Текст книги "Гамсун. Мистерия жизни"

От всего сердца он желал своей стране лучшего: участвовать в установлении этого порядка»[172]172
  Пер. с норв. Т. Чесноковой.


[Закрыть].

* * *

1 сентября 1939 года началась большая война.

«Гамсун неуклонно вел свою политическую шхуну прежним курсом, рулевой не менял направления, не замечая терпящих бедствие, не замечая обломков, – пишет норвежский исследователь, автор последней (новейшей) биографии Гамсуна Ингар Слеттен Коллоэн. – А ведь все больше поклонников Германии меняли свои позиции. Одним из таких был богатый землевладелец, в прошлом министр и депутат стортинга от Крестьянской партии, Юхан Э. Мельбюэ. В декабре он связался с Гамсуном и предложил ему подписать критическое обращение к Нордическому обществу по поводу развития событий в Германии. Гамсун незамедлительно ответил: „Недовольство следует адресовать вовсе не Германии. Как только Германия получит передышку на Западном фронте, она обернется в другую сторону и вышвырнет русских с Балтики и с Севера. Германия ждет. Подождем и мы. Не будем сейчас бить Германию по больному месту“.

Глядя на большую карту мира, прикрепленную к стене в Нёрхолме, Гамсун с удовлетворением следил за победоносным продвижением Германии на всех фронтах. 30 марта 1940 года он выразил от имени норвежского народа такую надежду: «Восточный медведь и западный бульдог подстерегают нас – мы меж двух огней. Поэтому многие из нас, рядовых норвежцев, надеются, что Германия защитит нас – увы, не сейчас, как мы понимаем, но когда придет время».

Всего через неделю его молитва была услышана: гитлеровские войска напали на Норвегию»[173]173
  Пер. с норв. Н. Федоровой.


[Закрыть].

Германии требовалась Норвегия в качестве плацдарма для удара по Великобритании: германский флот, только «владея» норвежскими территориальными водами, мог эффективно действовать против английских ВМС. Кроме того, гитлеровцы боялись возможного альянса Норвегии с Англией и Францией.

Вторгшись в Норвегию, немецкие войска сразу же достигли крупных успехов. Малыми силами (около 10 тысяч человек в первом эшелоне) они захватили все крупнейшие центры страны.

9 апреля 1940 года, в день оккупации Норвегии, Квислинг учредил свое правительство, на смену которому 15 апреля пришел Административный совет, составленный из крупных бизнесменов и буржуазных чиновников.

«Официальное» же правительство Норвегии во главе с королем Хоконом VII эмигрировало в Лондон и летом 1940-го окончательно порвало с норвежскими коллаборационистами, пытавшимися «законным» путем низложить короля и заключить мирный договор с Германией.

Переговоры германских властей с буржуазными лидерами оккупированной Норвегии о создании нового правительства велись на протяжении всего лета 1940 года. Переговоры ни к чему не привели, и власть осталась в руках рейхскомиссара Тербовена[174]174
  Йозеф Тербовен (1898 – 1945) – немецкий политик, нацист, глава оккупационных германских властей в Норвегии, окончил жизнь самоубийством.


[Закрыть], назначенного еще 24 апреля, то есть в руках самих оккупантов. Квислингу же разрешили создать «норвежское» правительство и стать премьер-министром только в 1942 году, и то исключительно с целью истребления евреев[175]175
  Через шесть недель после утверждения в должности премьер-министра Квислинг вернул изменения 1851 года в конституцию (параграф 2). По этому новому «закону» евреи не имели права находиться в Норвегии. Кроме того, был принят ряд законов, которые разрешали арест и высылку евреев из страны, а имущество их переходило в собственность государства. В результате 42 процента норвежских евреев (762 человека) до конца ноября были арестованы и высланы в нацистскую Германию. В живых остались 23 человека.


[Закрыть].

14 апреля Гамсун заявил, что Норвегия должна прекратить сопротивление германским войскам, поскольку они пришли спасти его страну от Англии. «Германия взяла на себя нашу защиту. Мы нейтральны».

