Электронная библиотека » Надежда Сухова » » онлайн чтение - страница 2


  • Текст добавлен: 12 мая 2014, 17:35


Автор книги: Надежда Сухова


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Шрифт:
- 100% +

Желаю счастья

Когда уходит любовь, бывшие любовники расстаются либо врагами (и тогда испытанные друг к другу даже лучшие чувства теряют свою ценность и значение), либо остаются друзьями, помня всё хорошее, что было. С Николь мы остались друзьями.

Но прежде мы прошли с ней все этапы уходящей любви, которые проходят многие любовные пары – эти болезненные состояния отрыва: уже срослись, были единым существом, но вот отрываешься и отрываешь – порой вместе с кровью и мясом. И, трезвея, удивляешься, что же вызывало такую нежность и страсть? За что так боготворил? Начинают выпирать все недостатки, на которые прежде смотрел сквозь пальцы. То, что прежде умиляло, начинает раздражать. Быть может, именно потому, что прежде умиляло. И с облегчением, смешанным с легкой грустью, понимаешь, что выздоравливаешь от тяжелой, но прекрасной болезни. Однако остается еще пуповина, и нужно время, чтобы она перетерлась. Всё равно ревнуешь. Считаешь, что твоя бывшая возлюбленная должна страдать. Быть одной и непременно страдать. Как страдаешь ты. Потому что когда любовь приходит – это счастье, а когда уходит – это трагедия. И как бы ни бравадился, ни хорохорился, всё равно страдаешь – тебя разлюбили! И никакие утешения (ты ведь тоже разлюбил!) не помогают. Твое самолюбие задето. И начинаешь мелко мстить. За то, что любил. И хватит ли благородства – ох! – широты души, чтобы сказать своей бывшей возлюбленной: отпускаю. И действительно, благословляя, отпустить.

Я продолжала жить у Николь: у нее была отдельная квартира, у меня не было ничего. Мы жили как муж и жена около трех лет. «Женой» была я, а это значит, что я больше старалась сохранить семейный очаг. Не получилось.

Когда в квартире атмосфера всеобщего раздражения стала невыносимой, Николь принесла откуда-то щенка таксы. Такса была девочкой (еще мужика в доме не хватало!). Николь назвала ее Нюркой.

– Пусть будет хоть какой-то предмет общей любви, – криво усмехаясь, сказала она.

Так супруги, изведя друг друга, решают обзавестись ребенком: хоть что-то связывает.

Наши с Николь души друг друга уже не принимали, но тела отвыкают медленней: поэтому иногда мы еще спали вместе. Постель мирит. Но в наших отношениях была не просто трещина, которую можно залатать постелью. Мы отходили друг от друга всё дальше и дальше, как расколовшийся надвое айсберг.

Часто слышишь досужее обывательское любопытство об однополой любви: «И как это у вас там всё происходит?» Да так же, как и у вас! Дураки. У любви нет пола. Для нее не имеет значения, какой у человеческой оболочки набор признаков.

По роду занятий Николь ей часто звонят. Обычно за вечер она несколько раз подходит к телефону. Я обратила внимание, что на некоторые звонки она уж слишком ласково отвечает. О, я хорошо помню эти ее игривые интонации, от которых я млела в начале наших отношений. Я давно от нее не слышала таких чувственных тонов голоса. После этих разговоров у нее лучились глаза, а губы едва сдерживали блаженную улыбку. Я насторожилась.

Однажды, когда Николь не было дома, зазвонил телефон. Я взяла трубку: спросили Наташу. Я почему-то сразу догадалась, что звонит именно та девочка, с которой Николь разговаривает особенно ласково. Голос у нее был приятный – мягкий, «женский». И то, что Николь назвали Наташей, означало, что эта девочка не из нашего круга. Я ответила, что ее нет, и спросила, не передать ли ей что-нибудь.

– Пожалуйста, передайте Наташе, пусть позвонит Ане, – попросила незнакомка.

– Хорошо, – сказала я.

Значит – Аня. Интересно, как будет называть ее Николь? Наверное, Аннет. Так вот почему она назвала свою таксу Нюркой.

