Текст книги "Сумерки царей"

Мягкий ветерок играл пальмовыми листьями, по садовым дорожкам вальяжно прохаживались павлины, разноцветные бабочки порхали над диковинными заморскими цветами.

Царица безучастно наблюдала за торжеством и ликованием жизни, болезненно переживая, что она из этой жизни изгнана. Что ее сердце, ранимое и чувственное, уже давно обратилось в камень.

Кала вздрогнула, на узкой садовой дорожке наконец-то появилась Сара, подойдя к царице, она опустилась на колени.

Дав знак подняться, Кала напряженно ждала. Быстрым движением Сара вытащила из потайного кармана легкой накидки маленький мешочек и также быстро спрятала его обратно. Оглянувшись по сторонам, Кала поднялась и, подойдя к Саре, обняла ее.

– Из всех блюд, что сегодня вечером будут подавать, он больше всего любит перепела под соусом.

Отпустив Сару, Кала внимательно следила за ней. Догадывалась ли эта простая женщина, что сейчас, держит в руках судьбу царицы Кемета?

Сара еле заметно кивнула, давая понять, что ей все ясно, и удалилась.

Еще долго Кала гуляла по саду, думая о том, как же медленно тянется день. Выйдя к пруду, царица заметила о чем-то весело беседовавших придворных дам. Ее появление не осталось незамеченным, придворные дамы тут же склонились в почтительном поклоне. Придав лицу самый благодушный вид, Кала подошла к ним.

– О чем это вы беседуете милые дамы?

Жена номарха Менесхет, кокетливо опустила глаза.

– О, Божественная, все о том же, о любви и мужчинах.

Кале не понравился ответ, ей вообще не нравилось, когда речь заходила о любви. Но виду она не подала.

– Надеюсь о счастливой любви и достойном мужчине.

Менесхет бросив взгляд на царицу, успела уловить в ее необыкновенно прекрасных черных глазах затаенную муку.

– Конечно, Божественная. Дочь визиря Шепсескаф наконец-то влюбилась. И, не в кого-нибудь, а в военачальника Хоремхеба! И он ответил ей взаимностью. Об этом мы и беседовали.

Кала слушала и не слышала Менесхет. В голове вертелась назойливая мысль: «Только бы все получилось. Только бы получилось…» Сердце сжалось от какого-то дурного предчувствия. Быстро попрощавшись с придворными дамами, Кала вернулась в личные покои. К детям идти не хотелось. У нее вообще редко когда возникало желание их видеть. Она бесцельно бродила по дворцовым галереям томимая тоской и одиночеством. Лишь когда солнечная ладья Ра покинула небосклон, и во дворец проникли сумерки, Кала с облегчением вздохнула. Наконец-то…

Переодевшись в вечерний наряд, царица направилась в покои фараона разделить с ним ужин. Опустившись на подушки рядом с царем, Кала улыбнулась, отметив про себя, что перепела под соусом стоят справа от Рамзеса. Слуги поставили тарелки, положили ложки, в бокалы разлили вино. Трапеза начиналась с легкого супа. В зале повисла тревога, по крайне мере так показалось Кале. Царица молчала, не смея нарушать тишину. Ее сердце бешено колотилось в груди, пальцы слегка дрожали, только необыкновенная выдержка спасала ее.

– Как ты провела сегодня день?

Кала вздрогнула, отчего-то смутилась, но быстро взяла себя в руки. Ей не о чем беспокоиться, личная охрана подтвердит, что она целый день была на виду.

– Прекрасно, Божественный. Гуляла в саду, была на реке, беседовала с придворными дамами… Впрочем, как всегда… А как ты провел сегодняшний день?

– С Рамзесом и Тутмосом занимался стрельбой из лука, а Сети пока только наблюдал за нами. Тутмос очень способен, все схватывает на лету. А вот Рамзес…мало от него толку.

Кала вспыхнула. Волна жгучей ненависти поднялась в груди. Мерзкое животное, он находит любой повод, чтобы сделать ей больно.

Но вслух произнесла.

– Быть может, Вечноживой, делает поспешные выводы? Они еще совсем дети.

– Дети?! В их возрасте я уже обдумывал военный поход в Нубию и устройство своих владений.

