Текст книги "Слова в дни памяти особо чтимых святых. Книга седьмая: ноябрь, декабрь"

Добрыня почел за благо отступить от берега, разместить дружину на Торговой стороне и подождать в надежде, что смутьяны сами образумятся. В течение ближайших двух дней поставленный в Киеве для Новгорода епископ Иоаким Корсунянин и прибывшие с ним священники ходили по Торговой стороне и проповедовали Евангелие: по их слову новгородцы крестились сотнями.

В то же время по Детинной стороне носились Угоняй с Соловьем, выкликая: «Лучше нам умереть, чем дать богов наших на поругание!» На самом деле смертью идолопоклонникам никто не грозил, но «горланы» возбудили их так, что они сами сделались убийцами. Фанатичная толпа подожгла дом Добрыни, растерзала его жену, двух дочерей и всех домочадцев воеводы.

Когда Добрыня узнал об этом страшном злодеянии, он послал своего соратника Путяту с пятьюстами воинов на усмирение злодеев. Отряд Путяты в ночной темноте тайно переправился на лодках через Волхов, захватил Угоняя и еще нескольких зачинщиков мятежа. Но «свободолюбцев» это не угомонило: огромная вооруженная толпа набросилась на ратников Путяты и устроила с ними «прежестокую сечу». Наутро на помощь Путяте пришел Добрыня с оставшимися при нем дружинниками – и увидел, что его воины изнемогают в сражении с многократно превосходящими их числом повстанцами. Тогда воевода приказал поджечь стоявшие на берегу постройки: пламя, раздуваемое ветром, грозило распространиться дальше, по всей мятежной Детинной стороне. Испугавшись за свои жилища и имущество, мятежники побросали оружие (куда делась их готовность умереть за идолов?) и кинулись тушить пожар, а к Добрыне направили знатнейших бояр с мольбами о прощении и примирении. Добрыня ответил: каменных кумиров своих разбивайте, деревянных – жгите, а потом все идите креститься – и будете помилованы.

Остается лишь изумляться величию души Добрыни: недавно ставший христианином, только что потерявший жену и детей, воевода отказывается от законной мести их убийцам, ревнуя лишь о святой вере. На хныканье идолопоклонников, просивших пощадить их «богов», Добрыня отвечал с угрюмой иронией: «Нечего вам жалеть о тех, кто себя защитить не может; какой пользы вам от них ждать?» Поразмыслив и послушав проповедь епископа, большинство недавних поборников язычества спокойно отправились к Волхову принимать Таинство Крещения. А немногих упорствовавших охваченный скорбью и негодованием Добрыня действительно велел крестить насильно: таких дружинники подхватывали под руки и волокли к реке. Самое поразительное – в том, что впоследствии никто из волей или неволей крестившихся новгородцев не отказался от принятой или навязанной им веры Христовой, не вернулся к былому идолопоклонству. Более в городе не изготавливали новых кумиров, не совершали языческих обрядов. Напротив, Новгород прославился воздвижением великолепных храмов Божиих, особой ревностностью в православном благочестии. Очевидно, поостыв от мятежных страстей, новгородцы вдумались в смысл учения Христовой любви и приняли его всей душою и всем сердцем – как и вся Русская земля.

Но если так быстро развеялось новгородское язычество, чем же на самом деле являлся предшествовавший Крещению Новгорода буйный мятеж? Если пользоваться современной терминологией, это была политическая акция, прикрывавшаяся религиозными (языческими) лозунгами – восстание новгородских сепаратистов против общерусского правительства.

Вскоре же после Крещения Новгорода, в 989 году, местные мастера построили здесь дубовый храм во имя Святой Софии, изяществом и прочностью изумлявший современников: «Церква та имущи верхов 13 и стояла 60 лет». Когда этот храм в 1045 году был уничтожен пожаром, на его месте воздвигли великолепный каменный собор Святой Софии Премудрости Божией – по образцу прославленного Софийского собора в Константинополе, того самого, находясь в котором посланцы святого Владимира «не понимали, на земле они или уже на Небе» и красота которого стала одним из главных доводов в пользу принятия русским народом Православия при знаменитом «выборе вер». Та Детинная сторона Новгорода, где когда-то бушевал языческий мятеж, переменила название и стала именоваться в честь собора – Софийской, и весь Новгород принял имя города Святой Софии. И не было для новгородцев худшего оскорбления и горшей обиды, чем напоминание о позорном пятне их истории в обращаемой к ним жителями других городов ставшей расхожей насмешке: мол, «Добрыня крестил вас огнем, а Путята мечом». Эту древнюю «дразнилку в стиле черного юмора» новейшие наветчики Православной Руси превратили в клевету на весь русский народ.