По сути дела, за время войны Гамсун не сказал ничего нового, чего бы не было им сказано ранее. Он вновь вспоминает, что в самые трудные времена Англия всегда прибегала к голодной блокаде Норвегии, не думая о людях. Вновь поносит англичан и их неумное стремление к мировому господству.

Он призывал короля Хокона отречься от престола или принять сторону немцев, а норвежский народ – не признавать находящееся в эмиграции правительство и немедленно сложить оружие.

Он вновь пел осанну великой Германии, «объединившей европейские государства под водительством германского национал-социализма. Той части нашего народа, что до сих пор настроена проанглийски, придется изменить свои старые, унаследованные взгляды. Этого не избежать, ибо речь идет о будущем Норвегии... мы понимаем, в чем наше спасение, и впредь не желаем, чтобы хищные британцы эксплуатировали нас и использовали. Мы сменили курс, мы на пути в новое время, в новый мир»[176]176
  Пер. с норв. Н. Федоровой.


[Закрыть].

* * *

Возникает вопрос: почему Гамсун, который никогда в жизни не был дураком или идиотом, не замечал очевидных вещей?

И тут надо вспомнить о весьма преклонном возрасте писателя (в 1941 году ему исполнилось 82 года) и абсолютной глухоте. Он мог общаться только с родными и близкими и читать газеты – те, которые издавали официальные власти, то есть Гамсун получал очень ограниченную информацию о происходящем в стране.

Кроме того, нельзя забывать, что никогда в жизни, взрывной и прямолинейный, писатель не унижался до лжи. И если он заявлял на суде, которого мог избежать, но на котором настоял сам, что ничего не знал об ужасах, творившихся в стране, то у нас нет оснований ему не верить.

Разговаривать он мог только с Марией, поскольку именно она оставалась рядом с ним в годы войны.

Так случилось, что трое детей Кнута и Марии сочетались браком зимой 1939 года. Туре нашел жену в Осло, Сесилия – мужа в Копенгагене, Эллинор – в Берлине. Счастливые родители присутствовали на свадьбах своих детей, а после свадьбы Эллинор Мария Гамсун вступила на сцену активных политических действий.

Биографами Гамсуна высказывались предположения, что подавленное мужем чувство собственной значимости, а также приверженность идеям нацизма, в котором жене и матери чистокровного арийца отводилось, как известно, далеко не последнее место, сыграли с Марией плохую шутку. Она стала разъезжать по городам Германии и выступать перед немецкими войсками с чтением собственных книг и произведений Гамсуна, а также с заявлениями в поддержку нацистских идей от имени мужа.

Выше уже говорилось, что есть серьезные основания предполагать наличие редактуры и вставок в статьях и воззваниях Гамсуна. Кроме того, мы помним, что подписывать документы и письма Кнут поручил Марии еще задолго до войны...

Шведский писатель и критик Пер Улов Энквист написал о Гамсуне книгу, в которой, в частности, есть такие предположения о произошедшей с ним и Марией трагедии.

Причина конфликта между Марией и Гамсуном «была в том, что Гамсун лишил жизнь Марии смысла.

Такого рода конфликты, как правило, приводят к окончательному разрыву, к ненависти и молчанию. Однако Кнут и Мария продолжают жить вместе... Это сожительство в ненависти приведет обоих к политической и человеческой катастрофе.

Внешние обстоятельства этой пляски смерти[177]177
  Пляской смерти в своей одноименной дилогии (1900) А. Стриндберг называет уподобленную аду семейную жизнь супругов.


[Закрыть] необычны. В то время как Кнут Гамсун изолирован своей глухотой, Мария, запертая мужем в клетку семейной ячейки, но продолжающая жить театральными мечтами своей юности, вдруг получает возможность сыграть большую роль на сцене мировой политики. Она становится ушами мужа и таким образом влияет на его голос. Никто из посторонних понятия не имеет о том, что в доме исполняют пляску смерти.

...В памяти большинства сегодняшних норвежцев Гамсун выступает в роли предателя. Но в сыгранной им роли было множество граней – он был патриот, национальный певец, предатель родины, агитатор, посредник, общавшийся со многими ведущими политиками мира; сам же он приписывал себе иную роль – он считал, что спасает свою страну.