Не зная, что сказать, Кала опустила глаза в тарелку, заметив про себя: «А еще ты думал о том, как убить своего отца». Она подавленно молчала, боясь нарушить тишину.

Отставив пустую тарелку, Рамзес вытер губы. Кала с тревогой взглянула на него. Неужели он сейчас уйдет?

– Мясо.

Слуга потянулся за перепелами под соусом.

– Нет, их потом. Просто кусок мяса подай.

Царица почувствовала, как внутри все оборвалось. К горлу подкатил ком. Она не могла, не хотела верить тому, что происходит. По непонятным причинам Рамзес отказывался от любимого блюда. Страшная мысль мелькнула в сознании: «Неужели Сара выдала меня?» Набравшись мужества, Кала взглянула на Пафнутия. Верный пес царя, он сидел в двух шагах от Рамзеса, наблюдая за ним и оберегая от всех несчастий и бед. Кала знала о том, что Рамзес собственноручно отрезал ему язык после жуткой ночи убийств. Когда утром было объявлено о скоропостижной кончине отца-фараона, его супруги, наследника и принцесс. В одно мгновение опальный принц превратился в грозного повелителя Кемета. Все считали, что после того, как Рамзес покалечил Пафнутия, тот предаст его, переметнувшись на сторону врагов фараона. Но вышло все наоборот. Безграничная преданность Пафнутия пугала и завораживала своей искренностью и силой. К тому же у Пафнутия была отменная интуиция, он всегда чувствовал опасность, которая могла погубить хозяина. Внимательно вглядываясь в лицо слуги, Кала пыталась угадать, сколько еще ей осталось жить. Но Пафнутий даже не смотрел в ее сторону. Ему единственному было позволено свободно выражать свое отношение к любому подданному. Ни для кого не было тайной, что Калу, божественную супругу фараона, обыкновенный слуга Пафнутий – презирал.

Царица приказала подать ей фрукты.

Внешне она была спокойна, но внутри ее лихорадило от страха и дурных предчувствий. Только сейчас она начинала понимать, что сделает фараон, если раскроется ее преступный замысел. И Кала вдруг поймала себя на совершенно неожиданной мысли – она совсем не хочет умирать.

Бросив недоеденный кусок мяса на блюдо, Рамзес заметил:

– В какой странной тишине мы едим сегодня. Будто что-то должно произойти. Нефебка, а где музыканты?

Царедворец испуганно склонился.

– Сейчас, Вечноживой. Просто, когда началась трапеза, вы не сказали, что желаете музыку…

– Зови их.

Нефебка выскользнул из зала, но тут же вернулся, уже в сопровождении музыкантов.

– Что желаете послушать, Божественный, что-то грустное, веселое или просто спокойное?

– Грустное. Даже сам не знаю от чего…

– Хорошо.

Нефебка подал знак музыкантам, и те затянули грустную мелодию.

Шло время. Фараон не притрагивался к еде, он весь отдался пленительной музыке. Ему мерещились далекие страны, желтые пески Кемета, и отец, мчавшийся на боевой колеснице. Отец… Рамзес задумался о его непростой и жестокой судьбе. О его смерти… Про себя он верил, что сумеет дожить до глубокой старости и умрет в постели окруженный детьми. Только так и должно быть!

– Тебе нравится? – вдруг спросил он, повернувшись к Кале.

– Ты же знаешь, Божественный, очень нравится.

Не удержавшись, царица заметила:

– Неужели даже любимое блюдо не сумеет развеять грусть твоего Величества?

Рамзес взглянул на многострадальные перепела под соусом и согласно кивнул.

– Ты права. Подай перепела, – приказал он слуге.

И тут произошло невероятное. Блюдо, которое само по себе было не тяжелым, по какой-то непонятной причине неожиданно выскользнуло из рук слуги. Раздался звук разбитой посуды. Музыканты, не обращая внимания на происходящее, продолжали играть. Густо покраснев, слуга подбирал с мозаичного пола соус и перепела. Нефебка упав на колени, запричитал:

– О, Божественный, простите его! Он еще так молод и неопытен!

– Полно, Нефебка! Ничего страшного не произошло. Мне и самому сегодня почему-то не хотелось их есть.

