Текст книги "Шанс (сборник)"

Танцующая с огнями

Крепко зажмурив глаза, Тутмос скороговоркой шептал:

– О, великий Ра, сделай меня художником! Пожалуйста, сделай меня художником!

Жалобно всхлипнув, мальчик открыл правый глаз. Все оставалось прежним: статуя Амона-Ра не оживала и голос с небес не провозглашал его художником.

Тяжело вздохнув, Тутмос опять крепко зажмурился. Перед глазами замелькали красные и желтые круги, сердце учащенно забилось в ожидании чего-то особенного, невероятного. Вот-вот…еще чуть-чуть… и самое заветное желание сбудется.

– Я обещаю, что буду добрым и справедливым. И больше никогда не буду обзывать соседей и воровать виноград из их корзины перед домом, ты только сделай меня художником, пожалуйста!

Немного подождав, Тутмос окончательно понял, что сегодня Амон-Ра, не выполнит просьбы. Что ж, еще одна потерянная надежда.

Выходя из храма он даже не злился на богов, так опостылела безысходность. В который раз, дав слово никогда больше не приходить в храм, и вообще как можно меньше оказывать почтение богам, Тутмос отправился на берег Нила. Большая река умиротворяла его беспокойное сердце, на какое-то время он забывался, отдаваясь рисованию.

Вечером, подавленный и раздраженный, он ушел спать на крышу. В тот день хныканье голодного брата стало последней каплей терпимости к миру. Смотря на звезды, он завидовал их свободе: они-то ведь ни от кого не зависели, и им ничего не надо было просить. В то же мгновение он переживал острый приступ ненависти к людям, особенно к тем, кто был очень богат. Тутмос уснул со сжатыми кулаками. А утром следующего дня, жрецы храма Амона-Ра опять встречали его.

Закрыв глаза, Тутмос шептал свою многострадальную просьбу. Чем больше он прислушивался к себе, тем печальнее становилось на сердце.

Мальчик вздохнул, открыл глаза и испуганно замер. Рядом с ним стоял горбатый старик, лицо и одежда которого были измазаны красками. В его глубоких черных глазах Тутмос прочел насмешку, любопытство, иронию, и было в них что-то еще, что через много лет он разгадает, как желание помочь.

– Прости, что я стал невольным свидетелем твоей просьбы. Вообще-то я шел к жрецам, чтобы умыться, сегодня мне пришлось работать даже ночью. – Старик устало вздохнул, косматые брови сошлись на переносице, а на лоб набежали глубокие морщины. – Молодой царь отчего-то торопится. Ты ведь знаешь, что в Фивах скоро откроется новый храм Атону?

Тутмос поспешно кивнул, желая одного, как можно скорее удрать. Горькие мгновения стыда – одно из самых тяжелых испытаний. Он тут же представил, как незнакомец начнет со смехом рассказывать о нем своим друзьям. Поползут слухи, начнутся сплетни, на него будут показывать пальцем, дразнить… Вобщем жизнь закончилась, так и не начавшись. Тутмос настолько ярко вообразил удручающую картину будущего, что уже ни о чем не заботясь решил бежать. Но сильная рука старика крепко схватила его за плечо.

– Постой! Я еще не закончил с тобой беседу. Ты просишь Ра сделать тебя художником, а что сам ты сделал для этого?

Наконец-то до него дошло, что незнакомец не желает ему никакого зла, а просто хочет поговорить. Набравшись смелости, мальчик выпалил первое, что пришло на ум.

– Я хорошо рисую.

– Ну и что? – казалось, удивлению старика нет предела – Я тоже хорошо рисую, но не Ра сделал меня художником, а старание и терпение. А почему родители не отдадут тебя в ученики?

– Я не знаю, – Тутмосу было стыдно признаваться, что он и бедняков.

Старик мягко улыбнулся.

– А ты гордец. Что ж, ты начинаешь мне нравиться.

Наклонившись к Тутмосу, он проникновенно сказал:

– Я буду ждать тебя завтра, после полудня, со всеми твоими рисунками.

Мальчик пораженно смотрел на удаляющуюся спину старика, затем перевел взгляд на каменную статую Ра. Но Бог молчал.