Страну, землю, которую он любил. Но был ли он при этом националистом? Что он, собственно говоря, думал о Норвегии?

Все эти вопросы усложняют пляску смерти. И все же это любовная драма.

Впоследствии Гамсун, без сомнения, полагал, что если он и избрал ложный путь, то из добрых побуждений. И толкнули его на этот путь некоторые из тех его свойств и убеждений, которые когда-то одобрялись, высоко ценились и способствовали созданию произведений, одно из которых принесло ему Нобелевскую премию. Все, что он всегда считал правильным и справедливым, в новой политической ситуации привело его к катастрофическим ошибкам.

...Идеологические катастрофы, переплетенные с супружеской пляской смерти, очень мучительны. А тут еще пляска смерти в предсмертном зале ожидания приобретает далеко идущие политические последствия»[178]178
  Пер. со швед. Ю. Яхниной.


[Закрыть].

* * *

Но, безусловно, не одна только Мария виновата в происшедшем. На Гамсуна можно было только частично повлиять, можно было дезинформировать его, но никто не был в состоянии заставить его писать или говорить, например, по радио, то, что он не хотел сам.

В августе 1940 года он посылает статью Харальду Григу с просьбой ее опубликовать. Григ, будучи противником нацизма, отказывает старому другу. По всей вероятности, речь шла о статье, в которой Гамсун вновь выступал с критикой Англии и призывал поддержать Квислинга.

Еще раньше, в июне 1940 года Гамсун встретился с Харальдом Григом в последний раз. Сигурд Эвенсму так рассказывает об этой встрече: «Григ принял Гамсуна в своем кабинете и чувствовал себя довольно скованно, но говорил с ним как ни в чем не бывало, как будто ничего не произошло».

Через полгода Грига арестовали, и он провел 14 месяцев в заключении в Грини. Его освободили только после вмешательства семьи Гамсунов и, по некоторым данным, только благодаря просьбе Марии Гамсун, которая побывала в сентябре 1942 года вместе с сыном Туре на приеме у Тербовена.

В январе 1941 года Туре Гамсун, который занял пост директора издательства «Гюльдендаль» после Грига, вместе с отцом были на приеме у Тербовена в Скаугуме и просили за другого узника – писателя Роберта Фангена. Тербовен с Гамсуном друг другу не понравились, и, хотя рейхскомиссар пообещал заключенного выпустить, произошло это только через полгода.

Зато от встречи Гамсуна с Тербовеном остались фотографии, сделанные против воли писателя (на снимках видно, как он прячет лицо от камер), который терпеть не мог фотографов и журналистов. Эти снимки появились в «Афтенпостен», контролируемой немцами, на следующий день и были использованы в целях пропаганды нацизма. В статье говорилось, что Тербовен пригласил великого писателя слетать с ним в Германию на его (рейхскомиссара) личном самолете. На самом деле пригласил Гамсуна в Германию Геббельс, давний поклонник его творчества, но, когда выяснилось, что писатель сам должен заплатить за перелет, Гамсун от поездки отказался.

Его действительно очень любили в Германии. Немецкие офицеры и солдаты просто толпами приходили в Нёрхольм, чтобы получить автограф любимого писателя.

«...Когда ворота усадьбы были открыты сутки напролет, ничем другим больше уже невозможно было заниматься, – вспоминала Мария Гамсун. – Ибо на немецких солдат, оказывавшихся поблизости, Нёрхольм действовал прямо как магнит. Они приходили сюда со своими потрепанными книгами Гамсуна и непременно просили автограф. Молодые парни вынимали "Викторию” из нагрудного кармана, возле сердца, у них была просьба, жизненно важная...

Он редко спускался вниз из детской, и мне надо было, как правило, подниматься к нему и брать автограф.

Не только немцы шли к воротам с просьбами и пожеланиями...

Кнут стал теперь своего рода кудесником. Когда люди оказывались один на один с немцами, стоило лишь обратиться к нему.

Кнуту можно было только дунуть на бумагу, где я написала по-немецки, чтобы дело тут же уладилось.