Уже ни о чем не заботясь Кала резко поднялась с подушек.

– Божественный, позволь покинуть тебя, я сегодня плохо себя чувствую.

Кала возвращалась в личные покои ничего перед собой не видя и не слыша. Она плохо помнила, как ее раздели, искупали, умастили тело благовониями. Лишь оставшись одна, царица горько зарыдала. Какая-то нелепая случайность разбила ее мечты. Нелепая случайность…а у нее больше нет сил жить с этим животным! Вцепившись зубами в костяшки пальцев, она выла от боли и отчаяния. И не было человека способного утешить ее.

На следующий день, едва царица совершила утреннее омовение, в покои вбежала Сара и, упав на колени, испуганно прошептала:

– Ночью отравились две собаки.

Кала безучастно смотрела на себя в зеркало. Черные глубокие глаза, тонкие нежные черты лица, брови вразлет, алые чувственные губы. Возможно, надо было родиться уродиной? А может изуродовать себя? И тогда животное само от нее откажется. Она будет жить одиноко в каком-нибудь закрытом дворце и никогда… никогда в ее жизни не будет любви… и не будет освободителя.

– Они съели те самые перепела, которые вчера выбросили.

– И что с того?

– Фараон в ярости. Он думает, что его хотели отравить, но боги уберегли.

– Он правильно думает.

Кала тяжело поднялась с позолоченного табурета. Она как будто постарела за ночь. Странно было видеть эту надменную высокомерную женщину с опущенными плечами и блуждающим потерянным взглядом. Обняв служанку, Кала произнесла:

– Сара мне все безразлично. Возьми драгоценности на столике. Они твои, ты заслужила их. И беги, спасай себя.

– А ты, Божественная?

– Я… А я очень устала, Сара. Будь, что будет.

Оставшись одна, Кала горько заплакала.

Счастье и многочисленные радости земной жизни не для таких как она, на ее половине дворца вновь поселились тоска и уныние.

А через несколько дней был выявлен заговор возглавляемый военачальником Хоремхебом. Выяснилось, что он предполагал отравить царя перепелами, а затем провозгласить себя фараоном. Хоремхеб и его сторонники были публично казнены. Кала безучастно наблюдала за их муками, сожалея только о том, что своими действиями невольно помогла раскрыть заговор. Быть может, Хоремхебу в этом деле повезло бы больше, чем ей. В толпе придворных царица увидела заплаканное лицо Шепсескаф. Вспомнив о своем недавнем разговоре с придворными дамами, Кала испытала злорадство. В самом деле, не только ей одной страдать?

* * *

Я медленно прихожу в себя.

Утро.

Я буду жить еще день.

От этой уверенности мне становится спокойно.

Надо мной склоняется лицо Пафнутия. И радость вспыхивает в глазах, чтобы через мгновение погаснуть.

Он печально улыбается, а потом начинает свой немой рассказ.

Пафнутий опоздал, и этого было достаточно, чтобы Мефис принял яд. Он успел сказать Пафнутию, чтобы тот вынес его в сад.

Там Мефис и умер.

Я молчаливо смотрю на расписанные стены. Моя роскошная боевая колесница. Она из золота. Ни у кого больше нет такой. Я рассматриваю свое тело. Сильное, гибкое, широкие плечи, узкие бедра. В жизни я немного другой.

Мелькает странная мысль: «А может Пафнутий и не старался спешить?»

Я медленно перевожу взгляд с росписей на его лицо.

Но я вижу перед собой старое, изуродованное моей рукой лицо, пропитанное моей болью и скорбью.

Он – мое подобие. Мои мысли, мои деяния.

Приподнявшись, я шепчу:

– Рамзес.

Пафнутий отшатывается от меня.

Но я повторяю.

– Рамзес.

Он поджимает губы и его подбородок начинает вздрагивать.

Я больше не смотрю на него.

Я жду, когда он уйдет. И пытаюсь не думать о Мефисе.

Но Пафнутий долго сидит возле меня.

Так он просит за Рамзеса.

Сейчас мы чужие.

И в который раз я удивляюсь его бесстрашию. Ведь он знает, какая участь ждёт тех, кто прекословит мне. Знает – и не боится! Смельчак! Уверен, что переживет меня.

