новгород – один из прекраснейших городов российского «Золотого кольца», блистающий великолепием храмов и монастырей, величием своих святынь, напоминающих о вечности Божией.

VIII. Свобода и рабство

Новгородская история – это, может быть, самое беспощадное из тех зеркал, в какие должна вглядываться русская душа, чтобы понять себя. Жестокую картину представляет нам это зеркало с его мрачными провалами и лучезарными вспышками. Как понять это отражение с его беспрестанной борьбой света и мрака, с его слияниями и сочетаниями, кажущимися совершенно невозможными? Как сочеталась звучавшая из уст Новгородских архипастырей проповедь смирения и братолюбия с воплями продажных «мужиков-горланов» на Новгородском вече? Как можно было строить храм Бога Вселюбящего – а затем бить и калечить своих ближних, своих земляков и соседей? Как могли соседствовать подобные Ангелам иноческие братства с подобными бесам шайками бесстыжих ушкуйников? Как один город мог породить Боголюбивого святителя Иону и одержимую властолюбием Марфу Посадницу? Как совмещалось звание города Святой Софии, за которое новгородцы были готовы и на смерть, с клятвопреступлениями и вероотступничеством? В истории Господина Великого Новгорода рельефнее, чем в истории любого другого из древнерусских городов, проявились низости и злодеяния, на какие оказывались способны русские люди, но в той же истории вольного города были явлены духовные вершины, на которых русская душа приближалась к Богу Небесному.

Хранение и осмысление исторической памяти жизненно необходимы для каждой страны. В любом народе человек «родства не помнящий» (будь то Иван, Жан или Джон) может с легкостью выродиться в «ваньку-каина», несущего зло людям и обществу, опасного для государства. Без патриотизма любое государственное устроение так же шатко, как дом без фундамента. История позволяет ответить на фундаментальные вопросы: откуда мы? кто мы? зачем мы? Для русского народа с его особым предназначением поиск таких ответов насущен, ибо в нем смысл жизни каждого христианина – стремление в Царство Небесное – совпадает со служением идеалам Святой Руси. Без Русского Православия, тем паче в противлении ему, русский патриотизм вырождается в явление ублюдочное и гибельное. По жесткому определению Ф.М. Достоевского (1821–1881), «русский без Православия дрянь, а не человек».

В судьбах Божиих русскому народу выпало несение неимоверно тяжелого Креста. Дотоле христианская эпоха истории человечества знала два великих крушения, два падения духовных и державных оплотов Вселенского Православия. Возгордившиеся Римские епископы – папы – возомнили себя «земными богами», и, увлекаемый ими, прославленный древний Рим отпал от Соборной Церкви. Затем и Восточная Римская империя – Православная Византия, погрязнув в роскоши и интригах, не удержала своего государственного могущества. И тогда над Русской землей грянуло пророчество: «Два Рима пали, Москва – Третий Рим, четвертому не бывать». Русь-Россия приняла на себя главную тяжесть хранения чистой Православной веры Христовой и должна нести эту тяжесть до конца времен – до Страшного Суда Господня.

Русский народ с того времени поименован народом-богоносцем. Это звание не повод для гордости, не знак прославления. Никто и никогда не отнимет первенства чести у древних Восточных Патриархатов: Константинопольского, Иерусалимского, Антиохийского, Александрийского, если сами они не отпадут в раскол или ересь, как уже отпали некоторые из них по причине своих предстоятелей. А Русская Церковь во все времена вплоть до большевистского пленения была опорой и поддержкой, как бы подножием других Поместных Церквей. И даже ныне, когда Российское государство ослабело, а значительная часть народа позабыла святую веру предков, Русская Церковь все же остается самой многочисленной. На нее как на оплот Вселенского Православия с особым ожесточением обрушивается вселенская злоба. Вот почему в земном бытии имя Богоносца для русского народа – это свиток, на котором начертано: плач, и стон, и горе (Иез. 2, 10). Вот почему нет страны, которая в своей истории перенесла бы столько страданий и испытаний, сколько перенесло наше Отечество. Прозрение этой сокровенной духовной битвы – в строках поэта Юрия Кузнецова:

 
Россия – страшная страна,
Где бьются Бог и сатана.
 