Увы! «Угоняева смута» сбылась далеко не последним темным пятном в истории Господина Великого Новгорода, гордившегося великолепием своих святынь и забывавшего, что святыни – это не повод к превозношению, а призыв к покаянию и смирению.

III. Кровавая «лествица»

Некоторые исследователи полагают, что призванные для «упорядочения земли» варяго-росские князья Рюрик, Синеус и Трувор на самом деле были не скандинавы, а западные славяне. Эта версия правдоподобна не только из-за славянского звучания имени Синеус. Рюрик с братьями учредили в возглавленном им государстве отнюдь не династический майорат (передача власти от отца к сыну), а «лествичное» право (при котором страной правит целый род), характерное именно для западнославянских стран – Чехии, Моравии, Польши и др. Суть «лествицы»: верховный правитель (великий князь) занимает престол («золотой стол») в столице, а его родственники по старшинству размещаются на меньших «столах» и управляют соответствующими областями (уделами). Когда умирает великий князь, на его место садится не сын, а старший из его братьев (если таковые имеются); остальные, опять-таки по старшинству, перемещаются с прежних «столов» на более значительные. Вся эта неустойчивая конструкция называлась «лествичным восхождением».

На Руси коварство «лествицы» до поры не проявлялось: Рюриковы братья Синеус и Трувор правили своими уделами недолго и умерли бездетными, Олег Вещий был женат на сестре Рюрика, но родство по женской линии в счет не шло, у Рюрика был один сын – Игорь, у того один – Святослав, так что у верховного правителя в их времена имелся только единственный и неоспоримый наследник. Однако у святого Владимира Красное Солнышко сыновей было много, и один из них, недостойный Святополк (9791019), задумал умертвить всех своих братьев, чтобы властвовать единолично. Этот изверг, заклейменный в веках именем Окаянного, в 1015 году убил младших братьев – святых мучеников Бориса и Глеба; но затем князь Ярослав Мудрый (978-1054) разгромил войска Святополка и изгнал братоубийцу с Русской земли. Опорой князя Ярослава в этой борьбе была доблестная новгородская дружина; за помощь он отблагодарил Новгород «Ярославовыми грамотами», дарующими большие, чем любому другому русскому городу (включая Киев), торговые привилегии и налоговые льготы. (Этих привилегий, обеспечивающих рост их богатств, новгородцам впоследствии показалось еще мало.)

По мере возрастания численности Рюрикова рода выявлялось еще одно коварное свойство «лествицы». Если кто-то из старших князей умирал, не успев достичь «золотого стола Киевского», все его сыновья теряли право на какой бы то ни было удел, становились изгоями (изгнанниками). В одной грамоте тех времен говорится: «Изгоев три: попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выкупится, купец одолжает; а вот четвертое изгойство: если князь осиротеет». Поэтому столь ожесточенной становилась борьба за «золотой стол Киевский»: князья рвались к титулу «великих» не только ради собственной власти и чести, но и из страха, что их сыновья будут обездолены старшей родней при дележе уделов. А среди князей-изгоев находились не желавшие смиряться с уготованной им безземельностью; такие вербовали дружины и стремились захватить чужие владения.

Властолюбие – один из самых страшных пороков падшей человеческой натуры, оно сродни гордыне диавола, ополчившегося на Бога Вселюбящего. Этот порок способен помрачить разум и ожесточить сердце. Православный русский народ должен был и желал стать единой любвеобильной семьей во Христе Иисусе; вместо этого князья-властолюбцы разорвали Русскую землю на враждующие между собою уделы. Русь, нарекшуюся Святой, заливали кровью ополчившиеся друг на друга в безумных усобицах русские люди – братья по святой вере, сыны одного народа. Эта кровавая круговерть становилась смертным грехом всей Русской земли, навлекающим на нее гнев Божий.