Но долго он так держаться не мог.

В 1941 году у Кнута начался период тяжелой депрессии. Он больше не желал видеть ворота открытыми, людей, приходящих в усадьбу, доступную для всех, а самого себя – в качестве какого-то мальчика на побегушках. Он хотел сбежать в лес, быть вне дома, освободиться от всего»[179]179
  Пер. с норв. Т. Чесноковой.


[Закрыть].

Гамсуну визиты немцев не доставляли удовольствия, и он жаловался Сигрид Стрей, что «это Мария волочит их к нам в усадьбу». Кроме того, никто никогда не видел, чтобы книги для солдат и офицеров действительно подписывал сам писатель, – он никогда не спускался к ним на первый этаж.

Дома, в Нёрхольме, Гамсун чувствовал себя старым и ненужным. Он с трудом выносил присутствие жены и думал, что ей нужны только его деньги, а потому отдал ей в 1941 году право владеть всем в усадьбе. Он распорядился своим наследством, отдав Марии 1/3 от своих гонораров, что было громадными деньгами в то время: книги Гамсуна выходили очень большими тиражами в Германии (например, в 1936 году «Виктория» была продана тиражом в 95 тысяч экземпляров!).

Но вскоре, как вспоминает Сигрид Стрей, он почувствовал себя совсем заброшенным и ненужным, к нему совершенно перестали обращаться за советами или просто с вопросами на какие бы то ни было темы, в том числе и личные, и потому в 1943 году Гамсун вернул себе право быть хозяином Нёрхольма.

«Теперь он захотел не только вернуть себе власть, которую передал мне, но и вторгаться в те области, от которых раньше сам просил его избавить, – с явной обидой писала Мария. – Он считал, что его должны позвать, даже если в дверь стучал просто продавец, агент по продаже швейных машинок, человек с вениками, если раздавался междугородный звонок или приносили телеграмму. Было уже недостаточно, чтобы я приносила ему письменное сообщение, как все эти годы: он самолично должен был принять его.

– Но ты ведь не слышишь!

– Нет, я должен быть там!

Домой приехал Арильд, чтобы помочь с хозяйством, когда стало так трудно нанять людей. Первое, что он сделал, так это купил новое топорище, не спросясь у отца. Тут же ударила молния и загремел гром».

Кнут и Мария были во многом похожи – в том числе в силе характеров, в одержимости идеями и в желании причинить друг другу боль.

Они оба поддерживали Германию и режим, существовавший в ней, но Гамсун никогда не принимал участия в политике, он, даже считая себя членом нацистской партии, не счел нужным вступать в нее, он всегда держался в стороне от большинства. А вот Мария была человеком дела. Она стала членом партии, куда затем вступили и Туре с Арильдом, она не только ездила с чтением лекций, но и принимала активное участие в работе местной партийной ячейки в Эйде.

В период с 1939 по 1943 год фру Гамсун регулярно разъезжала с патриотическими выступлениями от своего имени и от имени своего мужа по Германии, Дании и Австрии, а по возвращении в Норвегию давала не менее пропагандистские интервью. Даже в книге своих воспоминаний Мария пишет с явным удовольствием о том времени и о своей новой роли «примы», заменившей на политической сцене старого мужа.

Гамсуну Мария старалась сообщать лишь то, что считала нужным, о многом, в частности, о некоторых своих поездках, предпочитала умалчивать, поэтому он многого просто не знал, хотя, когда после войны его судили, большинство норвежцев не могли в это поверить.

Сигрид Стрей писала в своих воспоминаниях: «Он чувствовал себя изолированным, он не мог следить за происходящими событиями, он не мог слушать радио, и он не получал ответа от своих, когда о чем-то их спрашивал. Однажды я случайно услышала их разговор с Марией на пароходе, на котором мы плыли в Осло. Он что-то спросил, а она ответила, что дела немцев в Африке плохи. „Но ведь там Роммель“, – возразил Гамсун. К тому времени Роммеля в Северной Африке уже давно не было. И никто об этом ему не сказал».