На следующий день Тутмос пришел намного раньше, чем было условленно. От нетерпения и долгого ожидания у него заныло сердце. Наконец-то появился и незнакомец. Поманив Тутмоса рукой, он вывел его из храма и провел в сад, к знаменитому фонтану «Услада». Такое имя придумал ему фараон Аменхотеп III. Удобно устроившись в тени оливковых деревьев, старик представился.

– Мое имя Айя. А твое?

От удивления глаза Тутмоса широко распахнулись и после немой паузы, он издал радостный возглас, запрыгав от восторга. Когда страсти немного утихли, мальчик спросил:

– Неужели ты и есть тот самый великий Айя?

– Что значит «тот самый». Я и есть Айя! – гордо произнес старик.

Тутмос опустился возле ног художника, пожирая его восхищенным взглядом. В одно мгновение некрасивый горбун превратился в самого милого на свете человека.

– Ну а теперь, показывай свои рисунки.

Прищурив левый глаз, Айя придирчиво их изучал и, как показалось Тутмосу, уж слишком предвзято. И то ему было не так и это. Наконец он вынес приговор:

– Неважно.

Тутмос до боли сжал кулаки, пытаясь победить желание разреветься. Все рухнуло. Мечты о карьере царского художника и роскошной жизни, как-то сами собой поблекли и рассыпались. Ему представилась пропасть, на краю которой он сейчас стоял. Впереди темная опасная бездна, а позади, Тутмос даже боялся обернуться, так сильна была боль об утраченной надежде.

– Вот посмотри, – продолжал Айя, делая вид, что совсем не замечает слез в глазах Тутмоса, – этот рисунок вообще какой-то корявый и неудачный. Я никогда не видел такого Нила, неужели он так некрасив и несовершенен?

– Да – Тутмос устало кивнул головой – Я рисовал то, что видел.

– А что ты видел?

– Некрасивый, несовершенный, грязный Нил.

– А еще что?

Тутмос наморщил лоб, пытаясь вспомнить тот день, когда он рисовал этот проклятый рисунок. Грязная вода, на поверхности которой плавали мусор и нечистоты, изредка на берегу попадались дохлые рыбы, гнилая рваная одежда… И ответ пришел сам собой, простой и корявый.

– Я видел правду.

– И ты решил ее нарисовать?

– Я ничего не решал, у меня так само получается.

– Ты претендуешь на роль Бога?

Тут уж Тутмос вообще что-либо перестал понимать. Причем тут Ра и какая-то роль?

– Я ни на что не претендую.

– Я не верю тебе. Ты находишь в себе смелость рисовать правдиво, значит, этим ты хочешь, что-то утвердить?

– Я просто хочу быть честным. Я хочу рисовать то, что есть на самом деле. А не так, как тебе приказывают.

– Ты бунтуешь?

– Да нет! Вот допустим купец Альхар…

– Я не знаю такого.

– Но ведь ты же не можешь все знать!

– Старик улыбнулся. Тутмос попытался дать сдачу.

– Он был толстым, некрасивым и одноруким, но художники всегда рисовали его красивым и с двумя руками.

– И что ты думаешь, зачем он отдавал такие приказы?

– Он боялся правды. Он боялся быть самим собой.

– Айя внимательно смотрел на разгоряченного Тутмоса.

– Да нет, он не боялся правды. Твой купец использовал предоставленную ему возможность – быть красивым и здоровым.

– Да ну… – мальчик обречено махнул рукой и отвернулся. – Надоело мне все. Я пойду домой.

– Подожди, – положив руку на плечо Тутмоса, Айя повернул его к себе – дело в том, что ты именно тот, кого ищет Эхнатон. Художник желающий рисовать правду. Сейчас твои рисунки дурны, но в них есть сила и я вижу талант, поэтому и буду учить тебя. Что скажешь?

– Тутмос закрыл лицо руками, он ревел, уже ничего не стесняясь. Айя обнял его, крепко прижал к себе.

– Ты выдержал самое суровое испытание, ты смог отстоять самого себя.