Я не ошиблась. Когда я передала Николь просьбу Ани, та мгновенно растаяла и засветилась. Я позавидовала ей: у меня-то на горизонте совершенно никого нет.

Появление Ани напомнило мне Николь на первых этапах наших отношений: она вот также вся светилась и была ко мне бесконечно добра. У меня внутри шевельнулся червячок ревности.

С Аней она разговаривала, когда я вышла покурить – нарочно выбрала момент. Я это поняла и еще торчала на кухне, пока она не налюбезничается со своей новой пассией.

Потом она вышла ко мне, продолжая сиять.

– Почему ты не приведешь сюда эту девочку? – спросила я напрямик. – Это я тебе мешаю?

– Да нет… – смутилась Николь.

– Ты ведь знаешь, на ночку-другую я могу уйти.

– Дело не в этом… – всё еще смущаясь, сказала Николь. – Просто у нас пока ничего неизвестно.

Вскоре я через знакомых устроилась в преуспевающую фирму. Работала с утра до вечера, домой возвращалась поздно, около 11–12 ночи. Часто меня шеф даже подбрасывал к дому на своем «мерсе» – ему по пути. Однажды, прежде чем выпустить меня из машины, он стал делать мне прозрачные намеки и даже положил руку на мое колено. Но что он мне? Его предложения звучали как бесполезный, вызывающий дисгармонию звук. Николь остроумно называет всех мужчин – членистоногие. Пусть живут, но не пересекаясь с нами. Я не понимаю, как можно любить мужчину.

Я осторожно, но решительно сняла его руку с колена и сказала прямым текстом, что живу с женщиной. И мило улыбаясь, осведомилась, не отразится ли это на моей карьере? Он досадливо хмыкнул и пробормотал, что-то типа: «Как только красивая женщина, так обязательно лесбиянка». Однако пообещал, что это останется между нами и всё будет в порядке.

Когда я возвращалась, Николь обычно не спала, ожидая меня. Мы вместе ужинали и укладывались каждая на своем диване. Выпотрошенная за день, я проваливалась в сон моментально. О своих амурных делах Николь не рассказывала, я не спрашивала.

В один из вечеров Николь пришла еще позже меня, расстроенная и злая. Я знаю – в такие моменты ее лучше не трогать. Как я ни старалась угодить ей, она всё же умудрилась наорать на меня из-за какого-то пустяка и ушла на кухню, хлопнув дверью. Потом долго стояла, курила, прислонясь к подоконнику и глядя в ночное окно. Даже свою Нюрку ни разу не приласкала. Спать мы легли в гробовой тишине.

Через несколько дней, вернувшись с работы, я застала Николь, читающей какое-то письмо.

– Ты никак письмо получила? – насмешливо спросила я. – Вот уж не думала, что в наше время еще жив эпистолярный жанр.

Николь подняла на меня глаза, и я осеклась на полуслове: такими глазами читают приговор о собственной смерти.

Ночью я чувствовала, что она не спит. Она вставала, выходила курить, снова ложилась и недвижно лежала без сна. Не в моих правилах лезть в чужую душу, а Николь, по всей видимости, раскрывать мне ее не собиралась. Что ж, она имеет право на свою личную жизнь.

Несколько дней Николь ходила подавленная. Обычно мы не курим в комнате, где спим – у нас уговор: только на кухне. Но все ближайшие выходные она пролежала на диване, курила, пуская дым в потолок и отрешенно лаская Нюрку.

Дела в нашей фирме шли неплохо. Я была в состоянии снять себе квартиру, и даже подыскала подходящую. Но когда я совсем уж было собралась переезжать, Николь попросила меня:

– Поживи еще немного, что тебе? – и добавила как-то жалостливо: – Не оставляй меня одну.

Я осталась.

Прошло недели две, а может, больше: когда с головой погружен в работу, время летит незаметно. После того злополучного вечера, когда Николь пришла расстроенная, телефонные разговоры с ее ласковыми интонациями прекратились. Постепенно она приходила в свое обычное состояние, только стала задумчивее, а глаза порой были печальные-печальные.