Многие русские князья были истинно благородными людьми, вдохновлялись христианскими добродетелями: подвизались в молитве и посте, заботились о бедных и больных, строили храмы, одаривали монастыри. Но все эти высокие качества словно затмевались, когда речь заходила о власти и чести. Греховный человеческий рассудок лукав: он ищет самооправдания даже в злейших преступлениях; и то, что по-земному кажется справедливым, зачастую оказывается мерзостью в очах Божиих. Для оправдания братоубийственных войн, своих убийственных прав на тот или иной удел князья высчитывали и пересчитывали ступени и узлы все более запутавшегося «лествичного восхождения», и каждый толковал эти выкладки по-своему. Тех, кто не искал личных выгод, втягивали в междоусобную брань ближайшие родственники. Случалось, что даже святые благоверные князья оказывались в противоположных враждующих станах, вели свои дружины на пролитие братской крови. Святой князь Андрей Боголюбский (1111–1174) отказался от «золотого Киевского стола» и ушел на север, потому что ему омерзели междоусобицы южных князей, но вскоре и между севернорусскими уделами вспыхнула свирепая рознь. Голос святителей Русской Церкви, постоянно взывавших об умиротворении, оставался «гласом вопиющего в пустыне»: князья-властолюбцы не желали слушать своих духовных отцов. Казалось, что русскому князю, желающему сберечь свою душу от соучастия в общем помрачении, остается только один путь – путь благоверного князя Николая Святоши (1080–1143), отрекшегося и от власти, и от всего мирского, ставшего смиренным монахом. (Впрочем, нужно сказать, что междоусобицы в те времена были грехом и бедствием не только Руси. Точно такие же свирепые внутренние войны полыхали и в монархиях Западной Европы, где законом был твердый династический майорат, а не шаткая «лествица»: там властолюбивые феодалы постоянно восставали против своих королей и императоров. Западноевропейские смуты усугублялись и претензиями Римских пап, возомнивших себя всемирными диктаторами и претендовавших на «два меча» абсолютной духовной и светской власти.)

На все более дробившейся Русской земле залитая кровью «лествица» трещала и ломалась. Влияние великого князя на общерусские дела становилось призрачным. Удельные князья учреждали собственные династии, но и это не спасало от жестоких распрей; хуже того, к общей борьбе княжеских группировок добавились споры о размерах и границах владений.

Новгород среди других русских городов был как бы на особицу, но это не значит, что его роль в терзающих Русскую землю раздорах была незаметной. Отдельной династии князей Новгородских возникнуть не могло, поскольку в этом считавшимся вторым по значению на Руси городе правил по обычаю старший сын великого князя, а для него этот удел был лишь ступенью перед восхождением на «золотой Киевский стол». При всем благочестии города Святой Софии в 1071 году бунт новгородцев против князя Глеба Святославича возглавил невесть откуда взявшийся языческий волхв; как сообщает летопись: «Сице бе волхв встал при Глебе в Новгороде, и людие все пошли за волхва, и бысть мятеж между ими». В 1093 году, когда «лествичное право» еще казалось незыблемым и великий князь Святополк Изяславич (1050–1113) вознамерился, как полагалось, направить в Новгород старшего из своих сыновей, к нему в Киев явились новгородские послы с дерзкой речью: «Приславшие нас велели сказать: не хотим тебя и сына твоего; если у него две головы, то посылай его».

При этом новгородцы заявляли о своем особом почитании княжеского достоинства: «Святая София и Великий Новгород дают убежище у себя гонимым князьям и оказывают им честь». Однако на деле это означало, что любой князь-раздорник, любой разжигатель междоусобных войн мог явиться в Новгород, навербовать там дружину и вместе с ней отправиться на дальнейшее кровопролитие. Уже первая на Руси междоусобица, вспыхнувшая после кончины Ярослава Мудрого, выковывалась в Новгороде: там князь-изгой Ростислав собрал «удалых товарищей» и вместе с ними вторгся во владения князей Черниговских.

Своеволия новгородцы не оставляли никогда; борьба боярских и сословных группировок, смуты и крамолы внутри города то тлели подспудно, то прорывались в виде беспорядков и мятежей. Посадников назначали князья, но эти «мэры города» были коренные новгородцы, и местным воротилам подчас удавалось «заигрывать» их в свои интриги. Уже князь Ярослав Мудрый был вынужден казнить им же самим назначенного посадника Константина за участие в заговоре.