– Через несколько дней Тутмос переехал жить в мастерскую Айя. Без сожаления покидал он стены родного дома. Он жаждал славы и сытой жизни – предел детских мечтаний. Обнимая родных, Тутмос обещал, что будет часто навещать их, но в глубине души сильно в этом сомневался.

– Началась новая жизнь: в ней было много обязанностей, интересных людей и впечатлений. Тутмосу нравилось работать с Айя. Порою, они не выходили из храма несколько дней. Голодный, вымазанный штукатуркой и краской, Тутмос чувствовал себя самым счастливым человеком на земле. Через три года работы в новом храме Атона были завершены, и Айя подарил ученику праздничные одежды – пришло время предстать перед фараоном.

– Дворцовая церемония прошла, словно во сне. Огромные своды тронного зала подавляли величием, а его убранство и красота – роскошью. Каждая деталь в царских одеждах и настенных росписях подчеркивала, выделяла божественную суть и предназначение царской четы. Тутмос отметил, что у молодого фараона некрасивое угловатое тело с длинными руками и ногами, а у царственной супруги лицо похотливой властной самки.

– На следующий день молодой скульптор вновь погрузился в работу. Он забывался в жажде творения. Вскоре, начали поступать первые заказы и, тогда Айя ввел его в круг высшей знати, представив как своего самого выдающегося ученика. Красивого и гордого Тутмоса сразу же заприметили скучающие придворные дамы, но молодой художник был так увлечен своими идеями, что почти не обращал на них внимания и еще меньше проводил с ними время.

– Я мечтаю о вечных красках, – как-то признался он учителю.

– О вечных? Зачем тебе вечность?

– Тутмос удивился наивному вопросу Айя, ему казалось, что каждый художник мечтает об этом.

– Пройдут тысячи лет, а люди буду помнить меня и восхищаться моими работами. Что в этом плохого?

– Старик задумчиво покачал головой.

– В этом ценность жизни, что она не может длиться вечно. Люди меняются, а твои фрески останутся такими же, как и сейчас. Поймут ли их наши потомки? Хотя… – Айя поднял руки вверх, – это твой путь. И стремление твое похвально. Ты только не растеряй самого себя в погоне за вечным. Успей насладиться сегодняшним.

– Тутмос улыбнулся.

– Ах, Айя, ты столько дал мне и столько вложил в меня, что вряд ли найдется дорога, на которой я мог бы все это оставить.

– Ты еще молод, а потому не знаешь, не талант служит тебе, а ты таланту. То, что тебе дано, может также легко у тебя быть отнято. Я иногда начинаю переживать за тебя.

– Почему?

– Я вижу, как ты горишь. Ты обрекаешь себя на короткую жизнь.

– Нет, Айя, я вечен. Я пишу правду.

– Новая религия Эхнатона захватила, увлекла словно в омут: опасный и тревожный. То ли старые детские обиды на Ра, то ли гимн свободы и жизни Атона произвели такое сильное впечатление что, как и многие другие, он очень быстро забыл древних богов Амона и Сета, Изиду и Нут. А когда ему и еще нескольким самым лучшим художникам Кемета было приказано выехать на строительство нового города Ахетатона, Тутмос понял – пришло его время.

– Попрощавшись с родными, как потом оказалось навсегда, Тутмос вместе с братом Секмехом, которого взял к себе в помощники, отправился в неизвестный мир, создаваемый одним человеком. Вскоре и сам Эхнатон вместе с семьей переехал в новую столицу, в которой действительно все было необычным. Невысокие дворцы и открытые просторные храмы, где были запрещены жертвоприношения, и даже царская семья, которая любила показываться на публике и вообще свою жизнь сделала очень доступной для чужого глаза. Статуи Эхнатона поразили всех, ведь на них был изображен не грозный и властный царь, а щуплый высокий уродец, провозгласивший, что в этом мире есть только один Бог – Атон, суть которого жизнь и добро.