Как-то вечером в выходной день, чтобы немного утешить Николь, я задумала стряпать пироги. Когда в квартире вкусно пахнет свежей выпечкой, распаренной курагой и печеными яблоками, сразу появляется ощущение дома, доброй бабушки, чего-то уютного, домашнего – ощущение семьи. Мы с Николь прежде частенько устраивали такие «семейные» вечера. И сейчас, хотя семьи как таковой больше нет, мне захотелось сотворить что-то для Николь – в память.

Я как раз была в комнате, когда прозвучал звонок. Николь взяла трубку. И вдруг ее хмуро-сосредоточенное лицо сначала настороженно замерло, а потом стало медленно разглаживаться, как смятое белье под горячим утюгом, и наконец растопилось в счастливую улыбку и сверкающие глаза. Она затаила дыхание, она превратилась в слух, лишь с затаенной радостью выдохнув: «О-о!»

Я поняла, что мне лучше уйти к пирогам. Впрочем, в эту минуту для Николь исчезло всё на свете, в том числе и я со своими пирогами.

Через несколько минут она вошла на кухню вся светящаяся, будто внутри ее зажегся фонарь. По своей привычке руки она сунула в карманы брюк – совершеннейший мальчишка, чем и купила меня в свое время.

– Слушай, – обратилась она ко мне, от смущения ведя себя несколько развязно. – Я тут уезжаю сейчас. Ночевать, наверное, не приду…

Я, улыбаясь, смотрела на нее. Она смутилась еще больше, но спросила задиристо:

– Так как там обстоят дела с твоей квартирой?

– Я всё понимаю, Николь, и на днях перееду, – сказала я, продолжая улыбаться.

Я положила в большой бумажный пакет свежей выпечки и протянула Николь.

– Зачем? – удивилась она.

Для нее все эти пироги и запахи в мгновение ока потеряли весь свой смысл – сразу же, как она взяла трубку.

– Отвезешь своей девочке, – сказала я.

Пусть этот символ семейного очага, все эти запахи дома она передаст ей, своей новой возлюбленной – Подруге. Быть может, у них всё состоится.

Да и проголодаются ведь завтра утром.

Я желаю тебе счастья, Николь. Того, чего так и не получилось у нас.

Отпускаю.


1996 г.

Возвращаются все…

С. К.


Ни с Машей, ни с кем-либо другим из группы, которой мы ходили в горы, я не дружила: я вообще всегда держусь особняком. Как-то вечно сама по себе… И потом: они, в основном – инженеры, техники, мастера, а я – рабочая. Когда мы случайно встречались на территории завода, они – чистенькие, в белых халатах, а я в грязной рабочей спецовке, я комплексовала. Вероятно, комплексовала напрасно, потому что относились ко мне всегда хорошо. Даже, как мне казалось, опекали, как младшую. Хотя я совсем не была младшей, просто я – маленькая. В смысле, ростом. И еще, наверное, во мне есть что-то детское, такое мальчишеское, от пацана. Я сама чувствую это, и по этому поводу комплексую тоже. Когда мы изредка собирались на праздники, уже в городе, меня звали всегда.

Костяк нашей группы – человек восемь-десять – те, кто регулярно из года в год ходит в горы, в основном на заводе и работал. И Маша тоже. Только Сергей работал в каком-то НИИ.

Кончалась зима, становилось тепло, и каждый из нас потихоньку начинал готовиться: чинил рюкзак, проверял веревки, спальный мешок, собирал всё, что нужно для похода. Мне кажется, у нас, туристов, с первыми весенними ветрами начинает брожение в крови. В теплом дуновении воздуха нам чудится запах костра и кирзы ботинок. От звука любительской гитары у нас обостряется слух – как у охотничьих собак при звуке рожка. Наверное, так же охотничьи собаки, томясь всё лето, ждут осени. И вот призывно трубит рожок, приходит их час, ради которого оставляется всё – игры, привязанности, другие собаки…

Для туриста поход – это праздник души. Его ждешь год. Пусть меньше: когда возвращаешься из похода, испытываешь такую усталость, настолько всем полон, что кажется – всё, сыт по горло и туристской романтикой, и красотами гор. Проходит осень, наваливается зима… С середины зимы уже начинаешь томиться. И вот наступает весна – и всё, ты пропал.