Потом он уходит. И облегченный вздох вырывается из моей груди.

И печаль о Мефисе наваливается на меня.

Я делаю знак – слуги выносят меня на террасу.

Я долго и бездумно смотрю на небо, на медленно плывущие белоснежные облака.

Ни Ра, ни Нут так и не пришли ко мне.

Того, чего нет, никогда не может прийти к тебе.

Представив удивленное лицо Мефиса, я горько усмехаюсь.

Да, мой друг, и ты тоже сейчас это знаешь.

И я всматриваюсь в небо, все хочу отыскать Мефиса. Ведь нам так о многом ещё надо поговорить, мой единственный, ушедший друг.

В детстве, когда мне становилось тоскливо и тяжело, я прятался в саду. И Мефис всегда находил меня. Он ни о чем не спрашивал, а брал на руки и, успокаивая, пел песни.

Ах, Мефис, Мефис…

Наставник любил говорить, быть сильным, это не только умение владеть и повелевать собой. Иногда сила и заключается в том, чтобы смочь разрешить себе быть слабым.

И я не замечаю, как с моих ресниц срываются слезы.

Исход был предрешен в любом случае. Я знал, что так будет. Мефис не позволил бы себе умереть от моей руки. Гордый Мефис.

Как же невыносима боль утраты.

Лишь когда иссякли все слезы, я впервые, за много дней крепко уснул.

* * *

– Аменемхет, Рамзес подойдите ко мне!

Два мальчугана выбежали из-за деревьев. Старшему девять лет, младшему семь. Аменемхет, наследный принц, высок, строен, красив. Любой смертный распознает в нем сына бога и будущего повелителя Кемета. Рамзес полная противоположность, коренаст и плотен, невысокого роста, с самым обыкновенным ничем не примечательным лицом. Непохожесть братьев удивляла самого фараона. И только преданность божественной супруги не давала ему повода усомниться в царской крови Рамзеса.

– Вот вам хлеб, отщипывайте маленькие кусочки и кидайте в пруд.

– Зачем?

– Чтобы кормить уток. Они ведь тоже бывают голодны.

Аменемхет весело смеялся, наблюдая за тем, как утки гоняются за хлебом, Рамзес от удовольствия притоптывал ножкой.

Их не смущала ни личная охрана царя, ни многочисленные придворные с подобострастием ловящие каждое слово и взгляд повелителя, ни слуг, в которых порою было больше чувства собственного достоинства, чем в их хозяевах. Мальчики давно поняли и привыкли к тому, что одиночество – самая большая роскошь в их жизни и быть может самая недоступная. Такая же недоступная, как отец, с которым они крайне редко проводили время. Их детские сердца были поражены тоской по самому могущественному человеку Кемета, которого женщины и враги видели намного чаще, чем они, наследные принцы и любящие сыновья.

– Папа, папа, смотри, как они интересно кушают.

Фараон взял мальчика на руки, крепко к себе прижал.

– Да сын мой, они забавно едят.

Поцеловав Рамзеса, царь опустил его на землю. Война с морскими народами надолго отлучила царя от сыновей. А жить следовало по древним традициям, предписывавшие фараону быть не только добрым и справедливым отцом, но и мудрым наставником. Короткие прогулки не могли восполнить долгую разлуку. Жрецы из Гелиополиса предупредили фараона об опасности нарушения гармонии в воспитании будущих царей. О грядущих бедствиях, которые могут обрушиться на царский род, если воспитание мальчиков будет поручено женщине, даже если она и божественная супруга его Величества. Но и выйти из войны, в которой Кемет пребывал уже несколько лет, фараон не мог – ведь это было равносильно поражению. А еще он не мог создать крепкую и боеспособную армию, приносящую победы. Фараон все это прекрасно понимал, но признавать свои неудачи не собирался. Он знал, война – не его предназначение. Богами ему были предначертаны любовь и женщины. Множество наслаждений и удовольствий.

К фараону приблизился слуга.

– Вечноживой, пришел военачальник Диду.

Наблюдая за сыновьями, царь дал знак Диду, чтобы тот подошел к нему. Склонившись в глубоком поклоне, военачальник подал фараону папирусный свиток.