– В день назначения Тутмоса царским художником, пришла весть о смерти великого Айя. Тутмос пил всю ночь, пытаясь заглушить боль утраты и пустоту. На рассвете, выходя из таверны, он вспомнил, как ему казалось, давно забытые слова учителя: «Не Ра сделал меня художником, а старание и терпение». Только сейчас Тутмос оценил всю мудрость этих слов, в них был жизненный опыт горбатого некрасивого человека обреченного на жалкое существование, но сумевшего преодолеть все трудности и человеческую глупость. Хвала тебе Айя!

– Тутмос долго не мог оправиться от удара. Уход учителя в вечность, – стал для него жизненной потерей. Какое-то время он даже боялся прикасаться к краскам и камню. На вопрос заказчиков – когда же Тутмос вновь возьмется за работу – брат Секмех только разводил руками.

– Тутмос, ну нельзя же все время сидеть в мастерской и ничего не делать! Так у нас и деньги закончатся! – отчитывал он брата.

– Ах, Секмех, ты ничего не понимаешь, – устало отвечал Тутмос. – Айя был для меня всем – смыслом, путеводной нитью, а теперь…я даже не знаю, как и что рисовать.

– Ты все знаешь! – уверенно отвечал Секмех. – Пришло время встать на ноги. Пришло время жить и творить самостоятельно!

– С таким доводом трудно было не согласиться. И Тутмос, еще немного погоревав, весь отдался работе.

– В горьких размышлениях и упорном труде прошло несколько лет. Оглядываясь назад, скульптор не переставал удивляться случаю и стечению обстоятельств, которые его вознесли. Он достиг предела желаний голодного и нищего мальчика из Фив: получил звание царского художника, купил красивый дом, слуг, в конце концов, добился славы. Сказка воплотилась в жизнь.

– В честь десятого года правления Эхнатона, Тутмос, во славу владыки мира и повелителя Верхнего и Нижнего Кемета, выставил свои фрески и часть скульптур в главном храме Атона на всеобщее обозрение.

– Эхнатон долго рассматривал изображения, довольно покачивая головой.

– Ах, как хорошо! Очень хорошо! Атон…

– Он осторожно прикоснулся к изображению солнца со множеством лучей-рук, его длинные нервные пальцы слегка подрагивали.

– Это ранняя работа, Вечноживой, а потому несовершенна.

– Ну что ты, Тутмос! Она искренна, правдива. Живая! И нам она очень нравится. Почему ты раньше ее не показывал?

– Я считаю ее несовершенной. Этой фреске не хватает глубины, ощущения счастья, которое дарит Атон, – настаивал Тутмос.

– Полно тебе! Нами уже давно замечена твоя странность. Ты всегда недоволен своими работами, всегда к ним строг и несправедлив. Жизнь, сама по себе несовершенна, также как и ты, и я. Но для тебя, художника, скрывать это несовершенство преступление. Тем ты мне и нравишься Тутмос. В твоих работах живое дыхание. Очень прошу тебя, сохрани в себе это умение.

– Тутмос склонился в почтительном поклоне.

– Вечноживой, примите от меня в дар эту фреску, и любую другую, вам понравившуюся.

– Эхнатон улыбнулся и направился в конец галереи, к более поздним работам художника. Вся придворная свита последовала за ним.

– Божественный, – восторженно воскликнула жена номарха Нефербенаха, – как вы здесь прекрасны!

– Эхнатон с любопытством рассматривал себя, сидящего в ладье и медленно плывущего вдоль берегов Нила, густо заросших папирусом. Над его головой Атон простирал множество лучей-рук.

– О да, она восхитительна! Умиротворенная, светлая…

– Тутмос заметил, как погрустнел взгляд фараона, видимо ему вспомнился тот день, когда он плыл в полном одиночестве по водам Нила и наслаждался восходом солнца. А он, Тутмос, в это мгновение прятался в высоком тростнике и делал набросок, пытаясь ухватить и понять настроение Эхнатона. Счастлив ли тот в одиночестве или нет? Он предположил, что счастлив. И сейчас вглядываясь в лицо фараона, понял, что угадал.

– Что и говорить, работы имели огромный успех. После того, как фараон удалился, придворные с готовностью расставались с драгоценностями, чтобы приобрести фрески с царским изображением.