Меня многие спрашивают, зачем я хожу в горы, что я в них нашла? Как бы это объяснить…

Когда на привале после ночевки выйдешь из палатки – по утрам это особенно чувствуешь, наверное, из-за особого преломления солнечных лучей, – дух захватывает: небо голубое-голубое – чистая лазурь. Такого я не видела нигде и никогда, только в горах. Оно не просто голубое, оно космически-алмазно-голубое… И на этом фантастического цвета небе – белоснежные вершины гор. Я не знаю слов, чтобы описать это, все слова кажутся банальными, затасканными. Но в том-то и вся загадка, что когда ты созерцаешь эту развернутую объемную панораму горных цепей, всё это кажется таким первозданным и новым, только что народившимся – будто кем-то созданным за ночь, пока ты спал… И так каждое утро. Каждое утро выходишь из палатки, и каждое утро захватывает дух. И никогда не привыкнешь. Наверное, сам Господь Бог создает эдакую красотищу за ночь, а утром сам застывает в изумлении от собственного творения, будто тоже увидел всё это впервые…

Ни фотографии, ни слайды, ни видеофильмы (а мы делали их в большом количестве: хотелось этот потрясающий мир захватить с собой) не могут передать истинный дух гор: в них всё плоско и мертво. А горы объемны и живут своей вечной жизнью, которую пытаешься, пытаешься разгадать, но никак не можешь.

И потом: горы такие величественные в своем космическом покое, как-то так влияют… Просто физически ощущаешь, как с тобой что-то происходит. Периодами наступает некое странное состояние: будто ты одновременно ощущаешь весь мир – весь, абсолютно (нет, не взираешь на него со своей вершины как бог Саваоф, а именно ощущаешь: весь-весь, всем своим существом), и, вместе с тем, себя – в данный момент и в данном месте. Потом я где-то вычитала, что подобное состояние называется вИдением мира. У меня такое было в детстве, а потом потерялось. И вот там, в горах, я снова это стала ощущать.

Явления, люди, человеческие отношения – вдруг начинают видеться совсем по-другому, не так, как в обыденной жизни, а твое прежнее существование в городе кажется таким суетным, мелким… Мне кажется, там, в горах, я знаю, как нужно жить. Всё становится ясным, простым. Прозрачным… Познаешь всю суть вещей и можешь ответить на любой вопрос. Понимаешь, что ты в этом мире не ничтожная, никому не нужная песчинка, а составная часть Вселенной и равноправный ее участник, звено цепи: люди, животные, горы, даже звезды… И все мои чувства, размышления, поиски – всё, что составляет мою жизнь, какой бы она ни была, – есть часть Вселенной. И начинаешь ощущать важность своей жизни тоже, неразрывную связь с остальным миром… В горы я хожу за ощущением своей нужности.

Но возвращаешься в город – и с тобой снова что-то происходит. Будто закрывается клапан, и ты снова погружаешься помимо своей воли в жизненную мельтешню… Остается лишь память, что там, в горах, ты всё видел так, как надо.

Говорят, у писателей, художников, актеров – людей творчества – бывают лишь минуты высочайшего счастья – парения. Но эти минуты стОят каторжного труда многих лет. Горы – это тоже творчество. В горы я хожу за минутами парения.

Хотя, может быть, я плохо объясняю. Если горы вообще можно объяснить.

А может быть, я просто романтик. И этим объясняется всё.


С Машей мы изредка виделись на территории завода, или в заводской столовой. В моменты наших встреч у меня начинало чаще колотиться сердце и моментально взмокали ладони. Здоровались. Она – приветливо улыбаясь, я – напряженно и робея. Я всегда терялась перед ней. Она была красивая; мне казалось, самая красивая на всём заводе. А я – так себе. Она высокая и стройная, а я маленького росточка, щуплая, сутулюсь. У нее красивые каштановые волосы, а я с вечной короткой стрижкой, мужские фланелевые рубашки, мальчишеские ботинки. Она, казалось, везде чувствовала себя свободной и независимой. А я чувствую себя свободной только в одиночестве. Она была открыта и общительна, что никогда не давалось мне. Она была, наконец, по-настоящему взрослым человеком, каким в моем представлении и должен быть взрослый человек: свободным в своих поступках и ответственным за эти поступки. А я ощущала себя пацанкой, еще не выросшей – со своим детским подпольем, со своими подростковыми тайнами, с которыми не готова была расстаться.