6 апреля 1942 года у писателя случился первый инсульт. Он упал дома, на кухне. Утром, когда он как раз взял кофейник с конфорки и собирался налить себе кофе, – так, как он любил, служанка услышала из кухни грохот падения на пол. Его положили в больницу в Гримстаде, и вскоре он поправился. С ним случился тогда легкий инсульт. Но все-таки последствия от него остались: стали очень дрожать руки и некоторое время была затруднена речь. А вскоре последовало воспаление легких. Но сильный организм справился с болезнями, и Гамсун вскоре вновь был в рабочей форме.

В это время в Норвегии как раз начались смертные казни, и к Гамсуну, как к кумиру нации, настоящему патриарху и последней надежде, стали обращаться обезумевшие от горя родители.

«В основном расстреливали молодых, по одиночке или группами, и всякий раз он был не в состоянии вынести этого, – вспоминала Мария Гамсун. – Кнут ничего не знал об организованности всего этого, о процессе во всей его глубине и широте, он видел лишь его страшные последствия. Поэтому он строго и предостерегающе писал свои обращения к молодежи, считая это полезным.

Он не понимал, что существовало организованное движение Сопротивления, и воспринимал это как проявление враждебности к немцам, к которому он привык уже за много лет.

...Он уже не был кудесником, когда речь шла о жизни и смерти. Он был встречен крайне неприязненно рейхскомиссаром, как он сам говорил. Он лично ездил к нему два раза, потом дважды посылал меня вместо себя. Он так и не нашел понимания, его прошения не были удовлетворены, лишь иногда ему удавалось выторговать уменьшение числа осужденных.

Постепенно Кнут со своими телеграммами становился нежелательным лицом, которое к тому же просит послать прошения прямо в Берлин, минуя рейхскомиссара. В конце концов он получил отказ, и Гитлер прислал извещение о том, что все, касающееся Норвегии, находится в ведении Тербовена».

Гамсун действительно часто ходатайствовал перед немецкими властями в годы войны о помиловании людей. Он просил за своих друзей, Харальда Грига и Сигрид Стрей, за Макса Тау и профессора Фрэнсиса Булля, за совершенно не знакомых ему норвежцев. Но очень редко когда ему удавалось добиться цели.

По сути дела, только один раз он смог спасти жизнь всем тем, о ком просил. Случилось это в 1943 году и стало результатом статьи «И вот опять!..», опубликованной во «Фритт фолк» 13 февраля:

«Снова и снова меня просят о помощи, просят добиться пощады для осужденных на смерть.

Пишут родители и близкие родственники, а осужденные, которым грозит смерть, все без исключения люди молодые.

Что они сделали? Мы все это знаем: они вели борьбу, работали на Англию. И вот сегодня опять: 13 молодых людей сидят в лагере неподалеку от Осло и ждут смерти. Они работали на Англию.

Молодые люди настроены проанглийски – это их дело! Они верят в победу Англии, желают этой победы и стараются ей способствовать – это тоже их дело! Но вдумайтесь: 13 человек, 13 пособников Англии! Да будь их даже 13 сотен – зачем помогать Англии, которая все равно победит? Есть ли разум и логика в подобном ходе мысли? За плечами у них три года кровавого опыта, что ведет их прямо к суду и смерти. Лучше бы сидели себе тихонько и ждали, пока Англия победит.

... Сорвиголовы старшего возраста не иначе как по-юношески слегка этим бравируют? Печально, однако, увы, вполне возможно. Им хочется произвести на товарищей впечатление, показать себя. Но все это слишком плохо кончается.

Чего они, собственно, рассчитывали добиться своей удалью? Возможно, ими двигала туманная идея большей свободы – откуда нам знать? Ну, скажем, некое представление о том, что работа для Англии в целом идет во благо. И вот темной ночью их вызывают получить партию оружия. Великая минута – теперь они кой-чего добьются. Начнут стрелять по оккупантам!