Относительное спокойствие установилось при великом князе Владимире Мономахе (1053–1125), умевшем твердой рукой смирять беззакония повсюду на Русской земле. В Новгороде княжил его сын, святой Мстислав Великий (1076–1132) – знаменитый своей доблестью богатырь: его новгородцы почитали, боялись и любили. Но вот по велению отца святой Мстислав уехал к нему в Киев, а на Новгородском княжении оставил своего сына, юного Всеволода, – и новгородцы тотчас начали «ковать крамолы». Сам Владимир Мономах должен был вмешаться: в течение двух лет он сместил одного за другим трех вовлекавшихся в смуты посадников-новгородцев и, наконец, назначил главой буйного города киевлянина Бориса. Вспыхнувшие в Новгороде в 1118 году беспорядки сопровождались такими насилиями и разбоями, что великому князю пришлось приводить всю новгородскую знать к присяге, брать заложников из числа бояр и самому карать виновных; как описано в летописи: «Привел Владимир с Мстиславом всех бояр новгородских в Киев и приводил к Честному Кресту и пустил их домой, а иных у себя оставил, и разгневался на тех, которые грабили – Даньслава и Ноздречю, и на сотского Ставра, и заточил их всех».

В 1125 году скончался Владимир Мономах, через семь лет почил о Господе Мстислав Великий. После их ухода в вечность – не стало и еще долго не являлось на Руси правителей столь мудрых и твердых, чтобы собрать воедино Русскую державу. Это был рубеж, за которым начиналось уже безудержное и беспрестанное кипение междоусобных войн. Вскоре же вспыхнула самая страшная в древнерусской истории вражда между Мономашичами (потомками Владимира Мономаха) и Ольговичами (потомками князя Олега Святославича, прозванного в народе «Гориславичем» – потому что и он сам, и его род принесли много горя Русской земле). Вслед за другими городами – и Новгород ринулся в этот кровавый омут, что называется, очертя голову.

«Под влиянием усобиц в княжеской среде все более и более падало значение и обаяние княжеской власти, и вместе с тем все более и более росло своеволие Новгорода, жители которого начали открыто, а порой и бурно выражать свое недовольство князьями. Это не привело ни к чему доброму ни для князей, ни для самих новгородцев», – констатирует историк А.Д. Нечволодов (1864–1938).

Святой Мстислав Великий сделал новгородцам драгоценный подарок, когда посадил на княжение в Новгороде своего сына, благоверного Всеволода-Гавриила (1103–1138). С юности этот достойный сын великого отца отличался одновременно кротостью и мужеством, блистал христианскими добродетелями. Возмужав, святой Всеволод явил себя доблестным защитником города: разгромил литовские и финские племена, чьи разбойничьи набеги дотоле опустошали Земли Святой Софии, вернул в Новгородские владения город Юрьев и покарал чудь, которая вырезала все русское население этого города. Благоверный князь воздвиг в Новгороде два новых величественных храма – во имя святого Георгия Победоносца и святого Иоанна Предтечи. Но более всего душевная красота святого Всеволода проявилась во время постигшего Новгород ужасного голода, который длился целых два года (1127–1128), когда горожане питались берестой, соломой и мхом, падали замертво на улицах и некому было погребать трупы. Во дни бедствия благоверный Всеволод стал «отцом сирот и вдов, питателем нищих и алчущих», на прокормление бедствующего народа истратил всю свою казну и продал все свое имущество, – так что, когда пришла, наконец, помощь из Киева, Новгородский князь оказался таким же голодающим бедняком, как и несчастные простолюдины.

Казалось, что новгородцы дорожат своим святым правителем, казалось, что они горячо полюбили своего благодетеля, но – увы! – так только казалось. В 1132 году великий князь Ярополк повелел благоверному Всеволоду перейти на Переяславльский стол. Горько было ему покидать город, который он возлюбил всей душою: но, выполняя долг послушания, святой Всеволод пошел в Переяславль, однако туда его не допустил мятежный князь Юрий Долгорукий (1099–1157). Благоверный Всеволод поспешил вернуться в свои любимый Новгород, но и там его ждал мятеж, «встань великая на людех»: оказалось, что новгородцы напрочь позабыли все благодеяния милосердного князя, обидевшись, что он поневоле предпочел Господину Великому Новгороду «какой-то» Переяславль. Святого Всеволода с позором выгнали из города.