Еще Маша умела смотреть людям в глаза. Так просто: смотреть в глаза и по-доброму улыбаться. И когда она вот так смотрела на меня, мне от ее улыбки становилось необычно тепло и уютно. Но вместо того, чтобы ответить ей тем же, я совсем смущалась и, как истинный дикарь, спешила куда-нибудь улизнуть.

Порой – в походах, на наших редких общих собирульках, – ловя на себе мои затаенные взгляды, она смотрела на меня с нескрываемым интересом и начинала о чем-нибудь расспрашивать. Но я от этих бесед становилась совсем уж не в меру серьезной и принимала их как экзамен, испытывая желание, чтобы он поскорее закончился.

Она была природно-щедрой, открытой. А я редко кого пускаю в свой мир. Совсем жить без людей я бы, пожалуй, не смогла, но они мне нужны лишь для того, чтобы их созерцать. Не соприкасаясь. Я не принимаю мира людей. Этого непонятного для меня мира, жаждущего вторгнуться в мой мир своей агрессивностью и разрушить его. Среди людей я чувствую себя чужой.

Кем была я для нее? Зверенышем, таящимся от людей в своем логове, боящимся смотреть им в глаза?


В горы мы ходим уже несколько лет, из года в год. Сначала нас было несколько человек с завода, потом присоединились новые ребята. В одно лето появилась Маша, и с тех пор ходила постоянно. Я не знаю, зачем ходила в горы она – тоже, наверное, искала что-то свое.

И еще был Сергей. Он выглядел старше всех нас, но вряд ли ему было больше тридцати. Горы являлись для него чем-то бОльшим, чем для нас. Они были для него не увлечением, не отдохновением – он ими жил. Он-то нас и собирал.

У него была семья, дети, к которым он был привязан. Машу же он любил как-то по-особенному. Многие знали об их отношениях, но, пожалуй, лишь я одна вполне понимала Сергея и сочувствовала ему. Вряд ли они встречались помимо походов и тех вечеринок, когда мы собирались у кого-нибудь на квартире. И мы, немногие, были свидетелями, как всякий раз, при виде Маши, у Сергея теплели глаза и сразу добрело всегда суровое лицо.

Сергей любил горы и Машу. Я тоже – горы и Машу. А Маша, казалось, любила только горы.

В женщин я влюбляюсь, наверное, потому, что сама слишком мальчишка. Я создаю свой собственный образ той, кого люблю, и живу им. Мне совсем не нужны какие-либо подробности, и я не ищу их: мне вполне хватает того мира, который несет с собой моя любимая, и моих фантазий о ней. Подробности только разрушают образ.

Я люблю любить тайно. Чтобы никто-никто не знал о моей любви, лишь я одна, одна на всей земле владела этой Великой Тайной. В этом я ощущала свое могущество. Я даже не веду дневник. Зачем? Рассказать – это значит предать и потерять. А я не хочу терять, потому что слишком дорожу. Всё в себе. Это мой мир, только мой. И никто не должен его касаться. В этом смысле я собственница и скупой рыцарь: собираю по крупицам, чтобы потом, ночами, в уединении перебирать, упиваясь собственными богатствами, и только этим – жить.


В тот раз мы уже сидели в вагоне по своим местам и нервничали, что нет Маши: до отправления поезда оставались считанные минуты. Разумеется, я дергалась больше всех, потому что поход без Маши терял многое. Даже горы в своем утреннем великолепии померкнут, если рядом не будет ее.

Сергея с нами тоже не было: с самого начала лета он уезжал в горы, жил в лагере и водил в походы группы в качестве инструктора. Но мы были для него «свои»: обычно мы заранее списывались, и нас он ждал, чтобы самому вести в горы.