Однако в земных скорбях таится Небесная надежда народа-богоносца. По слову Священного Писания: Не пренебрегай наказания Господня и не унывай, когда Он обличает тебя. Ибо Господь, кого любит, того наказывает, бьет же всякого сына, которого принимает. Если терпите наказание, то Бог поступает с вами, как с сынами. Ибо есть ли какой сын, которого бы не наказывал отец? Если же останетесь без наказания, которое всем обще, то вы – незаконные дети, а не сыны. При том, если мы, будучи наказываемы плотскими родителями нашими, боялись их, то не гораздо ли более должны покориться Отцу духов, чтобы жить? Те наказывали нас по своему произволу для немногих дней а Сей – для пользы, чтобы нам иметь участие в Святости Его (Евр. 12, 5-10).

В древности крест был орудием позорнейшей казни, которой подвергались худшие из преступников. Но когда Безгрешный Господь принял Крестную смерть, Животворящий Крест Его стал знамением победы над грехом, смертью и адом. Однако нельзя забывать, что рядом с Христом Спасителем были распяты два разбойника: один, покаявшийся, спасся для вечности, – второй, нераскаянный, погиб навеки.

C 90-х годов XX века понятием «русский крест» обозначают геноцид русского народа, и это далеко не первая в истории попытка сделать русский крест надмогильным. Всякий раз, когда народ-богоносец охладевает в любви к Небесному Отцу, ослабевает в вере и благочестии, его распинают на разбойничьем кресте позора и бедствий. Но в прежние времена русский народ находил в себе силы для того, чтобы опомниться и покаяться, – и прощал Господь, и вновь становился Русский Крест державной опорой и Русского, и Вселенского Православия. Сумеет ли ныне народ, обескровленный в прошлом веке богоборческим режимом и снедаемый ныне иноземными соблазнами комфорта и запретных удовольствий, вновь в покаянии восстать с разбойничьего креста – ко Кресту Господа Жизнодавца?

Новгород назвался городом Святой Софии Премудрости Божией, и Божественная премудрость судила его падение, когда возгордившийся Новгород замыслил измену вере. Вся Русская земля нареклась Святой Русью – и лишь со святостью ее народ способен истинно жить, выживать и спасаться. Нигде так отчетливо, как в российской истории, не проявлялись деяния Промысла Божия в явной причинно-следственной связи: награда – за благочестие, но суровая кара – за грех и отступничество. Для духовного взора явления вразумляющего гнева Господня очевидны и в ордынском иге, и в Великой Смуте, и в Наполеоновом нашествии, и в худшей из доселе постигавших Россию язв – большевизме.

Исконные свойства русской души, данные ей Богом для несения великого Креста святой веры, – высота порыва, открытость («всемирная отзывчивость»), смирение и терпение. Но те же славные качества оборачиваются пороками, когда вместо высокого служения является глубина падения, открытость сводится к ребяческой наивности и падкости на чуждые приманки, душевная широта превращается в разнузданность страстей, а смиренное терпение доходит до богопротивной терпимости.

После того как титан нашей литературы Феодор Достоевский вывел русский характер на всеобщее обозрение, западные философы стали ломать головы над «загадкой русской души». Однако разрешается эта «загадка» лишь в том духовном свете, который давно уже померк в большинстве западных стран. Непонимание вело к отторжению и доводило до ненависти. Крушение большевистского СССР мало что изменило в этой враждебности. Любой образованный человек не может не знать, что в мировой культуре и науке нет такой области, в которой ярким, а порой и определяющим образом не запечатлелся бы русский гений. Тем не менее множатся статьи, книги, фильмы, в которых русские люди выставлены «варварами и недочеловеками», а весь русский народ представляется неким «отбросом человечества». Виднейший американский идеолог Збигнев Бжезинский (1928–2017) именовал Россию «черной дырой на карте мира» и был неутомим в призывах ее уничтожить. А доморощенные национал-предатели пустили в ход подлейший афоризм: «Русская душа – тысячелетняя раба». Что же, русская душа действительно раба, но лишь в том смысле, что насущная потребность русского человека – служить чему-то высшему, чем он сам.

Русский народ – это народ-идеалист, тысячу лет назад узревший Бога Истинного и возжелавший служить Ему в чистоте и праведности. В Святой Руси великий князь и последний нищий называли себя одинаково: раб Божий, Божий слуга. В устремлении ко Всевышнему русские монахи неделями жили без пищи, подставляли свои тела комариным жалам в лесной глухомани, не чувствовали лютых северных морозов. Отшельники, бежавшие от мира, были первопроходцами необъятной Русской земли – а за ними следовали крестьяне, строившие себе для жилья жалкие лачуги, а для Бога воздвигавшие великолепные храмы. Богу молились, Богу несли политые потом гроши, Христа ради делились с прохожим странником последним куском хлеба. Под хоругвями, запечатленными Ликом Бога Спасителя, шли на смерть русские воины. Богу служил купец, не в сундуках копивший казну, а раздававший ее на устроение святых обителей. Бог велел миловать ближних, так и миловали здесь богатые бедных, калек, вдов и сирот, создавали для них богадельни. Но, разумеется, далеко не все и не всегда выдерживали высоту служения, и не редкостью были падения в надрыв, в разгул, в «безудерж» и «беспредел». Бывало, что вместо устремленности в Горняя широкая русская душа разливалась в буйстве, в диких усобицах, в «бессмысленных и беспощадных бунтах». Однако, по слову святителя Иоанна Златоуста: «Упасть не страшно, страшно не подняться». Пока в сердце народа был ясен идеал Святой Руси, он сохранял в себе силы восстать из любого падения.

Гибельным для России оказалось затемнение и снижение идеала. Помрачение началось в сознании и нравах российской знати, сведшей «всемирную отзывчивость» к неразборчивости и всеядности. С XVIII века «сливки российского общества» начали заражаться тягчайшей духовной болезнью, которой Русская Церковь поставила точный диагноз: чужебесие. Суть этой эпидемии, разраставшейся в течение двух веков и доведшей Россию до катастрофы, – низкопоклонство перед Западом в сочетании с пренебрежением ко всему русскому и охлаждением к вере предков – Святому Православию.

Начало этому заболеванию положил Петр I (1672–1725), усиленно «прорубавший окно в Европу». Царь-плотник самоуверенно заявлял: «Европа нужна нам на каких-нибудь десять лет, а потом мы можем повернуться к ней спиной». Однако все оказалось не так просто. Российская знать начала заимствовать у Запада отнюдь не достижения науки и техники, а пудреные парики и декольте, бесстыдство женских и кокетство мужских нарядов, «легкость нравов», изящным названием прикрывавшую откровенный и бесстыдный блуд, богохульства и кощунства французских острословов. Дворянство заговорило по-французски, забывая родной язык, родные обычаи и родную Святорусскую веру. Так это сословие постепенно превращалось в чужеродный нарост на теле русского народа.

«Рыба гниет с головы», – гласит пословица. Дворянское чужебесие начала усваивать и нарождавшаяся разночинная интеллигенция. Этому слою пришлись по вкусу западные философские и политические теории: либерализм, материализм, а затем и марксизм с его свирепыми доктринами классовой ненависти и революционного насилия. Россия в то время уже была страной самой передовой науки и цветущей культуры, стремительно и всесторонне развивавшейся, – но доморощенные «просвещенные» западники, ослепленные идолопоклонством перед всем «европейским», готовили ей разрушительные преобразования по западным рецептам.

О том, чем грозит России чужебесие, писал в XIX веке прозорливый святитель Феофан Затворник (1815–1894): «Нас увлекает просвещенная Европа… Да, там впервые восстановлены изгнанные было из мира мерзости языческие: оттуда перешли они и переходят и к нам. Вдохнув в себя этот адский угар, мы кружимся, как помешанные, сами себя не помня. Но припомним 1812 год: зачем это приходили к нам французы? Бог послал их истребить то зло, которое мы у них же переняли. Покаялась тогда Россия, и Бог помиловал ее. А теперь, кажется, начали забывать тот урок.

Западом и наказывал, и накажет нас Господь, а нам и в толк не берется. Завязли в грязи западной по уши, и все хорошо. Зло растет: зловерие и неверие поднимают голову, вера и Православие слабеют…

Как шла французская революция? Сначала распространились материалистические воззрения. Они пошатнули и христианские, и общерелигиозные убеждения. Пошло повальное неверие: Бога нет, человек – ком грязи, за гробом нечего ждать. Несмотря, однако, на то, что ком грязи можно было всем топтать, у них выходило: не замай! не трожь! дай свободу! И дали! Начались требования – инде разумные, далее полоумные, там безумные. И пошло все вверх дном.