Но 13 человек – или пусть даже 13 сотен! – есть ли у них хоть крошечный шанс чего-то добиться своим оружием? Во всех без исключения случаях конец один, что прежде, что теперь, – немцы их прихлопнут. Они понятия не имеют, сколько солдат, охранников и полицейских охотятся за ними, не знают, сколько глаз держат их под наблюдением, не знают, что за ними, быть может, следят уже не одну неделю, не один месяц, что каждый их шаг под надзором, что для них расставлены ловушки, – они работают вслепую, не ведают ни о чем, пока однажды не грянет беда. Вот тогда они обо всем и узнают!

Я обращаюсь к людям, настроенным проанглийски. Может статься, они сохранили еще достаточно здравого смысла, чтобы одуматься. Хотят помогать Англии – ладно, их дело! Но разве же самоистребление помогает Англии? Они верят, что Англия победит, – да пожалуйста! Но зачем же прежде времени подвергать себя отчаянному риску? Ведь на поверку он бесполезен, на поверку оборачивается смертью. Но если Англия победит, они получат в дар все блага, о которых мечтали. Надо лишь подождать... А не рисковать жизнью...

Тяжко получать письма от родителей и близких родственников несчастных осужденных, которые должны умереть. Здесь понапрасну гибнут молодежь и надежды молодости, это очень печально, ведь каждый может поставить на их место себя и своих близких. И эти письма – опять-таки простертые в мольбе руки и призывы о помощи»[180]180
  Пер. с норв. Н. Федоровой.


[Закрыть].

Статья написана очень жестко и с большим сарказмом, до сих пор норвежцы считают ее позорной для Гамсуна. Но тем не менее, по свидетельству адвоката осужденных тринадцати юношей И. С. Мельбюе, именно благодаря ей осужденные были помилованы.

* * *

Годы войны были тяжелыми для Гамсуна. Он видел, что его страна страдает, – страдал и он сам, в том числе и по личным причинам.

Брак его дочери Эллинор распался практически сразу после свадьбы. Немалую роль тут сыграло ее пристрастие к алкоголю. Муж Эллинор отправил ее в лечебницу и оформил развод. Мария Гамсун, бывая в Германии, постоянно пыталась помочь дочери, помещая ее в клиники то в Мюнхене, то в Баден-Бадене. Наконец на семейном совете решено было забрать Эллинор домой в Нёрхольм. Для этого в мае 1943 года Кнут и Мария летят в Берлин. Одновременно они планируют встретиться с Геббельсом, который приглашал к себе Гамсуна, как мы помним, еще в 1941 году.

У нас остались воспоминания Геббельса (его дневниковая запись) о том визите:

«Я был потрясен встречей. Когда Гамсун увидел меня, у него на глазах выступили слезы, и он отвернулся, чтобы скрыть свои чувства. Передо мной сидел 84-летний аристократ с удивительным лицом. Мудрость была начертана на его высоком челе. Но говорить с ним было чрезвычайно трудно, потому что он так глух, что не слышит ни единого слова, и его супруга должна была переводить всё, что я говорил по-немецки, на норвежский... В моих глазах Гамсун – олицетворение настоящего писателя, и мы должны быть счастливы, что живем в одно с ним время. Все, что он говорит, исполнено значения. Он произносит всего лишь несколько слов, но в них заключена мудрость возраста и жизнь в борьбе. С самого детства он не любил Англию... Он жил долгое время в Штатах и описывает американцев как абсолютно бескультурную нацию».

После этой знаменательной встречи Геббельс отдал приказ напечатать собрание сочинений Гамсуна тиражом в 100 тысяч экземпляров.

Писатель тоже остался очень доволен встречей. Он описывал Геббельса как интеллигентного и тонко чувствующего человека. И в этом нет ничего удивительного: и Геббельс, и его жена Магда, тоже присутствовавшая на встрече, были истинными ценителями творчества Гамсуна и хорошо разбирались в его книгах. По возвращении домой писатель решает отблагодарить Геббельса за оказанный прием – и отсылает ему свою нобелевскую медаль, а в письме указывает, что «Нобель учредил свою премию для награждения „идеалистических“ произведений, а я не знаю никого, кто был бы более идеалистичен в своих речах и статьях о будущем Европы и человечества, чем Вы».

Практически сразу же по возвращении домой в Норвегию Гамсун вновь получает приглашение из Германии – в качестве почетного гостя на Конгресс прессы в Вене.

Мария Гамсун вспоминала, что «ему потребовался человек с сильным голосом и четким почерком, чтобы сопровождать его в Вену.

В письме к Сесилии он небрежно, шутливо, словно мимоходом, упоминает об этой поездке на большой журналистский конгресс, в котором он собирался принять участие и который поглощал все его мысли несколько недель.

Его словно озарило, что его поездка туда может дать возможность удалить из Норвегии Тербовена. Он был всецело поглощен этой идеей, хотя любой политик мог бы сказать ему, что это просто писательские фантазии и ничего более. Неделями он просиживал за пасьянсом, погруженный в свои размышления, бормоча и запоминая что-то, и иногда я слышала его голос за стенкой, как тогда, когда он сочинял Августа в соседней комнате. И даже если он не раскрыл ни одной живой душе истинные цели поездки, все равно его тайна не осталась таковой для того, кто живет с ним под одной крышей. Каждый день он воображал, как стоит лицом к лицу с Гитлером, говорил одни и те же слова, самые правильные слова, какие он только мог подыскать. На это Гитлер отвечал ему, вероятно, так или этак, но он, Кнут Гамсун, говорил следующее...

День за днем сидел он за столом и писал, вычеркивал, переделывал, рвал. Он беспокойно вскакивал и ходил по комнате, крадучись, нервно, как он обычно кружил вокруг своей рукописи. В такие моменты он боялся за свой письменный стол, словно птица за птенцов в гнезде. И преграждал путь каждому, кто хотел войти в комнату.

Я сказала ему, что считаю поездку делом безумным. "Почему?” – спросил он, подозрительно глядя на меня. "Ну, ты о себе не заботишься... Ты можешь простудиться...”

Вот его письмо к Сесилии:

"Дорогая Сесилия, благодарю тебя за два письма, которые очень порадовали меня, за серебряную табакерку с четырьмя надписями 'Папа' и за ее содержимое – разные сорта табака, словно не из этого мира. Подумать только, там была даже пачка 'Durham'! Это мой хороший знакомый из Америки. Я стоял в те времена в лавке в городе Элрой и торговал всякой всячиной: зеленым мылом, шелковым бельем, селедкой и наперстками; тогда-то я и продавал большие и маленькие пачки 'Durham'. А теперь выходит, что я, так сказать, снова повстречал его, бросился к нему, набил им огромную трубку, и дым его окутывает меня. Твой муж говорил, что 'Дарем' надо сбрызгивать? Я никогда не видел ничего подобного, но сам я торговал пачками, которые были такими же сухими, как и эта. Вот и говори после этого, что датчане разбираются в 'Дареме', – нет, только норвежцы!.. В мае я должен поехать в Вену и потом расскажу вам об этом. Там будет проходить конгресс, и его устроители так хотели заполучить себе глухого норвежца около 84 лет, что выбор пал на меня. Я был рад, потому что люблю конгрессы. Во всяком случае, я обещал приехать, но разве я знаю, смогу ли я...”

Он полетел на самолете в Вену с переводчиком и большим числом сопровождающих. Так как я была против этой поездки, считая, что у него нет сил на нее, – тем более что я знала ее истинную цель, – он не стал просить меня поехать с ним и переводить ему, как обычно. И ему конечно же был оказан пышный прием, организованный министерством пропаганды, с именами и титулами, которые так и не влетели в его левое, глухое, ухо, чтобы затем вылететь из правого.

А затем он был удостоен столь долгожданной аудиенции у Гитлера. И все обстояло хуже, чем с глухим беднягой из сказки: «Я ему про Ерему, а он мне про Фому». Только здесь не было места для улыбки.

Дома я прочла в газетах, что конгресс стал событием. На нем присутствовал Кнут Гамсун, и Гитлер принял великого норвежского писателя.

Я в нетерпении ждала, когда же он вернется домой, чтобы услышать о поездке из его собственных уст. Но в Нёрхольм вернулся безмолвный человек.

Я спросила его: «Ты встретился с Гитлером, что же он сказал?» – "Не знаю!”

Кнут не понял слов переводчика. Это старая история, слишком хорошо мне известная. Я знала, что ему надо было в отчаянии выкрикнуть все эти взвешенные, выверенные слова, которые могли бы открыть фюреру глаза. "Все равно, что говорить со стеной!” – как он выразился.

Он был подавлен, но не сдался.

...Через несколько дней он оправился и написал пресс-секретарю Гитлера Дитриху, прося его сообщить, что именно было переведено фюреру и каковы были его ответы.

Никакого письма он не получил.

Но позднее нам прислали стенографический отчет о встрече Гамсуна с Гитлером. Один немецкий журналист, нам незнакомый, присутствовал при этой встрече»[181]181
  Пер. с норв. Т. Чесноковой.


[Закрыть].

Действительно, судьбоносная встреча с Гитлером состоялась в 1943 году, но Гамсуну ничего не удалось доказать фюреру.

Он был единственным человеком, который осмелился перечить диктатору и даже перебивать его. Известно, что Гитлер обладал поистине гипнотическим обаянием и умением вызывать в другом человеке чуть ли не благоговение. С Гамсуном эта гипнотическая сила не сработала. То ли сила духа писателя была сильнее воли ефрейтора, то ли стремление бороться за счастье Норвегии придало старику мужества, то ли Гамсун действительно разглядел, что фюрер представляет собой как человек... – мы этого не знаем. Но факт остается фактом: каждый говорил о своем.

Гамсун пытался толковать о том, что Норвегии не нужно немецкое правительство и что необходимо удалить из страны Тербовена, который предлагает в новой Европе Норвегии не место «за общим столом», а какой-то жалкий протекторат, о норвежских судах, которым не разрешено плавать в собственных территориальных водах и заниматься грузоперевозками, о непрекращающихся казнях, «которые нам совершенно не подходят», о необходимости собственного «норвежского» правительства... А Гитлер его не слышал и слышать не хотел, а потому просто приказал выгнать, заявив, что аудиенция окончена. Сохранились свидетельства очевидцев, что Гамсун в конце беседы воскликнул: «В конце концов, Вы совершенно не разбираетесь в том, о чем я говорю!»

После этой встречи Гамсун задумался, а был ли он прав в своей безоговорочной поддержке режима. Для него лично, и об этом свидетельствуют многие, встреча с Гитлером стала настоящей катастрофой. Все его надежды на светлое будущее Норвегии и на удаление из страны Тербовена были разбиты.

«Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстояньи...» А у Гамсуна, к сожалению, не было такого расстояния, чтобы разглядеть Большое Зло. Но писатель утешил себя тем, что Гитлер и Тербовен уйдут, как уходили другие правители, а великая Германия останется и будет по-прежнему противостоять ненавистной Англии. Почти маниакальное презрение и стремление уберечь Норвегию от Англии в какой-то момент лишили Гамсуна разума.

Особенно стоит подчеркнуть, что, хотя немцы широко использовали имя Гамсуна в своей пропаганде, сами они редко когда удовлетворяли его просьбы.

* * *

В 1945 году Гамсун перенес еще один инсульт. Это было очень тяжелое для него время и в том, что касалось семейных отношений.

Единственной радостью для него было возобновление общения с Викторией, но и оно вначале причинило ему боль.

В 1943 году, во время поездки в Германию, он получил от нее письмо с сообщением о смерти ее матери, Бергльот Бек. Гамсун ответил: «Да, да, так твоя мать умерла! Мы с ней совершенно не подходили друг другу, но провели вместе несколько счастливых лет. Она всегда была так добра и чистосердечна, она никогда не причинила никому зла и всегда чувствовала себя более виноватой, чем была на самом деле. Я плачу, вспоминая о ней».

С тех пор Гамсун стал поддерживать отношения со старшей дочерью.

Отношения же с детьми от Марии были далеки от идиллии. Постоянные ссоры родителей, разговоры о деньгах и разделе наследства, нервозная обстановка в доме – во всем этом, по словам Сигрид Стрей, дети винили отца.