Маша влетела в вагон за полминуты до отправления. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся от спешки, каштановые волосы растрепаны по выгоревшей ветровке – такой она влетела в тамбур, тут же сбросила на пол огромный рюкзак и возбужденно-радостно крикнула нам, столпившимся у дверей:

– Всё, ребята, я с вами!

Почему ее за день до поездки не свалили воспаление легких, дизентерия, жестокий грипп? Почему ее так вовремя подвез к вокзалу услужливый таксист? Почему по дороге они не попали в аварию, и ее не увезли в больницу с переломом ноги или ключицы? Нет, ничего этого не произошло, и Маша влетела в вагон за полминуты до отправления поезда. Она успела. Куда?!

Обычно на турбазе перед походом в горы устраивают вечер. Конечно, гитара, песни. Потом, после ужина, после песен под гитару, желающие остаются танцевать.

Я не люблю танцевать, не умею, но всегда остаюсь. Я сижу на составленных у стен стульях и наблюдаю. Я люблю наблюдать. Созерцать. Из своего окопчика. И Сергея с Машей, конечно, тоже. На этих вечерах они всегда были вместе, танцевали медленные танцы. Он бережно обнимал ее и шептал что-то на ухо – заросший, бородатый, пропахший костром и ветром. А она, склонившись к его плечу, слушала и слегка улыбалась. Что он ей шептал? Чему она улыбалась? Как я завидовала ему, что он может – имеет право! – с ней танцевать, вот так близко шептать ей что-то на ухо, ощущая губами ее волосы, вдыхать ее аромат. Мне казалось, я даже любила его за то, что он любит Машу почти так же, как я: ничего не нужно, только чтоб была, жила; только бы видеть хотя бы изредка, ходить вместе в горы, любить, созерцать…

А утром был поход в горы.


У меня всегда был страх высоты.

С самого детства я воспитывала себя спартанским мальчишкой. Ломала себя, заставляла делать то, чего не хочется, закаляла волю.

У меня слабый вестибулярный аппарат, меня укачивало даже в автобусах. Качели и карусели были для меня недоступны. Я с завистью смотрела на ребят в парках, взмывающих на качелях чуть не под самые облака, и ощущала себя ущербной.

В одно лето, когда я отдыхала в пионерском лагере, я обнаружила за корпусами, почти у самой ограды, за которой начинался лес, одинокую карусель. В эту часть лагеря мало кто заходил. Я стала пробираться сюда по несколько раз в день и тренироваться. Сначала меня мутило уже от первого круга. Но передохнув и придя в себя, я каждый раз увеличивала количество кругов – до двух, трех, потом до пяти, десяти. Когда я сделала на карусели двенадцать оборотов и меня почти не мутило, я затрепетала от гордости. Под конец смены я уже могла кружиться на карусели вместе с остальными ребятами. А когда нас везли из лагеря по домам на автобусе, меня совсем не укачало. Для меня это была маленькая победа. Правда, скоро, без упражнений, это мое достижение сошло на «нет».

Страх высоты я в себе тоже пыталась преодолеть.

Мы с мамой живем на шестом, последнем этаже старого петербургского дома. Когда я, перевесившись через подоконник, смотрела из окна вниз на заасфальтированный двор-колодец, мне хотелось броситься. Высота манила меня. Я думала, как же на самом деле это легко: перебросить одну ногу, потом вторую… оттолкнуться… Всего несколько движений. Самое страшное – это грань. Грань между горизонталью и вертикалью. Между жизнью и смертью. Переступив эту грань, ты уже теряешь власть над собой, тебя несет. Ты оказываешься избавленным от необходимости управлять своей судьбой, принимать какие-то решения. И потом: ты понимаешь, что самое страшное уже случилось – значит, бояться больше нечего. И становится легче. Страх существует только до этой грани.