Что у нас? У нас материалистические воззрения все более и более приобретают вес и обобщаются. Силы еще не взяли, а берут. Неверие и безнравственность тоже расширяются. Требование самоуправства – выражается свободно. И вот выходит, что и мы на пути к революции».

Истинный смысл жизни может открыть человеку только вера в Истинного Бога; настоящий идеал не может ограничиться смертным миром, а устремляется в вечность. «Материалистический идеал» (будь то «прогресс» позитивистов или «коммунизм» марксистов) – это всегда абсурдные «сапоги всмятку»: все материальное ограничено и смертно, а потому может сбыться не идеалом, а лишь кумиром. Если Небесному Отцу поклоняются сердцем и разумом, то кумирам – слепым фанатизмом? В отношении русского народа-идеалиста это особенно наглядно. Когда русский дворянин или интеллигент терял святую веру, он изобретал для себя «идеал» поменьше: офицерская честь, «храм науки», «храм искусства». Но самым прельстительным, обольстительным и общедоступным был идеал «свободы», позволявший «разгуляться» и при этом создававший иллюзию не просто служения – а служения жертвенного: злоумышленники почитали себя героями.

Так в России со второй половины XIX века проявилось «черное мученичество» или «мученичество от сатаны» – одно из самых коварных изобретений диавола-человекоубийцы. Если христианский страстотерпец ради верности Богу Вселюбящему жертвует только своей жизнью, то одержимый ненавистью «черный мученик» (будь то революционер, национал-экстремист или ваххабит) также готов умереть, но гораздо охотнее жертвует жизнями других людей. Так фанатики-революционеры взрывали свои бомбы на российских улицах и площадях в уверенности, что служат этим «идеалу народной свободы», и «побочные жертвы» терактов в виде сотен невинных людей их ничуть не смущали. Среди чудовищных парадоксов того беснования – совершённое «свободолюбцами» убийство в 1881 году настоящего Освободителя – царя Александра II, упразднившего крепостное рабство. Однако в итоге среди всех революционных «бесов» верх взяла самая осторожная, расчетливая и жестокая группировка, отказавшаяся от индивидуального террора ради подготовки всероссийской бойни, готовая принести на алтарь своего господства уже не сотни, а миллионы невинных жизней, – большевики.

В свое время пышный лозунг «Свобода! Равенство! Братство!» довел Францию до гильотины, превратив эту страну в мясорубку массовых казней. Революционная вакханалия была остановлена диктатурой Наполеона (1769–1821), который «канализировал» разнуздавшиеся страсти нации в завоевательные походы. Российские тираны – большевики – предпочли терзать собственное Отечество: обещанная «свобода» обернулась «красным террором», геноцидом Русской Церкви, «великим переломом» хребта русского крестьянства, концентрационными лагерями смерти, мертвящим, а потому и нежизнеспособным тоталитаризмом. Но самым страшным преступлением большевизма были даже не ужасы ГУЛАГа: это был режим в точном смысле слова душегубский, силившийся отлучить весь народ от Бога Спасителя и тем обречь вечной погибели. В канун революции святому праведному Иоанну Кронштадтскому (1829–1909) было явлено жуткое видение близящихся судеб России: он видел несметные толпы, сонмы и сонмы русских людей, безглазых и безликих, скатывающихся в адскую бездну с воплем: «Святые отцы, помолитесь за нас! Мы гибнем, потому что нас не учили святой вере».

Ко времени катастрофы 1917 года духовные основы Православной России были уже расшатаны. Но и при этом большевикам никогда не удалось бы соблазнить русский народ на «бессмысленный и беспощадный бунт», если бы кроме пресловутой «свободы» они не пропагандировали еще и некий идеал. Этот идеал был украден большевизмом у христианства и перевернут с ног на голову. Само название «коммунисты», которое присвоила себе эта безбожная партия, было ворованным.

Коммуны – это ведь явление времен первохристианских. Это «общества святых», объединявших свое имущество и «средства производства» для совместного труда, служения друг другу и обществу во славу Божию. Такие коммуны существуют и посейчас: это монастыри, где все общее, где братства или сестричества совместно трудятся и молятся, ради любви к Богу отказавшись не только от имущества, но и от дозволенных мирянам семейных радостей. Но древнехристианские «коммунисты» объединялись добровольно и никого не «экспроприировали», их общины опирались на любовь Христову, а не на классовую ненависть, стремились они не к земным материальным благам, а к вечности Божией. Большевики же, начав с кровавого революционного насилия, намеревались строить «коммунистический земной рай» – без Бога и против Бога.

Осуществленный большевиками передел собственности («экспроприация экспроприаторов» или, в популистском звучании, «грабь награбленное») не только не дал предсказывавшегося марксизмом экономического эффекта, но еще и усугубил вызванную гражданской войной 1918–1922 годов разруху. Небывалую активность проявил «люмпен-пролетариат», то есть уголовщина, занявшаяся разбоями, грабежами и воровством уже без всякой «идеологической базы». Началось нравственное разложение общества, разрушение семьи – той первоосновы, без которой, вопреки каким бы то ни было теориям, любое государство рассыпается в прах. Большевикам грозила участь подобных им по идеологии маздакитов, которые в Древней Персии также учинили «обобществление имуществ и женщин» и в кратчайший срок ввергли эту могучую державу в хаос.

От немедленного краха большевизм уберегло прибавление к материалистической доктрине «идеальных начал». Лозунг социально-экономической справедливости отступил в большевистской пропаганде на второй план, уступая место «счастью грядущих поколений».

Это «счастье» уже не «объективная реальность, данная нам в ощущениях», не то материальное благо, которым можно начать пользоваться тотчас или хотя бы в обозримом будущем. Это хоть и фальсифицированный, но идеал, и в применении к русскому народу-идеалисту он в течение нескольких десятилетий срабатывал. В агитационной риторике стали все чаще появляться религиозные термины: «святыня», «святой», «священный» – эти образы материалистических «святынь» также до поры вдохновляли народ. Вдобавок большевики учредили языческий культ «земных богов-вождей» Ленина и Сталина (некоторые и в наши дни фанатично поклоняются этим кумирам).

В государственную идеологию возвращалась если не духовность, то хотя бы элементарная нравственность. Крайний аморализм первых послереволюционных лет: курс на ликвидацию брака, принцип «свободной любви», приравнивание блуда к стакану холодной воды в жаркий день – базировался на доктрине Энгельса (1820–1895), высказанной в статье «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

Пришедший на смену этой вакханалии «Моральный кодекс строителя коммунизма» по сути представлял собой перечень христианских нравственных добродетелей, был плагиатом библейских заповедей. Жертвенное служение обществу (то есть ближним), патриотизм, супружеская верность, бескорыстие и т. д. – все это требования идеальные, в категорической форме ограничивающие то самое материальное «развитие потребностей», на котором настаивали основоположники марксизма. Но из этого списка добродетелей была исключена главная – вера в Бога.

«Моральный кодекс» не опирался на вечность, а потому был уязвим и смертен.

Идеалом «счастья грядущих поколений» большевикам удалось поднять народ на подвиг восстановления отечества из руин гражданской войны (самими же большевиками развязанной), а затем на подвиг «великих строек» первых пятилеток. Все эти деяния совершил народ материально бедный, в тяжелейших условиях труда.

Великая Отечественная война (1941–1945) была не просто новым подвигом России, но и удержала ее на грани духовной смерти. Был не только остановлен процесс обезбоживания народа; битва с гитлеризмом дала Русской Церкви новое поколение верующих. Вопреки всем атеистическим догмам, эта война сразу же и с полным правом была названа священной.

После Великой Отечественной народ опять поднялся на подвиг восстановления страны из разрухи, вызванной военным лихолетьем. Но этот подвиг оказался последним в том ряду, который мог предложить «идеалистический материализм».

Уже к началу 50-х годов XX века потребительский «земной рай», который сулили большевики, в СССР был, по сути, построен. В стране не стало голодных, разутых, раздетых, бездомных. А это и есть земной коммунизм. Лозунг «материалистического рая» – это ведь «от каждого по способностям, каждому по потребностям». Но у нравственно здорового, не одержимого корыстолюбием и сластолюбием человека потребности не так уж велики. Дальнейшее продвижение по линии «развития потребностей» означало стремление к комфорту и роскоши – цели, чуждой русскому народу-идеалисту.