– Однажды Нефертити приказала Тутмосу вылепить с нее скульптуру во весь рост. Тот с удовольствием принялся за роботу. Но когда творение предстало перед взором царицы, он увидел то, что видят только один раз в жизни. Всегда невозмутимая и хладнокровная Нефертити, начала браниться и топать ногами. Она кричала, что прикажет отрубить ему руки, сжечь мастерскую, в конце концов, утопить. Тутмосу оставалось лишь покорно склонить голову и молчать, молчать.… Только молчание и могло спасти. На его взгляд он не сделал ничего предосудительного, но разве это можно объяснить разъяренной женщине, которая в скульптуре увидела свое отражение, увидела себя такой, какой была на самом деле? Властное, гордое, но похотливое и чуть полноватое лицо, нос с горбинкой, в каждой черте жесткость и непримиримость. После рождения пятерых детей – обвисшие полные груди и живот, отсутствие талии, толстые короткие ноги. Этот ужас не пережила бы ни одна женщина, страстно желавшая быть красивой и притягательной, даже в двадцать пять лет. Схватив первое, что попалось под руку, Нефертити начала разбивать голову скульптуры. Недолго думая, осторожно пятясь к выходу, Тутмос пустился наутек. Это и спасло от расправы, а еще он был лишен приглашения на празднества, которое устраивал Эхнатон. Впрочем, Тутмос не расстроился, он вспомнил, что уже давно нравится жене визиря Секмеха. Что ж, пришло время осчастливить влюбленную женщину. Довольная Нефер быстро согласилась провести его на царские празднества через потайные комнаты. Он и сам не понимал, почему так рвется туда.

Интригой спектакля была танцующая с огнями – Неферкари.

Долгие годы пребывая в закрытом жреческом храме, она освоила искусство сложного танца с огнями. От танцовщицы требовалась удивительная гибкость и выносливость. Танец предназначался верховному богу Амону-Ра, но так как старые боги были изгнаны из Кемета, а нового бога мало кто боялся, ведь рассмотреть его на дневном небосклоне не представлялось никакой возможности; Неферкари решила вынести на суд зрителей то, что было предназначено только одному Богу.

Представление устраивалось в одном из небольших дворцов Эхнатона. Дабы не попасться на глаза Нефертити, художник устроился на втором этаже за большой колонной. Когда наконец-то все устроились на своих местах и были погашены центральные факелы, спектакль начался.

Вышедшая на сцену Неферкари, была очень похожа на Нефертити. Придворные удивленно переглядывались. Стройная, гибкая, не высокая ростом, но лицо… Гордое и властное, как у царицы. Величественная красота предстала перед зрителями: черные тонкие брови, тонкий нос, чувственный рот, черты лица более утонченные и аристократические, нежели у Нефертити. По тому, как улыбались две женщины, Тутмос понял, они уже давно знакомы друг с другом и довольны произведенным впечатлением.

На Неферкари был расшитый драгоценностями воротник и юбочка, по всему телу горели маленькие огоньки.

Танец начался, вначале медленный и плавный, затем его ритм все более и более нарастал. Тутмос зачаровано следил за плавными движениями тела, удивляясь грации и красоте. Каждый взмах руки, удар бедра, что-то будил в нем. Он потрясенно следил за сложными движениями Неферкари, которые требовали от нее акробатического мастерства и физической выносливости. Не уставая, не останавливаясь ни на миг, ничем не выдавая своего волнения, она одаривала зрителей редчайшим мастерством. Вдруг по ее телу заскользили огоньки. Они разбегались по кистям рук, бедрам, ногам, становились ярче и мощнее, вспыхивали и пропадали. Это чудо вызвало громкие возгласы одобрения и рукоплескания. Тутмос ошарашено смотрел на сцену. Как? Кто? Когда это придумал? Неужели тысячелетия этот танец с огнем демонстрировался только одному зрителю – каменному Ра?

Когда представление закончилось, Неферкари быстро удалилась со сцены, не дав зрителям возможности осыпать ее цветами. Вначале Тутмос хотел последовать за ней, но затем передумал. Он боялся потерять в суматохе ощущение радостного покоя, и еще его не покидало чувство, что на его глазах свершилось нечто великое.

Возвращаясь домой Тутмос думал о себе, об Эхнатоне, Неферкари, о тех, кто родился в счастливое время, когда за свободу и правду превозносили и хвалили. Они, друзья фараона, нарушали тысячелетние традиции, во имя чего? Что за страсть живет в его сердце, рисовать открыто, честно, правдиво и… Тутмос резко остановился, он вдруг почувствовал, что поймет сейчас что-то очень важное. Но излишнее волнение уже спугнуло некую тайну, которая, как ему казалось, была присуща смыслу его жизни.

Во сне ему мерещилась танцующая Неферкари и язычки огня, пробегая по ее телу, приятно ласкали его.

С тех пор образ танцовщицы преследовал его. Он постоянно думал о ней. И даже ни сколько из-за влюбленности, сколько из-за непонятного ощущения, что ему следует что-то разгадать, понять для самого себя нечто важное и ценное.

Через несколько дней Тутмос был приглашен во дворец. Найдя фараона и его семью в саду, художник почтительно склонился, стараясь не смотреть в сторону Нефертити. Она же, в свою очередь, демонстративно перед ним прошлась и в ее холодном, высокомерном взгляде, Тутмос прочел приговор: как только больной Эхнатон умрет, ты тут же последуешь за ним. Будто отвечая мыслям царицы, у Эхнатона начался приступ кашля. Тутмос поддерживал его за плечи.

– Спасибо, мой друг.

Откинув голову, Эхнатон тяжело дышал. Лучи солнца просвечивали мертвенно-бледную кожу. Царь пытался согреть вечно мерзнущее тело под лучами Бога.

– Меркана, любимая, где ты?

Из-за оливковых деревьев вышла любимица царя, младшая восьмилетняя дочь. Усадив ее на колени, Эхнатон сказал:

– Я хочу, чтобы ты нарисовал нас. Меня, мою любимую жену Нефертити, и мою вторую любимую жену, Меркану.

Тутмос ничем не выдал удивления. Он просто отметил про себя, что тайная женитьба отца на дочери, о которой так много говорили и в которую никто не верил, состоялась. Вытащив из перекидной сумки папирус, Тутмос быстро сделал набросок, еще раз почтительно склонился и удалился в мастерскую.

Художник работал до рассвета. Он прекрасно понимал, что Эхнатону осталось не долго, и может быть это последняя работа для него. Прорисовывая лицо Нефертити, Тутмос думал о возлюбленной Неферкари. Закончив фреску, он даже не удивился, когда вместо лица царицы на него смотрела танцовщица.

– Ты прекрасней ее, Неферкари! Какая же ты на самом деле?

Тутмос неоднократно посылал к храму, где она жила, слугу Милета с безумной надеждой хоть что-то о ней узнать. Но все было тщетно.

Смотря на ее лицо, он безотчетно улыбался, вспоминая, как по ее телу скользили огоньки. Ах, если бы это были его руки!

– Господин.

От неожиданности Тутмос вздрогнул, повернулся к вошедшему слуге.

– Люди говорят, что идет большая буря, а это дурное предзнаменование. Может нам уехать из города?

– Не тревожься Милет, ничего страшного не произойдет, – взяв кисть в руки, Тутмос начал прорисовывать лицо Мерканы.

– Но люди говорят, грядет ужасное.

– Не обращай внимания. Если хочешь, можешь на несколько дней уехать.

Милеет, еще немного помолчал, а затем решился.

– Я так и сделаю. Только вы не обижайтесь на меня, господин.

– Да полно тебе, лучше подойти, посмотри, как я нарисовал Меркану.

Милет скривился.

– Я вам здесь оставлю еду и воду, так что не забудьте поесть. А уеду я завтра.

– Хорошо.

В молчании и тишине, Тутмос сидел напротив фрески и рассматривал худощавого уродца и его жен. Ему было радостно видеть лицо Неферкари. Заметит ли царица подлог? О, да, но даже и вида не подаст. Заметят ли его остальные? О, да, но тактично промолчат. Узнает ли об этом Неферкари? Никто не смог бы ответить на этот вопрос.

А утром следующего дня Тутмос был потрясен вестью, которую принес Милет.

– Фараон умер.

Скульптор и сам не знал, зачем идет во дворец, спасать ли жизнь или узнать правду о смерти Эхнатона. Вход в покои царя ему преградил только что вернувшийся с военного похода военачальник Хоремхеб.

– Нет, Тутмос, тебе сюда уже нельзя.

– Как это нельзя?

– Если не хочешь попасть в темницу, то уходи.

Тутмос долго бродил по царскому саду, пытаясь хоть как-то попасть во дворец, но все попытки были тщетны.

Сидя в мастерской он перебирал черновые наброски с изображением Эхнатона и вспоминал, вспоминал… Вот он молодой, сильный и здоровый мчится на колеснице, а вот удит рыбу на берегу Нила. Простой, доступный, Тутмос тяжело вздохнул, не будет больше такого царя. Он понимал, что со смертью Эхнатона закончилась и его жизнь. У фараона было много друзей и еще больше врагов, но никто не мог назвать себя преемником. Всех, кого царь обласкал и вознес, после его смерти бесследно исчезнут. Тутмос достал самый любимый папирус: Эхнатон, Нефертити и царские дети, а над ними Атон, протягивающий лучи-руки, согревающий и успокаивающий. Добрый улыбающийся царь, радостный и откровенный в своем счастье. Тутмос почувствовал, как заныло сердце и, расплакался.

На следующий день к нему пришел человек от Хоремхеба и предупредил – настало время покинуть город.

Стоя посреди мастерской скульптор принял не простое решение – сжечь ее. Как же неисповедим его путь. Когда-то он считал, что случай свел с Айя и помог вознестись. Нет, лишь старание и усердие, личная воля и страстное желание творить вознесли его. Тутмос взял в руки глину, долго катал, разминал ее. Он не мог вот так просто уйти, уничтожить многолетний труд, он умрет вместе с фресками и скульптурами. На надломе судьбы он заново переосмысливал личный путь, утверждаясь в мысли, что творцом своей жизни был только он, а не Амон-Ра, возле ног которого он познакомился с учителем и не Атон, ставший посредником между ним, Эхнатоном и потомками.

Вечером пришли от Нефертити, передав тайное послание. Она приказывала вылепить из глины ее голову. Тутмос усмехнулся. Царица знала, он не откажется, не из трусости, а от сознания того, что он лучший. Ему предоставлялась последняя возможность сотворить шедевр. Было ясно, Нефертити идет к трону, а потому народу нужны скульптуры нового царя.

Открыв настежь двери, ибо приближалась буря, Тутмос принялся за работу. Перед его взором предстало лицо Неферкари, и он вдруг понял, что не хватало его работам – веры в человеческое. Он никогда не рисовал царя и царицу, а только лишь мужчину и женщину, не замечая, но чувствуя, что божественного в них мало не случайно, что Атон не просто Бог, а безудержная и смелая вера Эхнатона в человека и во все человеческое. Неферкари тоже это поняла, а потому своим танцем провозгласила красоту человеческого тела и духа.

Гладя ее скулы и губы, Тутмос сожалел, что так никогда их не поцелует, и в тоже время радовался и мысленно благодарил Неферкари, что наконец-то прозрел.

Он лепил одновременно две головы: для себя и царицы, когда одна высыхала, он разрисовывал и инкрустировал другую.

Поднялся сильный ветер, резко похолодало. Ливень хлынул неожиданно и шел всю ночь.

Скульптор решил на обеих головах вырезать имя Нефертити, но успел лишь на одной. Вторую голову он оставил в мастерской, не до конца прорисованным лицом и одним глазом.

Чтобы лучше рассмотреть возлюбленную, он поднес факел. Колеблющееся пламя выхватило величественную посадку головы, открытый смелый взгляд, тонкие черты лица, красивый изгиб губ. Эта смелая женщина была мало кому известна, но Тутмос почему-то был уверен – он подарил ей бессмертие.

Завернув голову в тряпки, скульптор вышел в дождь, бросив мастерскую открытой.