Дверь на чердак нашего дома обычно закрыта огромным навесным замком. Но однажды – еще будучи школьницей – я обнаружила, что замок с двери исчез, и сама она немного приоткрыта. Для меня это послужило знаком. Я осторожно потянула на себя обитую жестью массивную дверь – будто откатила сказочный камень-валун, прикрывающий вход в полную неизведанных тайн и сокровищ пещеру – и с замиранием сердца шагнула в черный проем. Я впервые попала на чердак своего дома. Он оказался пыльным и душным. Так же осторожно переступая балки, я пробралась к слуховому окну, а из него выбралась на крышу. Мне тогда казалось, будто я в самом деле попала в некий сказочный мир, и всё, что со мной происходило, казалось нереальным. По крайней мере, я до сих пор помню чувство легкого головокружения, почти механичность своих движений и слабый контроль головы над своими действиями.

В нескольких шагах от слухового окна был тот самый двор-колодец, покрытый асфальтом, в который мне так хотелось броситься. От страха у меня дрожали колени и бешено колотилось сердце. Тот же страх подхлестнул меня.

«Какая же я трусиха и как это позорно! – сказала я себе. – Я должна преодолеть свой страх!»

Сцепив зубы, на дрожащих ватных ногах я дошла до ближайшей трубы и судорожно вцепилась в нее.

Из окна нашей комнаты я когда-то наблюдала, как по крышам бегали мальчишки – тоже, наверное, нашли где-нибудь незапертую чердачную дверь. Меня поразило, с какой легкостью они бегали – будто не по крышам, с которых можно запросто свалиться и разбиться насмерть, а по каким-нибудь небольшим холмикам. Я тогда восхитилась их бесстрашием, мне тоже захотелось так. (Всегда равняла себя по мальчишкам, тайно завидуя им.) И за то, что я сейчас стояла на парализованных ногах, вцепившись в трубу и трясясь от страха, я ужасно себя презирала. Тогда я стала говорить себе: это совсем не крыша шестиэтажного дома, а просто небольшой холм. И нет никакого заасфальтированного двора-колодца, нет никакой высоты. Просто не нужно смотреть вниз. Тогда можно себе вообразить, что это… декорация в студии, например, где снимается фильм. А пол находится всего в каком-нибудь метре от меня, и в любой момент можно на него спрыгнуть. Мне просто нужно пройти по этой декорации. Вообразив себе всё это, я прошла до следующей трубы намного легче. Но всё равно мне еще было не по себе. А мне хотелось, чтобы было совсем-совсем не страшно. Чтобы была та же легкость, какая была у мальчишек. До третьей трубы я прошла еще более уверенно. И это наполнило меня радостью и окрылило: это снова была маленькая победа – как тогда, в лагере, когда я приучила себя кружиться на карусели. Я, наконец, могла перевести дыхание и оглядеться вокруг. Ко мне снова вернулись ощущения реальности происходящего и контроль над собой.

Но смысл преодоления страха высоты для меня заключался не в том, чтобы вообразить, что этой высоты нет, а напротив – смотреть вниз, ощущать высоту – и не бояться. Тогда, чтобы уж окончательно победить себя, я вознамерилась подойти к краю крыши и пройти по нему так, чтобы видеть асфальт двора. И я уже оторвала руки от трубы и сделала первый шаг…

Я не знаю, чем бы закончились эти мои мазохистские упражнения, но меня увидела из окна кухни наша соседка по квартире. Она взбежала на чердак, высунулась из слухового окна и заставила меня слезть. Дома мне была большая взбучка от мамы. Она взяла с меня слово никогда больше не выходить на крышу. Слово я держала, но мне казалось, если бы я могла каждый день преодолевать расстояния от трубы к трубе, то победила бы свой страх, как в случае с каруселью.

Неутоленное желание побегать по крышам сидит во мне до сих пор. Быть может, потому я и хожу в горы.


В тот раз поход считался сложным. Был трудный подъем, и была вершина.