– Что это?

– Послание от Сертапа. Он пишет, что не намерен сдавать нашу крепость, захваченную им несколько дней назад.

Лицо фараона стало серьезным, в глазах появились яростные огоньки.

Почувствовав перемену в настроении отца, дети подбежали к нему. Рамзес взял за руку старшего брата. Аменемхет напряженно следил за тем, что происходило, готовый в любую минуту броситься куда глаза глядят. Они оба боялись гнева отца.

– Ах, эти морские народы…Диду, ты же уверял меня, что мы разобьем их при первом же сражении?

Военачальник растеряно развел руками.

– Вечноживой, нашей армии не хватает оружия, солдат…

– Так сделай так, чтоб хватало!

Разорвав свиток, фараон гневно швырнул его в лицо Диду.

– Или ты хочешь, чтобы твоя голова болталась на городских воротах?!

Упав на колени, Диду обхватил ноги царя.

– Божественный, пощадите! Дайте время! И мы одержим победу!

– Победу!?

Ярость исказила лицо царя, сделав страшным и безобразным. Не владея собой от гнева, исступленно крича, фараон выхватил кинжал и занес его над Диду.

– Победу!? Ты всегда мне ее обещаешь, а где она!? За что ты получаешь жалование? За что я наградил тебя землями и рабами? Мерзавец! А может быть, ты желаешь мне поражения?

Смертельно бледный, цепляясь за ноги царя, Диду шептал, как заклинание.

– Пощадите, пощадите, пощадите…

– Папа, не надо!

Детский крик, словно плеть, прошелся по спине фараона, приведя его в чувство. Обернувшись, он увидел испуганных сыновей, крепко державших друг друга за руки, по ноге Рамзеса сбегала маленькая струйка. Он-то и кричал, нарушая придворный этикет и древние традиции. Царю вершащему правосудие, никто и ничто не имело права мешать.

Вложив кинжал в ножны, фараон взял на руки сыновей, и направился во дворец, бросив на ходу.

– Собирай совет.

Не поднимаясь с колен, Диду воздел к небесам руки.

– Благодарю за оказанную мне милость! Да славится имя и доброта Вечноживого во все времена!

Рамзес долго не мог уснуть. Видение яростного отца с кинжалом в руках преследовало его. В детских представлениях мальчика отец был гордым, могущественным, мудрым. Безусловно ярость необходима царю, но визгливо кричать, словно женщина… Как же стыдно…стыдно…за отца.

Мальчик испуганно вскочил, чья-то тень склонилась над ним.

– Не бойся, это я.

Взяв сына на руки, царь крепко обнял его.

– Забудь все. Мы сегодня просто кормили уток, и больше ничего не было.

Рамзес кивнул и тихо заплакал.

– Когда ты вырастешь, ты все поймешь. Я вел себя неправильно. Царь должен быть примером для поданных. И должен уметь сдерживать ярость. Ты слышишь меня?

– Да, папа…

– Ну не плачь, не плачь…

Фараон ласково гладил Рамзеса по голове, удивляясь необыкновенной жесткости волос, свидетельствующей и о жесткости характера. Ему хотелось приласкать мальчика, успокоить его.

Они долго сидели обнявшись, поверяя друг другу страхи и сомнения. Луна слабо освещала их лица: надменное и высокомерное – отца, печальное и гордое – сына. Рамзес рассказывал, что боится темноты и яда змей, царь говорил, что боится поражения и смерти. От этого страшного слова мальчик вздрогнул и, поцеловав руку отца, еще сильнее к нему прижался.

– Ты никогда не умрешь. Никогда. Ведь я же люблю тебя.

Фараон тихо улыбнулся.

* * *

На следующее утро я проснулся с мыслью об отце. Поистине, в последнее время, я стал часто вспоминать его.

От моего неожиданного пробуждения Пафнутий, готовивший настойку из трав, вздрогнул.

Посмотрев друг на друга, мы отвернулись.

Прошел день.

Я медленно шел на поправку. Правда, я и сейчас не совсем верю, что выздоравливаю. Я настолько привык к чувству ожидания смерти, что без него мне уже не по себе.

Но внимательно осмотревший меня лекарь с удивлением сказал, что свершилось чудо. Видимо он ожидал того же, что и другие.

Мое ослабевшее тело возвращалось к жизни.

В целях личной безопасности я запретил объявлять о своем выздоровлении. Следовало выявить всех заговорщиков. Я отдал негласный приказ начинать арестовывать самых опасных. Я хотел провести показательный суд, и доказать всему Кемету, что на этой земле я – единственный фараон и, поднимая руку на мою корону, ты рискуешь потерять жизнь.

Не торопился я и с осмотром армии: воины должны видеть меня здоровым и сильным. Не спешил собирать совет. Я решил сделать это позже, через семьдесят дней, после похорон Мефиса.

Так что у меня появилось много времени дабы заняться текущими делами. Просмотреть целый ворох чертежей по строительству храма, завершить рукопись, провести расчеты по разбивке нового городского сада, возобновить переписку с иноземными царями.

Вся эта деятельность была необходима мне, как воздух.

Я каждое мгновение стремился чувствовать себя живым. Хотел принимать участие даже в самом маленьком событии.

Пафнутий относился к этому неодобрительно. Он стал единственным человеком, после Мефиса конечно, кто искренне заботился и беспокоился обо мне.

Однажды вечером, уютно устроившись в кровати, я работал над рукописью.

Я считал себя вправе быть учителем своему народу и всем будущим царям.

Я многое видел и успел многое сделать.

Я задумался. Многое сделал…больше, чем отец.

За свою жизнь он построил два канала, а я пять. Разбил всего лишь семь оазисов, а я десять. Построил один город, а я три, а еще – храмы, святилища, статуи, обелиски, крепостные стены, школы. Присоединил к своим владениям земли морских народов, одержал военные победа над Нубией. Щедростью я превзошел всех царей, что правили до меня. И после стольких благодеяний, народ боится меня, а отца помнит и любит!?

Глупцы! Что же на самом деле нужно стаду?

Я тряхнул головой, отгоняя от себя скверные мысли. Всю жизнь они преследуют и мучают меня.

В столь важный момент мое сердце должно быть наполнено радостью, а не грустью.

Негромко хлопнула крышка малахитовой шкатулки, Пафнутий готовил туалетный столик к вечернему омовению, красиво расставляя на нем мази и краски.

Глубоко вздохнув, я вывел последний иероглиф. Краска медленно высыхала на белом папирусе. В каждой строке – боль и мысль, надежда и вера. Белое – мое искупление перед сыном, черное – грехи. Вот и все. «Поучение народу моему» написано, можно считать, самое главное в жизни сделано.

Я тихо улыбнулся.

Нет большего счастья для царя, чем исполнение собственного предназначения.

С любовью и гордостью я аккуратно складывал папирусные листки. Ведь рукопись я писал семь разливов Нила. Я представил, как после моей смерти, сын, взойдя на трон внимательно ознакомиться с «Поучением». И если бы я был жив, он обязательно поблагодарил бы. А я обнял бы его крепко и прошептал: «Не бойся творить добро». Какая сладкая мечта… Я улыбался, задумчиво всматриваясь в ночное тихое небо.

Неужели я смог проявить столько усидчивости и терпения? Наставник гордился бы моей работой. Наставник… В моей памяти всплыло его узкое лицо, с черными глазами и тонкими крепко сжатыми губами. Он был назначен отцом. Что скрывать, я любил и ненавидел его. Ненавидел за то, что он всегда был выше и умней меня. И когда представилась возможность избавиться от него, конечно же, я не упустил ее.

За окном на черном небосклоне мерцали звезды… миллионы и миллионы. На одной из них и живет наставник. Интересно наблюдает ли он за моей земной жизнью? И что готовится сказать, когда мы встретимся в небесном Дуате?

Хм, не так просто избавиться от мыслей и воспоминаний об этом человек.

Как же крепко он засел в моем сердце.

– Иди сюда Пафнутий. Держи.

Довольный Пафнутий, кончиками пальцев осторожно провел по иероглифам. Я научил его читать и писать. Я хотел, чтобы мой друг был грамотным.

– Вот эту, последнюю главу, ты еще не читал. Возьми, но утром обязательно принеси.

Пафнутий приложил руку к сердцу, в его умных глазах светилась тихая радость.

Сглотнув комок в горле, я прошептал:

– Мне хочется знать, что ты об этом думаешь.

Пафнутий тоже был взволнован, крепко обняв меня, он направился в свою спальню.

Я долго не мог уснуть. Я думал о рукописи. Вспоминал Мефиса. Ворочался с боку на бок, и не заметил, как уснул.

Проснулся я от лунного света и какой-то тревоги.

Лунная дорожка сверкала на мозаичном полу, росписи на стене красиво переливались красками. Боевая колесница, мои дети…

Я резко вскочил.

Я почти физически ощущал чьё-то присутствие.

Взяв кинжал в руки, я осмотрел углы личных покоев. Никого не было. Но беспокойство не покидало меня.

Подойдя к двери, ведущей в тронный зал, бесшумно отворил её. Холод, сумрак, тишина.

Я готов был уже закрыть дверь, но что-то остановило меня.

Я вошел в зал. Зачем я это сделал? Ведь всё спокойно. Нет, не спокойно, ответил я сам себе. Здесь, что-то не так.

Я стоял и смотрел вперед. Я дышал тихо и ровно. Я пропитался сумраком.

И вдруг, не совсем понимая, что делаю, бросился вперёд. Перебежав зал, я ворвался в галерею.

Всё-таки нет никого. Тяжело и прерывисто дыша, я гладил рукой грудь, успокаивая себя. После тяжелого ранения, эта пробежка может дорого обойтись мне.

Я вернулся в спальню.

«Показалось, показалось», – твердил я. Но тогда откуда это назойливое чувство опасности и беды?

Я осторожно вошёл в спальню к Пафнутию. Он крепко спал, и всё было спокойно.

Я вернулся к себе. Вообще-то так следовало поступить с самого начала, подумал я.

Раскинув руки, я лежал на прохладном мозаичном полу. Я закрыл глаза. И мне почему-то вспомнился военный поход на земли морских народов. Было много пленных, и были заложники. Я ждал за них выкуп. И когда я понял, что его не будет, приказал всех утопить. Сколько же было этих несчастных заложников… Испуганных женщин и детей. Несколько сотен, наверное…

* * *

Сделав перевязку, лекарь вышел из царской палатки. Для фараона это было уже третье ранение.

Рамзес с любопытством осматривал левую руку. Окажись противник проворнее, и он стал бы одноруким. Интересно, а как во дворце отнеслись бы к его новому облику? Возлюбленный сын Тутмос огорчился бы, а вот Кала и остальные дети, наверное, даже не пытались бы скрыть своей радости. Ах, глупцы, глупцы…

Фараон прилег на циновку. Как же в этой жаре не хватает дворцовой сумеречной прохлады, веселого журчания фонтанов. Даже близость моря, которое находилось на расстоянии ста царских локтей, не приносило облегчения. Это были последние лишения в победоносной войне с морскими народами. Огромные территории присоединил фараон к своим владениям, тысячи рабов были отправлены в Кемет, бесчисленные драгоценности и богатства во дворец. Оставалась невзятой последняя крепость, последний рубеж, и он, фараон победитель, с большими почестями возвратится домой. Его сильная боеспособная армия ждала выкуп. Рамзес знал – выкупа не будет, но эти несколько дней ожиданий были необходимой передышкой для верных солдат.

Рамзес закрыл глаза.

Когда в его жизнь придет покой и тишина? Быть может, когда он победит во всех войнах, создаст могущественную империю или, что вероятнее всего, наконец-то почувствует личное превосходство над отцом?

Фараон улыбнулся не прошеным мыслям. Только отца здесь и не хватало.

Вошел Пафнутий, единственный, кто имел право входить без предупреждения, знаками давая понять, что посланник прибыл.

Рамзес нехотя поднялся с циновки. Как же хочется умиротворения и скорейшей победы

Сев на походный трон, и надев двойную корону, фараон величественно произнес:

– Пусть войдет. И приведи переводчика.

Склонившись в почтительном поклоне, посланник заговорил быстро и отрывисто.

– Мы не сдадимся. Будем сражаться до последнего воина. Покиньте наши земли, и быть может, ваши потери будут не так ужасны.

Легкая улыбка тронула губы фараона. Самые дерзкие, всегда самые слабые. Они не только не умеют воевать, они даже не умеют проигрывать.

– Что с выкупом?

– Его не будет.

– Тогда зачем ты пришел?

– Вы первые пришли на наши земли. Уходите.

Фараон испытующе смотрел в серые глаза посланника. В них он читал страх и близкую гибель.

– В моем лагере ваши женщины и дети. Они – ваши будущие воины. А твой царь, как я понимаю, просто жадничает. Он бросает на произвол судьбы сотни чужих жизней. Ты понимаешь, что я могу с ними сделать?

Посланник побледнел.

– Понимаю.

– И… – фараон сделал паузу, сам он был готов к любым решительным действиям. Он хорошо знал, что предела человеческой глупости, как и жадности, не существует.

– Мы будем сражаться до последнего воина. Выкупа…не будет.

– Что ж, смотри. Потом обо всем расскажешь своему глупому царю.

Решительно встав с походного трона, Рамзес вышел из палатки.

Солнце было в зените. Заложники, несчастные женщины и дети, вечные жертвы любой войны, изнывали от жары и голода. Их кормили и поили – один раз в день. Так приказал фараон.

– Сомкнуть кольцо!

Выставив пики вперед, солдаты сгоняли в плотное кольцо женщин и детей. Самые маленькие плакали от страха.

Лицо фараона было жестким и решительным. Он – свидетель и зачинатель многих злодеяний, что не мешало ему крепко спать по ночам. В мире не было больше зла способное ужаснуть его. Рядом стоял посланник, по лицу которого, разливалась мертвенная бледность. Он уже про все догадался, но не смел, боялся нарушить волю своего хозяина. Пафнутий внимательно наблюдал за ним. Он был готов ко всем неожиданностям. Кто знает, быть может после увиденного, врагу захочется вцепиться зубами в глотку фараона.

В звенящем от жары и страхе воздухе прозвучало:

– К морю!

Мало что понимавшие женщины, вдруг пронзительно закричали, и стали бросаться на солдат. Но мужская сила оказалась сильнее женской. И те, кто в отчаянии падал на песок, хватая солдат за ноги, сразу закалывались.

Пролилась первая кровь.

Началась паника. Плотное кольцо медленно продвигалось к морю, оставляя после себя кровавые следы и трупы.

Казалось, воздух дрожал от женских и детских криков.

Фараон внимательно вглядывался в лица своих воинов. Не дрогнут ли? Нет, не дрогнут. Прикажи он им истребить во славу фараона свою семью, и они сделают это. Безжалостные воины, безжалостная армия – мечта любого царя.

Взгляд Рамзеса скользил по искаженным от страха и ужаса женским лицам. Сейчас они все до одной были страшны и безобразны. Хм, они так кричат оттого, что хотят жить, или просто боятся смерти?

Крики перешли в истошные вопли, дети хватались за матерей, и никакая сила не могла оторвать их друг от друга. Так они и погибали. Море приняло первых жертв.

Рамзес взглянул на посланника. Ужас застыл в его глазах. Фараон видел какое смятение чувств одолевало его сердце. Он готов был броситься в ноги царю захватчику и просить за умирающих, и быть может, даже сегодня вечером, привезти выкуп. Но…для этого требовалось нарушить волю своего царя, бога и господина, и значило смерть для него. Сильное отвращение охватило Рамзеса. Больше всего на свете он презирал трусость.

– Пафнутий, пусть этого отправят к его хозяину.

Посланника увели.

Рамзес зорко следил за тем, как воины загоняли беззащитных женщин и детей в море. Никто не должен был уцелеть. Больше половины уже была утоплена. Страшнее всех кричали дети.

Дети… Чужие дети…

Рамзес вспомнил лица своих детей. Три мальчика и две девочки. Дети никогда не знавшие страха и нищеты, убого жилья и жалкого существования. Им повезло, их отец царь. А этим, чужим, не повезло.

Наконец затихли последние крики. Воины выходили из моря. Их лица были спокойны, только в глубине глаз затаилась мука. Но они старательно прятали ее от фараона.