Впрочем, вскоре новгородцы вроде бы одумались и стали звать благоверного Всеволода обратно; кроткий князь, не прекословя, к ним возвратился. Однако таковы свойства падшей человеческой природы, что благодарность – добродетель редкая; и мало того, что грешники зачастую платят злом за добро, так они еще после этого на оскорбленного ими благодетеля начинают злобиться еще больше (так вместо покаяния – чувство вины заглушают еще большим грехом). Святой Всеволод никого не винил и сам не вспоминал о пережитом унижении, зато неверные новгородцы затаили неприязнь к нему, и это черное чувство не замедлило прорваться наружу.

В Новгород приехал брат святого Всеволода, воинственный Изяслав, и стал подстрекать новгородцев – ополчиться на Юрия Долгорукого, дабы отмстить ему за нанесенные сыновьям Великого Мстислава обиды. Сам благоверный Всеволод не хотел ни мщения, ни тем паче войны, но в речах Изяслава гремели «правда и справедливость», и решение – воевать с Юрием или нет – было оставлено на усмотрение «гласа народа», то есть Новгородского веча. Однако на вече мнения разделились, а страсти раскалились до того, что перекричавшие, в конце концов, своих оппонентов сторонники войны начали сбрасывать миротворцев с моста в Волхов. Однако не успела новгородская дружина дойти до неприятельских владений, как в ней взяли верх приверженцы мира и заставили всех вернуться назад. Но в Новгороде вече вновь потребовало мщения Долгорукому, и войска, невзирая на успевший наступить суровый мороз, опять выступили в поход.

Конечно, дружина, не имевшая внутреннего единства, раздираемая беспрестанными спорами, была обречена на поражение. В битве на Жданной горе 26 января 1135 года ростовские полки князя Юрия разгромили новгородцев наголову, погибло множество знаменитых богатырей. Святой Всеволод вернулся в Новгород с жалкими остатками дотоле славившейся дружины, а там горожане излили на него гнев и презрение, обвиняя в происшедшем не собственные распри, а одного только благоверного князя, который этой войны не хотел, вел рать на бой лишь из чувства долга, повинуясь воле тех самых новгородцев, которые теперь так яростно обличали побежденного. Именно тогда Новгородское вече вырвало у подавленного скорбью князя грамоту на «права и вольности», в том числе на избрание посадников и тысяцких, причем не только собственных, но и для зависимых городов (так называемых «пригородов» или «пятин») – Пскова, Ладоги, Старой Руссы, Великих Лук, Изборска: «На чем старшие сдумают, на том пригороды и станут». Однако, как вскоре выяснилось, этих прав «свободолюбцам» оказалось мало. Они жаждали еще одного права: призывать к себе князей по собственному выбору и изгонять их прочь по своему произволу. И это губительное для него самого право Новгород не замедлил себе присвоить.

Новгородцы отправили послом в Киев своего посадника Мирослава, поручив ему помирить Мономашичей с Ольговичами: «ибо сильно измаялась Земля Русская». Попытка городского чиновника выступить судьей в споре между княжескими родами была неслыханной дерзостью, и миротворческая миссия Мирослава, разумеется, провалилась. Однако привлечь на свою сторону Новгород было соблазнительно для обоих враждующих кланов: как Мономашичи, так и Ольговичи стали ласкать новгородского посадника, льстили ему, осыпали подарками и обещали золотые горы. Ольговичи сулили больше, и Мирослав рассудил, что Новгороду будет выгоднее поддержать Ольговичей. Об этом своем замысле Мирослав сообщил новгородской «верхушке», и с ним согласились. Ударили в вечевой колокол, собралось «дикое вече», вновь напомнившее святому Всеволоду о поражении на Жданной горе и приговорившее его к низложению. Постановили призвать на Новгородский стол князя Святослава Ольговича, а до его приезда благоверного Всеволода со всей его семьей, словно преступников, заключили под стражу: судьбу их должен был решать новоизбранный Ольгович. Князь Святослав по прибытии проявил благородство, приказав немедленно освободить своего предшественника и проводить его с честью.

В итоге Новгород не только не смягчил «сильную маету земли Русской», но и сам ввязался в усобицу могучих княжеских родов: «Новгород разодрался, как разодралась Русская земля». В городе оставалось немало друзей святого Всеволода; приверженцы новой власти стали хватать их и топить в Волхове. В ответ противоположная сторона замыслила невиданное злодеяние – убийство князя Святослава, но «киллер», стрелявший в него из лука, промахнулся. Сторонники «партии Мономашичей» побежали во Псков и стали подстрекать псковичей к отделению от владений Новгорода. Тем временем Юрий Долгорукий успел помириться со старшими Мономашичами, включился в их общую борьбу и перекрыл ведущие в Новгород, где сидел Ольгович, торговые пути, отчего там резко вздорожали съестные припасы. Новгородцы переполошились и на вече решили умилостивить Долгорукого, пригласив к себе на княжение его сына, а князю Святославу «указали путь», то есть изгнали.

Так и в дальнейшем новгородцы пытались лавировать между княжескими группировками, призывая к себе того князя, который казался им выгоднее, а такого призванного – превратить в простого наемника, игрушку страстей буйного веча. В итоге ни один княжеский род Новгороду уже не доверял, недругов у вольного города становилось все больше, а друзей все меньше. Князья достойные просто не желали откликаться на призывы Новгорода, хоть и привлекавшего своим богатством и силой, но известного буйством и неверностью своих обитателей. Бывало так, что по прихоти веча на Новгородском столе князья сменялись каждый год. А то, что творилось в городе, все больше напоминало дремучий беспредел, анархию дорюриковых времен.

IV. Вольный город

Невзирая на участие в общерусских междоусобицах и на внутренние смуты, Господин Великий Новгород богател все больше и больше. Этот город, от которого водные пути вели на юг и восток, сделался виднейшим центром европейской торговли. Знаменитый Ганзейский торговый союз, в который входило 70 германских городов, а также Рига, Колывань (нынешний Таллин) и Визби (на острове Готланд), учредил в Новгороде не просто рядовую, а главную свою контору, назвав ее «матерью» всех ганзейских представительств. Ганза настолько дорожила сотрудничеством с Новгородом, что особым законом предписала своим предпринимателям возить в этот город только товары «добрые» (качественные) и торговать только «меною» (без долговых обязательств, могущих стать причиной раздоров). Принимались строгие меры к обеспечению «хождения без пакости» новгородских «гостей» по ганзейским городам, то есть к охране их от возможных грабежей и насилий. Если же сам такой «гость» в пределах Ганзы совершал преступление, то судили его не местные власти, а старшины новгородского представительства – «двора».

Свои «дворы» (фактории) Новгород имел в самых значительных городах Ганзы, и, к чести «гостей» из города Святой Софии, на этих «дворах» прежде всего воздвигались православные храмы. А вот созданию в их собственном городе «немецкой божницы» (римо-католического храма) новгородцы очень долго противились. Наконец, ганзейцы подкупили посадника, и этот продажный чиновник посоветовал им добиться своего посредством шантажа. Ганзейцы заявили новгородским купеческим старшинам: «Только нашей божницы святых апостол Петра и Павла не быти у вас в Великом Новгороде, и то вашим церквам у нас по нашим городам не быти же». Испугавшись за сохранность своих зарубежных храмов, новгородцы позволили иноверцам поставить их «божницу».

В XII веке предприимчивые новгородцы успели «оседлать» не только «путь из варяг в греки», но и Великий шелковый путь – главную магистраль азиатской торговли. Многолюдный «русский двор», населенный новгородцами и киевлянами, появился в Гургандже (ныне Ургенч) – столице Хорезма, одного из самых богатых и сильных государств тогдашней Средней Азии. (По свидетельству аль-Бируни, во время нашествия Чингисхана все эти русские купцы с мечами в руках встали в ряды защитников Гурганджа, доблестно сражались и погибли в неравной борьбе вместе со всеми хорезмийцами в 1221 году: хан велел затопить непокорный город водами Аму-Дарьи).

Новгороду было чем торговать и с Западом, и с Востоком. Земли Святой Софии – Новгородские владения – были огромны, включали в себя земли Двинскую, Терскую, Пермскую, Заволочье, Печору, Югру и другие области, простираясь на север до берегов Студеного (Белого) моря и Дальнего Северо-Востока. Эти владения давали Новгороду в изобилии одну из самых дорогостоящих «валют» того времени – пушнину. Новгородцы умели ловить, приручать и обучать ценившихся на вес золота охотничьих птиц – соколов и ястребов. Среди новгородского «людья» были искусные мастера разных ремесел: оружейники, ювелиры, гончары, скорняки, кожевенники. А зодчие и иконописцы трудились для самого города Святой Софии: создание и украшение храмов Божиих, помощь монастырям были делом чести для каждого состоятельного новгородца.

«Иваньское сто», созданное при храме святого Иоанна Предтечи на Опоках купеческое объединение, затмевало богатством, а порой и влиянием знатнейшие боярские роды. К несчастью, богатство не только служило делам благочестия, но нередко становилось средством для произвола или поводом к гордыне. Это «Иваньское сто» добивалось изгнания святого Всеволода-Гавриила, а потом подстрекало «худых мужиков» на грабеж бояр, которые стояли за благоверного князя, «брали имение на тех, кто Всеволоду приятель», – за это святитель Нифонт Новгородский († 1156) угрожал купцам-мятежникам отлучением от Церкви. Чрезмерность богатств развращала, и его обладатели порой забывали о вечном спасении души, подобно безумному богачу из Евангельской притчи, говорили: душа! много добра лежит у тебя и на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись (Лк. 12, 19). Очень характерно бахвальство «богатого гостя Садко» («гостями» назывались именитые купцы, имевшие право на международную торговлю – «гостьбу») в известной новгородской былине:

 
Коли будет чем Садку похвастати,
Так безсчетной золотой казной.
Приносите мне товары в Ново-город
На три дня и в три привода;
 
 
И худые то товары все, и добрые
Выкуплю в три дня и в три уповода,
Не оставлю вам товаров ни на денежку,
Ни на малую полушечку.
 

Пороки, в какие впадал безмерно разбогатевший и возгордившийся Новгород, определяются метким народным выражением: «беситься с жиру». Уже никак не сочетался со званием «города Святой Софии» изуверский обычай новгородцев – посылать свою молодежь в разбойничьи походы по Русской земле. Шайки ушкуйников составлялись отнюдь не из черни, не из отбросов новгородского общества: их возглавляли и в них входили сыновья знатных бояр и именитых купцов. Старшие не только не препятствовали преступным замашкам своих сыновей и внуков, а прямо поощряли их злобную «удаль» – в ушкуйничестве видели некую закалку для будущих ратников и не боящихся дальних странствий «гостей». Ушкуйник, грабивший православных русских людей и обагрявший руки в их крови, по возвращении из похода мог занять почетное положение в новгородской верхушке, нередко и с помощью добытого разбоем богатства.

При воспоминаниях о том древнем «санкционированном бандитизме» напрашивается сравнение с современной «романтикой ножа и топора»: модными «блатными» песнями, книгами и фильмами, представляющими «обаятельных» гангстеров, «киллеров», мафиози. В аналогичном жанре поэтизации насилия и убийства выдержана новгородская былина об «удалом купеческом сыне» Ваське Буслаеве, который еще в юном возрасте

 
Стал с ребятами побалывать,
Шуточки нелегкие пошучивать.
За руку ли дернет – руку выдернет,
За ногу ли хватит – ножку выломит,
В голову ударит – голова с плеч.
 

Затем Васька набрал из тридцати «добрых молодцев» ватагу, перед вступлением в которую в качестве экзамена предлагалось одним духом выпить полтора ведра водки. С этими «молодцами» он устроил общегородское побоище, в ходе которого треснул осиновым колом по голове своего крестного отца, когда тот попытался его усовестить.

После таких «подвигов» Буслаев в качестве представителя «города Святой Софии» отправляется на богомолье в Иерусалим. Однако паломничество «удалой купеческий сын» превращает в кощунство: безобразничает на Иордане и на Голгофе. Такова омерзительная, но явно типичная картинка тогдашнего новгородского «героизма».

Еще одной кромешной традицией Господина Великого Новгорода была вражда двух половин города – Софийской и Торговой сторон. Каждая сторона собирала собственное вече: «торговые» – на «Ярославовом дворище» (месте, где некогда новгородская дружина клялась в верности князю Ярославу Мудрому), «софийские» – на площади перед собором Святой Софии; затем обе толпы, взбудораженные речами «горланов», сходились на Великом мосту и начинали крушить друг друга, – каждый раз такая «забава» стоила множества человеческих жизней. К месту побоища спешил Новгородский архиепископ с крестом в руках, вставал между дерущимися и пытался их остановить; но далеко не всегда буяны слушали своего архипастыря (были даже случаи, когда рукоприкладство «касалось личности владыки»). Бывало и так, что свое вече ударом в набат приходского храма собирал один из «концов» (пяти городских районов), а оттуда толпа шла громить другой чем-то ей не угодивший «конец».