В свой первый поход я думала, что в подъеме главное – это вершина. Покорение вершины. И весь путь наверх меня грела эта цель: добраться! Но когда я, новичок, вскарабкалась на свою первую простенькую вершину, меня постигло страшное разочарование: я не испытала тех высоких чувств, той эйфории, которые предполагала испытать. И потом: пока ты взбираешься, ползешь, ты весь мокрый от тяжести подъема, а там, на вершине – холодно, туманно, облака проносятся сквозь тебя… Я стояла, дрожала от холода и думала: вот я на вершине, вот я ее и достигла – ну и что?! В душе были лишь усталость и пустота. Весь обратный путь – спуск – я была подавлена этим своим разочарованием. Но потом я поняла, что прелесть похода заключается совсем не в покорении вершины, а в самом походе. Важен сам путь.

Иногда с собой в поход ребята берут гитару. Хотя, собирая свои рюкзаки, мы учитываем каждый грамм веса: даже содержимое супов-концентратов из бумажных пакетиков пересыпается в один общий целлофановый пакет, чтобы выбросить бумажные. По той же причине – чтобы не тащить наверх лишнее – мы прячем в камнях съестные припасы, чтобы забрать их на обратном пути. Правда, иногда их находят и съедают суслики. Но гитара – это святое. Это отдых, общение. Я именно здесь впервые открыла для себя Визбора, Городницкого, Высоцкого.

 
«Здравствуй, здравствуй, я вернулся,
я к разлуке прикоснулся…»
«Атланты держат небо
на каменных плечах…»
«Возвращаются все,
кроме тех, кто нужней…»
 

Вот за эти песни у костра, за тесный круг ребят – за ту атмосферу единения, которую всё это несет с собой, и готов отдать год суетной жизни в городе, чтобы потом приехать сюда, выйти в горы…

Даже со своими ровесниками у меня как-то не слишком получаются отношения. Может быть, я просто не умею их строить. В горы я хожу учиться дружить. И любить. В горы я хожу взрослеть.


Страшное случилось на спуске. Спуск всегда тяжелее, чем подъем: сказывается усталость, да и немного расслабляешься. Тот участок был несложным. На несложных участках чаще всего и случаются срывы: притупляется бдительность. Когда знаешь, что какой-то отрезок пути опасен, становишься внимателен к любой мелочи, просчитываешь каждый сантиметр.

Мы шли цепочкой. Дорога была узкой, вилась серпантином, а на том месте, где всё произошло, был еще небольшой изгиб в сторону ущелья. Сначала нужно было спуститься с крутого оледенелого уступа метра в два высотой. В нем были прорублены ступени и, как положено, вдоль спуска протянута страховочная веревка. Дальше шла небольшая площадка, и уже за площадкой – обрыв. С площадки тропинка резко сворачивала в сторону, там был еще небольшой спуск, а потом начинался серпантин.

Спустившись со ступеней и очутившись на площадке, я ощутила зов пропасти, но он был настолько мимолетен, что я не успела ухватить и опознать его. (А может быть, это было предчувствие, которое всегда бывает мгновенно и едва уловимо, как дуновение ветерка?)

Маша и Сергей шли замыкающими. В походах они обычно шли рядом: Сергей, оберегая Машу, чтобы в случае чего броситься на помощь.

Я как раз находилась на повороте за скалу, и уступ с площадкой, где я прошла несколько минут назад, находились в нескольких метрах от меня – выше, через узкое ущелье. И вот, когда я уже огибала резкий выступ скалы, за которой было совсем безопасно, и зайдя за которую, я бы ничего не увидела, какая-то сила заставила меня обернуться. То, что я увидела, повергло меня в то странное состояние нереальности происходящего, которое я испытала, входя в сказочную чердачную пещеру.

Сначала я увидела человеческое тело у самого края пропасти, где обрывалась площадка, – и вспышка испуга за считанные доли секунд: Маша! И будто часть меня – живая часть – откололась и ухнула вниз. Странное оцепенение повисло в воздухе. Ребята остановились и застыли на месте. Еще не совсем осознав, что же произошло, я снова посмотрела наверх и увидела, как падает Сергей. Он летел, раскинув руки, будто приготовленные для объятий. Будто еще надеясь догнать, остановить, спасти.

И тогда со мной что-то случилось. Я сделала то, что никогда не смогла бы сделать прежде: я подошла к самому краю пропасти и посмотрела вниз.


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 | Следующая
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации